— Наказывать надо таких маклеров, — бросил Балашов через плечо. — Почему мне не сказали?
— Не знаю. Это сделка Чингиза. Он мне рассказал, как кавказский человек своему земляку.
Они вышли на улицу.
Снежная вата метнулась в лицо и, освоившись, натекала за ворот щекочущими пальчиками. Балашов упрятал подбородок в шарф и сомкнул ресницы, оставляя самую малость, чтобы не угодить ненароком в какую-нибудь дорожную подлянку. Маленький Ашот пристроился в кильватер хозяина — идти до столовки всего ничего, метров пятьдесят, не более…
— Люди говорят, Чингиз свое дело открывает, — кричал Ашот в спину Балашова. — Вы слышали?
Балашов отводил лицо, прикрываясь от снежных прядей, — откуда сорвалась такая каша, казалось, и намека не было на перемену погоды, стоял день как день в ноябре — сырой, однотонный, безветренный. И вот поди же ты… «Надо будет такси вызывать с работы», — размышлял Балашов.
У самых дверей столовки Балашов замешкался, пытаясь обойти прохожего, что столбом вдруг вырос перед ним. Тот топтался, словно слепец перед мостовой.
— Это ж Чингиз! — вынырнул сбоку Ашот, придерживая свою шапку-куст студеной ладонью. — Привет, дорогой…
Они втроем ввалились в столовую, топая ногами, сбивая цепкие снежные сопли, приговаривая: «Ну и погодка, откуда такой снег…»
Гардероб не работал. Отодвинув стул, скинули на него верхнюю одежду, водрузив поверх лисью шапку Ашота. В столовой было темновато и пусто и ничем не пахло, словно и не столовая вовсе. Кассирша, укутав плечи пушистым платком, читала толстую книгу, чуть шевеля стертыми губами. И чеки она пробивала, не отводя взгляда от книги, да и выбора особого не было: суп крестьянский, пельмени и компот. Ну, еще квашеная капуста на закус.
— Водку хотите? — неожиданно спросила кассирша, когда Чингиз собрался отойти от кассы. Он платил за всех широким кавказским жестом.
— Водку? — удивился Чингиз. — Давайте. Три по сто пятьдесят.
— Бутылку целиком, — нисколько не таясь, кассирша подняла из-под своего высокого стула бутылку, словно котенка за шкирятник, и передала поверх стеклянной загородки. — Пятнадцать рублей.
— Клава! Эх, Клава, — промолвила раздатчица. — Ни стыда ни совести, Клава.
— Все равно увольняюсь, — ответила кассирша. — С такой зарплатой и на панель выйдешь.
— Кому ты нужна там? — беззлобно проговорила раздатчица, принимая от Чингиза чеки и услужливо протягивая три мутных тяжелых стакана под водку. — Только вы не очень там. Под столом разливайте, мало ли…
Ашот поднял вверх толстый палец — не учи ученых, люди свои, не подведем, и, подобно танцору из знаменитого ансамбля «Лезгинка», заспешил к столу со стаканами и хлебом, выкидывая вверх голени коротких ног.
Согласно уговору, водку разливали, скрываясь от посторонних глаз, отвернувшись к стене, хоть посторонних и не было.
— Что, Чингиз, хочешь тост произнести? — Балашов радовался приходу Чингиза, надо решить кое-какие вопросы, да и просто вид молодого человека с дерзким узким лицом и умными светлыми глазами был приятен. — Костюмчик на тебе новый, деньги неводом вытаскиваешь?
Чингиз и впрямь смотрелся нарядно в новом костюме с широкими модными лацканами, в кремовой рубашке, из ворота которой виднелась рифленая горловина нежно-серой водолазки.
— По одежде встречают, Петр Игнатович, приходится. — Чингиз поднял стакан и обронил коротко: — За исполнение желаний! — Водка была горькой и теплой, Чингиз сделал два глотка и поставил стакан на стол.
Балашов пил широко, жадно, привычно. Ашот подмигнул Чингизу и повел взглядом на Балашова, мол, вот как хозяин пьет, молодец, русский, да — мы с тобой кавказцы, мы пьем иначе, тонко, интеллигентно, — и тоже сделал короткий птичий глоток. Скривился, передернул плечами, торопливо закусил капустой.
Вот капуста оказалась отменной — сочной, пряной, с морозным хрустом.
— Как думаешь распорядиться стиральными машинами, Чингиз? — Балашов вкусно хрумкал капустой.
— Кушать не просят, Петр Игнатович, — ответил Чингиз набитым ртом. — На склад перевезу, пусть стоят, дешевле не будут. Могу и вашу долю разместить, под расписку. И аренду оплатите.
— У тебя склады есть? — удивился Балашов.
— Арендуем. Два подвала на Бадаевских. Сухие, чистые, там раньше Аптечное управление арендовало.
— А с меня, значит, за хранение сдерешь.
— Непременно, Петр Игнатович. Склады не мои, компании.
— Как же вам удалось на Бадаевские склады протыриться?
— Кадры решают все. — Чингиз придвинул тарелку с супом. — У нас есть директор по строительству, Толя Збарский. Когда-то он сццел за мошенничество. С ним сидел чин из исполкома, он помог.
— Да, крепкие у вас кадры, — и Балашов придвинул тарелку. — Мошенники есть. А воры, бандиты?
— В рабочем порядке всплывут, — всерьез ответил Чингиз. — Понадобится — будут. Я к вам шел не кадровые вопросы решать, дело есть.
— Ашот мешает? — спросил Балашов.
— Ашот свой человек. Скоро уйдет он от вас, ко мне уйдет, да, Ашот?
