— Все твои дела не здесь, — Татьяна вышла из комнаты в строгом служебном костюме, с искусственным цветком в петлице. — И вообще, нам надо поговорить. Ты останешься или уйдешь?
— Останусь, — улыбался Чингиз. — Слушай, почему ты считаешь, что я переменился? Почему тебе не нравится, что я купил себе костюм?
Татьяна вскинула лицо. Ее странной формы глаза — суженные к переносице и овальные у висков, точно косточки от слив, — холодно смотрели на Чингиза.
— Потому что ты купил костюм без меня, это первое. Я сейчас разговаривала по телефону почти полчаса. О чем я говорила? Скажи?
Чингиз развел руками, не понимая, куда Татьяна клонит.
— Ты понятия не имеешь, хоть я и громко говорила. Не знаешь, да? Потому что тебе стало безразлично — есть я рядом или меня нет. Было бы не безразлично, ты бы подслушал, о чем я говорю так долго.
— Подслушивать нехорошо, — с досадой ответил Чингиз.
— Нехорошо, когда человек для тебя чужой. Все! Жареная картошка с котлетой на плите. Ляжешь спать, выдерни шнур телевизора из розетки, у одного нашего официанта ночью телевизор вспыхнул, весь дом сгорел.
Татьяна вышла, хлопнув дверью, — как из автомобиля. Чингиз сделал в сторону двери непотребный жест и вернулся к столу, на котором скучал учебник по банковскому учету. Перелистал несколько страниц, но мысли перескакивали от Татьяны к заботам «Куртажа» и вновь к Татьяне. Когда-то его занимал вопрос — как отнесутся родители, если он приедет к ним с русской женой, да еще старше его на несколько лет, да еще с ребенком. Теперь эти мысли его не посещали. Признаться, он почти не вспоминал Татьяну, когда покидал дом на Большой Пушкарской. Все его существо занимали дела. Безоглядно, как наркомана, озабоченного только наркотиками. Вероятно, он такой человек, если страсть, то одна — или к женщинам, или к делам. Конечно, глупо. Наоборот, страсть к женщинам обостряет страсть к делам, хочется в ее глазах предстать более удачливым, а у него — наоборот. Ему на это ровным счетом начхать, страсть к делам вмещала всю остальную жизнь. Возможно, в дальнейшем, когда он насытится этой страстью, когда она станет привычной, как пресная вода, он вернется к другим прелестям жизни… Или просто Татьяна ему надоела? Что в ней особенного? Баба как баба. И в постели так же привычна, словно одеяло или подушка. А может быть, его больше заботят отношения… Рафаила с Ингой, чем свои отношения с Татьяной? Рафаил и не рассказывает, чем закончилась встреча с этим стукачком Сулейманом. Судя по присланным в подарок папиросам «Беломор» и возвращенному долгу, встреча окончилась мирно. И даже дружелюбно. Но не может быть, чтобы Рафаил не довел дело до конца, как задумал. Хотелось бы повидать эту Ингу…
Чингиз отодвинул учебник, встал и вышел в коридор. Извилистый, в три поворота, коридор был уставлен всяким добром — велосипеды, лыжи, какие-то трубы, чемоданы у дверей, выставленные туфли, коробки с тряпьем, на гвоздях висела одежда, головные уборы…
Кухня торцом замыкала коридор. Просторная, с газовыми плитами вдоль стен, шкафчиками, полками с посудой, табуретами у каждого столика… Посреди кухни, опустив голые ноги в таз с водой, сидел сосед Федоров и перевязывал колено бинтом. Второе колено, буро-синее от спекшейся крови, выпятило утлые свои кости, обтянутые серой кожей, в ожидании очереди на перевязку. На полу стояла бутыль с какой-то жидкостью. Рядом валялась алюминиевая столовая ложка.
