— Спать хочу, — неожиданно ответил Вася. — Завтра поштефкаю. Старые раны болят. — Васю два раза резали в лагере и раз на поселении. — Устал Вася, хочет в койку, — сказал он себе.
— Ну, смотри, — тихо обрадовался Чингиз: куда он двинет с таким Васей Целлулоидовым, от милиции отбоя не будет. Вася — дитя тайги, в тулупе и шляпе, хоть и башковитый, надо отдать должное. И хватка железная. Пусть Вася поработает на фирме полгода-год, притрется, войдет в курс основных забот, познакомится с коллективом, словом, «заразится «Кроной». А потом вернется в тайгу заведовать сибирским отделением. Там Вася как рыба в воде. А со своими связями — вообще человек незаменимый. За что Целлулоидов отбывал наказание, Чингиз не спрашивает — сам расскажет, придет время…
Чингиз поменял деловой темный галстук на светло-кофейный, освежил волосы итальянским одеколоном и, прихватив визитку, надел свое роскошное пальто.
Швейцар в неопрятной униформе оценивал его фигуру хмурым взглядом, раздумывая, стоит ли суетиться или нет? Но так и не решил — Чингиз стремительно покинул гостиницу.
Площадь у западного вестибюля — некогда самого шебутного — сейчас выглядела малолюдной и корявой. Еще минуту назад Чингиза обуревало множество дерзких планов, и вот, оказавшись на улице, он стоял, не зная куда податься…
К тротуару подъехало замызганное такси. Из салона, резво егозя тощим задом в блестящих лосинах, вывинтилась белесая девица в короткой шубке, лет шестнадцати. Следом важно вылупился солидный «мэн» кавказских кровей в кепке-«аэродроме» и хлопнул дверцей такси, словно закрыл холодильник. Девица метнула в Чингиза взгляд круглых гляделок, точно оброненных в тушь. Чингиз высокомерно отвел глаза. Вообще-то ему нравились женщины старше себя, понимающие в этом деле толк, неторопливые и внимательные. А от этих, словно бройлерных, шлюх с мальчиковыми задами, белобрысых, с тощими шеями и раскрашенной кукольной башкой под мочальными патлами, кроме идиотской важности и пошлятины, ничего ждать не приходилось. К тому же почти каждая из них могла преподнести сюрприз, работай после нее на одни лекарства…
Чингиз поднял ворот пальто и сунул руки за спину. Он шел мимо палаток, спальных мешков, тлеющих костров, огромных коробок, из которых торчали головы в тюрбанах из накрученных шарфов; Чингиз вспомнил Апраксин двор в дни записи на автомобили. Если бы не здание гостиницы «Россия» и громада Кремля, то палаточный городок горемык, жалобщиков и беженцев напоминал скопище поверженных воинов. Почти у каждой палатки, у каждого спального мешка и коробки торчали плакаты. Жеванная дождем и ветром бумага едва удерживала заплаканные слова: «Горбачев — верни мне сына!», «Мой дом сгорел в Молдавии. Требую крова и работы. Русский, 35 лет», «Во что ты превратил страну, Верховный Совет?! Я — инвалид войны, где твои социальные гарантии. Бывший житель проклятой Богом Ферганы», «Господин Президент! Процесс пошел или еще нет?!»
Несколько иностранцев, зябко поеживаясь, бродили вдоль бивака, с изумлением разглядывая этот «человеческий фарш» из горя, голода, заброшенности и проклятий. Вспыхивал блиц фотокамер. К фотографам относились доброжелательно — многие из них дарили сувениры, еду, давали денег. А главное — была надежда привлечь внимание к своей разнесчастной судьбине…
Чингиз вобрал голову в плечи. Остановился на самом излете бульвара, у последней палатки, из которой торчали детские ботинки. Чингиз наклонился, приподнял полог. Мальчишка лет десяти, лежа на животе, читал книгу при свете фонарика. Заслышав шум, мальчик резко обернулся, с испугом метнулись черные глаза.
— Ты откуда? — спросил Чингиз.
— А что? — ответил мальчик через плечо.
— Есть хочешь? — спросил Чингиз.
— Не, — под тонкой кожицей мальчика заходили желваки. — Идите, дядя. Сейчас мамка подойдет, будет вас ругать. Она за водой пошла, к военным.
Свет фонарика стекал по обложке книги «Маугли».
Чингиз сунул руку в карман пальто, вытащил деньги и, не считая, швырнул в палатку. Штук пять или шесть сиреневых четвертаков, падая серпантином, плескались овалом, из которого, как из норы, выглядывал профиль вождя мировой революции…
В короткой улочке, идущей к ГУМу, тесно стояли воинские машины. В некоторых из них сидели солдаты в обнимку с девицами, и Чингиз вновь вспомнил мальчишку в палатке, читающего книжку в ожидании матери, что пошла за водой…
ГУМ… Гостиница «Москва»… Подземный переход и улица Горького.
Чингиз двигался в тесном коридоре, по обе стороны которого сплошняком, плечом к плечу, стояли люди. Многие из них были хорошо одеты: в шубах, пальто, дубленках… Каждый держал в руках свой товар: кто статуэтку, кто пачку сигарет, кто детскую куклу… Книги, коробки конфет, пакеты с колготками, сгущенное молоко, крупа, консервы, галстуки, обувь, носки, лекарства, книги, книги, книги… Коридор из продавцов. Одни стыдливо прятали глаза, другие, наоборот, — с вызовом и дерзостью смотрели в лица прохожих: видите, до чего мы докатились…
Женщина лет пятидесяти, в шляпке с вуалью, замлевшая от холода, продает ноты, старинные, с вензелями. Рядом приплясывает парнишка с кассетами и мохеровым шарфом, возможно, снятым со своей шеи.