Ашот заметался взглядом по столу. Неловкое положение, что он ответит на этот дерзкий вопрос? Еще и вправду Балашов подумает, что Ашот за его спиной интриги плетет…
— Один анекдот знаю, — проговорил Ашот. — Жена думает, что муж у любовницы. Любовница думает, что муж у своей жены. А муж сидит на бульваре, морским воздухом дышит.
— Никуда Ашот не уйдет, — мрачно проговорил Балашов. — У меня останется.
— Он с вами уйдет, Петр Игнатович. С вами вместе, ко мне. — Чингиз зачерпнул суп. — Кстати, Ашот, я заезжал на Охту, обувную мастерскую смотрел…
Ашота точно ударило током. Он вздрогнул, выпрямился и вытянул широкую шею, похожую на кору дерева, задрал подбородок в великом внимании. О мастерской на Охте Ашот обмолвился случайно, в каком-то незначительном разговоре, где-то в кафе на Невском… У Ашота была золотая мечта — вновь заняться привычным обувным промыслом. Он и сам бы арендовал какое-нибудь затруханное обувное предприятие, но не мог, он — беженец, он проклятый человек, без прав, без прописки, живет с семьей в летней даче, за городом. Он не человек, он — птица. Даже своих, русских беженцев в России за людей не считают, что говорить о нем, Ашоте, армянине, для которого участковый — Бог и царь! Но Ашот готов все перетерпеть, лишь бы вновь Шить обувь, спокойно, в тепле. Не дело в его годы бегать по чужому городу, покупать-продавать то сахар, то муку, то кирпич, то цемент. Правда, заработок неплохой. И Балашов снимает небольшой процент за посредничество, вполне божеский процент, но не Ашота это дело. Его дело — туфли, сапоги, босоножки… А какие он шил дубянды — мужские туфли с мягким задником. Ах, какие он шил дубянды! Заказы присылали из Красноводска, из Улан-Удэ, из Москвы. А однажды — неудобно перед людьми, подумают, что Ашот хвастает, — пришло письмо из штата Калифорния, один армянин-эмигрант просил прислать дубянды мастера Ашота Савунца. Он и сообщил, что мэр в каком-то городе, кажется в Лос-Анджелесе, — армянин. И армяне там живут не хуже, чем евреи…
Ашот придержал дыхание, слушал, о чем говорил Чингиз. Надежда была, идея интересная. Только надо подождать три-четыре месяца, не больше, они сейчас займутся каким-то цехом в городе Выборге, если там все сложится удачно, можно будет подумать и о мастерской на Охте.
Балашов не скрывал раздражения. Он стучал ложкой по донышку тарелки и отщипывал мякоть от хлебного ломтя. Налил себе еще водки и, не чокаясь, опорожнил полстакана. Поставил на стол и выкрикнул куда-то за спину Чингиза:
— Ну, что стоишь? — Толстый живот Балашова тестом вывалился на край стола.
— Ничего, — ответил надтреснутый женский голос. — Жду. Или с собой заберете? Так и скажи. А то стою, жду.
Балашов приподнял бутылку, взболтнул, водки-то осталось всего ничего, на дне плескалась. Придвинул свой стакан, запрокинул бутылку и, полностью опорожнив, протянул поверх плеча Чингиза. Уборщица подхватила бутылку, сунула под сальный фартук и отошла, сгоняя тряпкой крошки с соседних столов.
— Когда я приехал в Ленинград, тоже ходил по дворам, собирал бутылки, — проговорил Ашот. — Всей семьей ходили. В день собирали на двадцать рублей, иногда больше.
— Ты что ж, приехал голый? — перебил Балашов. — Брат у меня тир откупил, а ты бутылки собирал?
— У брата одна история, у меня другая, — ответил Ашот. — Он из Баку убегал, я из Сумгаита.
Балашов слушал невнимательно, не терпелось узнать, с чем пожаловал Чингиз, а тут Ашот со своей жалостливой историей. Конечно, печально, но сколько можно? Пока не выдавит слезу, не успокоится.
— Ашот, — проговорил Балашов. — С тобой как на похоронах. И анекдот ты рассказал веселый, аж плакать охота: какой-то кретин вместо того, чтобы приласкать жену и любовницу, прячется на каком-то бульваре. Хватит, Ашот, сколько можно.
Ашот скис, брезгливо переворачивал вилкой пельмени, приглядываясь, с какой начать. Поднял свой стакан с водкой, понюхал и выпил, словно нырнул. Скривился. Что-то буркнул по-армянски.
— Не обижайся, Ашот, — проговорил Балашов. — Лучше послушаем Чингиза, а то он молчит — не ест, не пьет, только нас угощает. Что, Чингиз, меня к себе на работу взять решил? Сторожем?
Чингиз щелчком сбил с края стола несколько крошек, зачем-то поднял вилку, посмотрел сквозь гнутые алюминиевые пальцы на окно, залепленное снежной мутью.
— Хочу откупить у вас брокерское место на Московской бирже, Петр Игнатович, целиком, — произнес он. — Фифти-фифти меня не устраивает: я проворачиваю сделку, выкладываюсь, а получаю половину. Раньше это меня устраивало, теперь нет. Ну, как?
— Надо подумать, Чингиз. — Балашова и впрямь предложение застало врасплох.
— Подумайте, Петр Игнатович, только недолго. Я ведь могу купить место и сам по себе. Все равно вы место продадите. Не ваше это дело — болтаться на бирже, горланить, уводить из-под носа выгодные заказы. Дело это для молодых, с крепкими ногами и луженым горлом. Я вам хорошо заплачу. Могу деньгами, могу бартером. Скажем, за мою часть стиральных машин «Вятка-автомат». С правом льготного хранения на Бадаевском складе в течение шести месяцев. Устраивает?