й Марции. Твоя матушка, цезарь, предложила выкрасть ее. С того разговора и начались наши хождения по мукам – ссылки, изгнание, мятеж Авидия Кассия, смерть божественного Марка. Восемь лет, а кажется, полжизни прошло, – голос у него дрогнул. – Теперь, как видно, круг замкнулся. Это случилось по твоей воле, господин, в твое царствование.
Коммод схватился за голову.
– Юпитер всемогущий! Геркулес Непобедимый!! С вами еще был Сегестий, телохранитель моего отца. Помнится, я еще предложил вам свою помощь, но вы отвергли ее.
Он внезапно заливисто, от всей души рассмеялся и добавил:
– Я все помню. Как, например, ты не вылезал из спальни моей матушки, – заметив испуг на лице стихотворца, успокоил его жестом. – Не бойся, меня это трогает не более, чем нравоучения Помпеяна. Слушай, так ведь я полноправный участник тех событий и поэтому имею полное право принять участие в вашей пирушке. Свою долю выпивки и угощения я внесу.
– Как прикажешь, государь, но Бебий предупредил, что ничего приносить не надо. В доме Лонга всего вдоволь. Клавдия Максима заказала огромного копченого осетра, доставленного с берегов Меотийского озера (Азовского моря). Его подадут заправленным оливковым маслом, уксусом и горчицей.
– Ты раздражаешь мне печень! – воскликнул Коммод. – Как это глупо с твоей стороны отказываться от императорских даров. Ничего, от фалернского даже наш гордый Бебий не откажется. Клеандр, прикажи захватить! Что ты морщишься, Тертулл? Уже загордился? Не по душе моя компания? Кстати, можешь называть меня Луций.
– Слушаюсь, Луций. Дело не в гордости, а в данном мною слове.
– Ну-ка, ну-ка? – уставился на него император.
– Бебий просил, чтобы все было тихо, по-семейному. Помянем Сегестия, пожелаем доброго вдове Виргуле.
– Я что, штурмом собираюсь брать его дом? – пожал плечами император.
Тертулл помялся, потом предупредил:
– Мы решили обойтись без музыкантов, флейтисток, фокусников. Без пения труб и боя барабанов.
Коммод хмыкнул.
– Так бы и сказал. Мне самому все эти славословия порядком надоели. И то верно – явимся пешком, без факелоносцев, глашатаев, ликторов. Вино без нас доставят – лица прикроем накидками. Так подозрительней. Шучу, шучу…
До сих пор сдерживающий голос Публий буквально простонал:
– Луций, я тоже хочу с вами.
– Обойдешься. Займись бумагами. Там соберутся воины, будут вспоминать минувшие дни, а какой из тебя вояка?
– А как же Тертулл?
– Он будет нашим Гомером. Будешь, Тертулл?
– Так точно, господин.
Коммод, прищурившись, глянул на него, спросил совсем не к месту:
– Я смотрю, ты очень не хочешь вновь быть изгнанным?
– Очень не хочу, Луций.
– Ну-ну. Тогда старайся. Да, если мы пойдем без рабов, тогда ты потащишь мешок с золотом.
– Слушаюсь, цезарь.
Глава 3
Вечер прошел на редкость удачно. Присутствие цезаря не нагнало страха, не омрачило праздник. Он даже позволил обеим дочерям Бебия – девочкам-погодкам Сабине и Матидии, а также мальчишке покататься у него на спине. Дети визжали от удовольствия. Мальчик – его тоже звали Луцием – буквально лип к тезке. Подобные знаки внимания были явно по душе Коммоду. Император вел себя на редкость примерно – разговаривал запросто, не прыгал с угроз на объявление милостей, не дергал себя за пальцы, не пялился на расцветшую к тому времени Клавдию, жену Бебия. Он взял с нее слово, что Клавдия сосватает ему достойную невесту. Пора, мол, и цезарю жениться. Лет тоже выразил желание обзавестись супругой, вот только денег маловато.