Чингиз участил шаг. Но коридор продолжал раскручивать свой рукав, казалось, не будет ему конца. Нырнув в подземный переход, Чингиз вышел у Главтелеграфа. Здесь, как обычно, скучали молодые люди и девицы, подпирая спинами стены и оценивая взглядами друг друга.
Чингиз вспомнил Татьяну, ее голос в телефонной трубке с мольбой и угрозами. С обещанием в чем-то разобраться, и вряд ли этот разговор будет ему приятен. На что она намекала? После ухода из квартиры на Большой Пушкарской он Татьяну не видел. Были минуты, когда Чингиз хотел вернуться, но, припомнив коммуналку с вечно сырым сортиром и теснотой, алкаша Федорова с его просьбой «пульнуть из пистоля, чтобы закончить эту паскудную жизнь», желание вернуться на Пушкарскую отпадало. К тому же Чингиз оставил общагу и снял отличную квартиру на улице Рубинштейна с окнами в тихий двор, телефоном и ванной комнатой…
Чингиз уже жалел, что задержался в Москва. Балашов отлично сработал, и никаких поправок не требовалось. Что касается визита на биржу, то можно повременить — главное, уехать, удрать из Москвы, от этих грязных, разбитых улиц, от этих несчастных людей — там, в Ленинграде, как-то светлее, чище, во всяком случае, там дом…
Вниз, от Пушкинской площади, навстречу Чингизу спускались две тетки в замызганных рабочих куртках и штанах. Тетки несли заляпанные известью ведра и о чем-то живо переговаривались, сдабривая речь отборным матом. «Неужели еще кто-то работает?» — подумалось Чингизу. Угол Пушкинской площади и Тверского бульвара дыбился деревянной перегородкой, за которой копошились строители, доносился гул каких-то механизмов. Сооружался подземный переход… «Работают, работают, — сладко, словно о чем-то сокровенном и приятном, подумал Чингиз. — Что-то все же делают в этом бардаке…»
Через мостовую со стороны бульвара доносился глухой гомон толпы. Чугунные уличные фонари растворяли свой свет в белесой сутеми вечера, высвечивая разноцветные полотнища знамен. «И кино снимают?» — подумал Чингиз, перепуская поток автомобилей.
— Что там происходит? — спросил он у стоящего рядом мужчины.
— Нар тюремных домогаются, — буркнул тот и, шагнув на мостовую, бросил через плечо: — Охренели от свободы, сукины дети.
Сквер Тверского бульвара запрудила толпа. Люди стояли, сидели на каменной балюстраде, прохаживались группами, пели, выкрикивали лозунги, доказывали что-то друг другу. В одном месте вдруг вспыхивала потасовка, и туда неохотно продирались сквозь толпу несколько ментов с постными лицами, выводили драчунов, перепачканных кровью, без шапок с бледными, истомленными лицами… И вновь упрямо взбрыкивали плакаты и лозунги: «Свободу Прибалтике!», «Долой армян», а напротив — «Долой азербайджанцев!». Между ними юлил парнишка с замусоленной сигаретой в губах, придерживая локтем плакат «Сионисты — захребетники России!». Поодаль бродил мужик в папахе, таская на плече лозунг: «Ще не вмерла Вкрайина!»… «Мы из Кронштадта!»… «Ленинград? — Санкт-Петербург!»…
Чингиз присел на холодный гранит цветника со скрюченными от мороза ветками растений. Рядом расположился штаб какой-то организации. Полная женщина в очках напоминала обрюзгшую Крупскую. Кутая горло шарфом, женщина вопрошала у худосочного парня в джинсовой куртке, подъехал ли Сережа. Сейчас самый раз разогреть толпу его призывами, люди теряют интерес. Парень в джинсовой куртке ответил, что Сережи еще нет, видно, задержался на работе, а вот батарейки в мегафоне скоро сдохнут, и нечем будет держать этот митинг.
Женщина хмуро что-то выговорила парню, тот нервно хлопнул себя по тощим ягодицам и отступил в сторону. Женщина с неожиданной легкостью поднялась с места и, шагнув к оратору, переняла у него мегафон. Вероятно, многие на площадке знали эту даму, толпа у цветника начала заметно плотнеть.
— Господа! — Женщина откинула голову и подняла мегафон, точно горн. — Вы сейчас озлоблены, вам нечего есть. В ваших домах холодно, ваши дети воспитываются в мерзости. Вас грабят и убивают, физически и морально. И Неужели нет виноватых?! Есть! — Женщина вскинула белый тугой кулачок. — Это банда, узурпировавшая власть. Это они в силу своей некомпетентности насаждают в России нравы Дикого Запада! Это они растаскивают Россию на куски, насаждают класс богатеев, отдают вас в рабство новым капиталистам. Нам не нужны ни капиталисты, ни коммунисты. У России, у настоящей демократии свой путь, господа. И за этот путь можно отдать всего себя, до последней капли крови!
Толпа колыхнулась, как огромное цветное полотнище. Раздался свист.
— Вот свою кровь и отдавай! — крикнул кто-то.
Казалось, «Крупская» только и ждала эту реплику.
— Да, господа, вопрос платы за истинную демократию для россиян, за их гражданские права с некоторых пор для меня однозначен. Если великому делу нужна моя кровь, я отдам ее с радостью, до последней капли. Я человек, а не дрожащая тварь за свое маленькое мещанское благополучие. Грядет великая борьба! И в этой борьбе нельзя победить за так, отсидеться в своей конуре. Очиститься от общей исторической вины перед поколением замученных можно только ценой собственной жизни. Меньшей цены не бывает! Рано мы собираемся жить, господа, нам еще умирать и умирать.