Чингиз подошел к плите. Поднял крышку сковороды. Крупная котлета лениво расположилась в обрамлении розовых картофельных пятачков, нарезанных, как любил Чингиз, кружочками. Чингиз взял с полки спички, чиркнул и поднес к конфорке. Под решеткой плиты расцвела голубая ромашка веселого огонька…
— Как дела, Федоров? — проговорил Чингиз.
— Хреново.
— А что так?
— Хреново. Помереть хочу, не знаю как.
— Поживи еще. — Чингиз передвинул сковороду и пошуровал ножом, разгоняя картошку по дну.
— Разве это жизнь? — Федоров отмерил из бутылки столовую ложку снадобья и, полив колено, принялся размазывать донышком ложки, морщась от боли. — В поликлинике был, не принимают, падлы, говорят, вначале проспись.
— Помереть хочешь, а сам в поликлинику бегаешь? Федоров помолчал: действительно, неувязочка происходит. Положил ложку и принялся хлопотать с бинтом…
— Слушай, скажи честно. А то я ночами не сплю, все думаю. — Федоров оставил бинт и смотрел на Чингиза васильковыми детскими глазами. — Скажешь? Только честно.
— Скажу, — беззаботно ответил Чингиз.
— Это ты тогда пальнул из пистоля в Пашку, Танькиного мужа в отставке, ты? Только честно, между нами.
— Ну… я.
— Во! Так я и знал. А то все «на улице, на улице»… Будто я совсем уже… А в меня сможешь пальнуть? Незаметно так, когда я в крутом подпитии пребываю. Незаметно. А я тебе комнату завещаю, со всем барахлом.
— Маловато.
— Ну… часы еще отдам, что в прихожей стоят. Антикварные. Винтеровские. Сам собирал, ремонтировал. Я ведь таким мастером был, на весь Питер. В Бурэ работал, на Невском.
— Так ты же часы продал соседям.
— Ну и что? Пусть мне на тот свет жалобы шлют, — Федоров засмеялся, щеря несколько желтых зубов из-под плоских белесых губ, немногое, что у него осталось от этой его окаянной жизни.
— Нет. Не согласен, — Чингиз еще раз перемешал картошку, перевернул котлету.
— Почему?
— Поживи еще, посмотри.
— На что смотреть? Ничего нет вокруг, одни подлецы, — и, помолчав, проговорил: — Не пульнешь — заложу. Скажу, пистоль хранишь.
Чингиз обернулся, посмотрел в детские глаза алкаша.
— Ну и… хорек ты, Федоров.
— Хорек не хорек, а заложу. Один у тебя выход — пульнуть в меня.
— Ладно. Согласен. Когда тебя устраивает?
— Да хоть сейчас, — оживился Федоров. — Чтобы второе колено, сучье, не перевязывать.
— Так ты трезвый.
— Ну, трезвый, — согласился Федоров и хитро подмигнул: — А я вот эту бутылку выпью. Уже пробовал на язык, вроде на спирту замешана, — он поднял бутылку с зельем и встряхнул. — Мне много не надо, я от ложки могу окосеть. А?
Чингиз набрал в чайник воду и зажег вторую конфорку.
— Нет, не пойдет, — сказал он. — Ты и завещание не составил. Хочешь, чтобы я тебя на халяву пульнул?
— Какая халява, какая халява! — Федоров дернулся на табурете и, завалив таз, пролил воду на пол. — Вот… Из-за тебя. Теперь соседи начнут мне счет выставлять к оплате, едри их в сосиску. Хорошо, Танька ушла, самая горластая. И дочка ее, гнида, все норовит меня опозорить, маленькая, а вся в мать.
Чингиз хотел осадить сплетника, но удержался. Не потому, что глупо заводиться с алкашом, а просто чувствовал в себе равнодушие ко всему, что его окружало здесь, на этой кухне, в коммуналке по улице Большая Пушкарская. Что ему этот Федоров, эта квартира, эти сплетни… эта Татьяна?!
— Беги от нее, беги. Я тебе добра желаю, — пыхтел Федоров, выжимая подмокшую марлю. — У меня в Бурэ работал мастер, богатейший мужик. Дочка у него, вот такая жопа, — Федоров развел руки. — И без детей. Могу познакомить. Услуга!
— Вот за эту услугу я, пожалуй, в тебя и пульну при случае. Так на так. Будем квиты, как говорил мой приятель в армии, украинец.
Чингиз погасил обе конфорки. В комнате он собрал книги, сложил их в кейс, надел новый серо-голубой костюм, пальто. Вытащил из розетки шнур от телевизора, погасил свет. Вышел в коридор, захлопнул дверь, наклонился и сунул ключ под перевернутый детский горшок.
Озябший троллейбус, спотыкаясь на остановках, нес Чингиза по Большой Пушкарской, переполз со своей ношей мост Строителей, бывший Биржевой, обогнул стрелку Васильевского острова, перевалил Дворцовый мост, миновал Дворцовую площадь, громыхал контактными перемычками, свернул на Невский проспект, перевел дух и понесся к заветной остановке у Казанского собора. Здесь он выпустил Чингиза и, довольный своей работой, понесся дальше, поводя усами-штангами…
Ветер жуликовато шнырял по пустым аллейкам сквера, легкомысленно путаясь в колоннах собора с липкими мокрыми снежинками. Иногда, при сильном порыве, ветер швырял снежинки в свидетелей своего распутства — славных полководцев Барклая-де-Толли и Кутузова, но те, отвернувшись, не обращали внимания на его проделки.
При небольшом подпитии или просто в хорошем настроении Чингиз здоровался с полководцами. И сейчас у него было вполне хорошее настроение. Отсалютовав генералам, он втянул голову в плечи и заспешил в общагу…
Дежурная бабка, как обычно, вязала свой бесконечный чулок, не обращая никакого внимания на тех, кто приходил-выходил. Елозила себе спицами, точно за ней гнались.
Чингиз поднялся на пятый этаж. В коридоре было непривычно тихо, чувствовалось приближение сессии, и к тому же сегодня по телику хоккей… У окна, за которым начинался «изолятор», стоял мужчина в плаще и шляпе. К ногам мужчины жался небольшой чемоданчик. Заметив Чингиза, мужчина подхватил чемоданчик и двинулся навстречу расхристанной танцующей походкой, подтягивая подошвы.
— Не узнаешь, бля?! — проговорил мужчина, как-то по-особенному растягивая фразу. — А если я сыму? Гоп! — Он сдернул с головы шляпу. — А я тебя сразу признал, как только ты на свет вышел. У меня глаз — ватерпас, я ж тебе говорил.
Что-то было знакомое в этой худой физиономии с круглыми птичьими глазами и длинноватым носом, перебитым на горбу.
— Тебе опять паспорт показать? — В голосе мужчины прозвучала обида. — Пожалуйста. Могу. Не жалко, — он полез во внутренний карман плаща. — Когда нужен был лес из Тюмени, так признавал…
— Целлулоидов, что ли? — осенило Чингиза.
— Ну?! Он самый, — обрадовался мужчина. — Вася Целлулоидов, бля. Собственной персоной.
— Что ж ты тут делаешь, на этаже? Заблудился, что ли?
— Заблудился. Целлулоидов и на луне не заблудится. Тебя искал, бляха. Телефон общаги сохранился, если в свою книжку внес — считай, как в швейцарском банке, навсегда. Ну! Словом, забросили меня к тебе умные ребята с поручением. Говорят, лети, Целлулоидов, вези предложение, а то у нас пока крепких связей нет с башковитыми людьми, материковыми, а ты вес имеешь — во, мотоциклы для всего поселка раздобыл. Не с пустяками я к тебе прилетел, Чингиз Батькович… Только ты меня ночевать к себе пусти, без крыши я оказался, пока ждал тебя. А завтра я обратно.