Коммод сразу оборвал его:
– О делах ни слова. Дайте мне наконец отдохнуть от пурпурной тоги. Если бы вы знали, как приятно посидеть в семейном кругу, среди людей, близких отцу и матери! Где твоя мать, Клавдия? – обратился он к хозяйке дома.
– Здесь, живет с нами, – несколько смутилась Клавдия. – Присматривает за девочками и… – она помедлила, потом добавила: – За маленьким Луцием.
– За этим шустрым негодником, который посмел влезть на меня, как на пальму? Постой… – он на мгновение замер, словно вспомнил что-то. – Это не?..
Клавдия перебила его.
– Господин!
Император удивленно уставился на нее. Бебий и Лет напряглись, у Тертулла отчаянно забилось сердце. Однако император вовсе не обратил внимания на дерзость Клавдии.
– Ту имеешь в виду?.. – он многозначительно глянул на жену Бебия.
Клавдия кивнула и тяжело вздохнула.
– И ребенок ничего не знает?
Опять кивок.
– И знать ему не надо. Но как-то надо же ему объяснить. Кого-то ему следует считать своим отцом?
– Сегестия, государь, – вместо жены ответил Бебий.
– У тебя золотое сердце, Клавдия. Я подарю тезке доход в тысячу золотых в год. И не говори, Бебий, что у вас достаточно средств. Не надо пренебрегать помощью, даже если она исходит от императора. Кстати, о золотых. Полюбуйтесь на нашу новую римскую монету, которую сегодня начали чеканить в моих мастерских. Тертулл, мешок у тебя с собой?
– Да, государь.
– Покажи новые золотые.
Стихотворец сделал знак рабу, и тот принес кожаный мешочек. Тертулл развязал горловину и вынул оттуда несколько новеньких золотых аурелиев, на аверсе которых четко рисовалась голова молодого цезаря в короне. Вид у него был надменный, даже презрительный, но сходство было отменное. Надпись гласила «имп цезарь Коммод». На реверсе – опиравшийся на палицу Геркулес. Палицу поддерживали два пленных германца.
– Прелесть, а не чеканка.
– Предлагаю выпить за век Коммода, – предложил Лет. – Побольше бы Риму императоров, выросших в лагерях и знакомых с трудностями солдатской службы.
– Надеюсь, Квинт, ты не имеешь в виду Калигулу, который тоже вырос среди солдат?
– Конечно, нет, величайший. Гай был больным человеком, он не ведал, что творил.
– Это ты верно рассудил, Квинт. Мало быть знакомым с чаяниями рядовых легионеров. Надо еще иметь голову на плечах и не ошибиться в выборе девиза царствования. И я выбрал! – торжественно провозгласил Коммод.
– Так возвести нам его, государь! – воскликнул Тертулл.
– Геркулес Непобедимый!
Все встали, в том числе и Клавдия, и громко трижды прокричали:
– Ave, Caesar, imperator!
Коммод был явно польщен. Он помахал рукой и предложил всем занять места на ложах.
– Как радостно вновь оказаться в Риме среди родных людей! Ощутить неповторимую атмосферу, пропитанную латинской доблестью и желанием исполнить долг.
Он задумался, потом поднял руку:
– На этом о делах – все. Вот о чем я подумал, глядя на семейное счастье, которым Минерва наградила Лонгов. Значит, мы с тобой, Клавдия, договорились, ты подыщешь мне невесту. Ищи подобную себе.
– И мне тоже! – воскликнул Лет.
– И ему тоже, – поддержал своего легата император. – А сейчас я хотел бы поприветствовать твою матушку, Секунду Максиму.
– К сожалению, государь, она очень слаба и последние дни не встает с ложа, – ответила Клавдия.
– Жаль, – огорчился Коммод. – Что ж, передай ей мои добрые пожелания, надеюсь, она скоро избавится от хвори. Секунда Максима была ближайшей подругой моей матушки, Фаустины, с которой так вольно обращался наш драгоценный Тертулл. Так сказать, именинник и возвращенец, сумевший насмешить Рим. Я, конечно, в ту пору еще был молокососом, но хорошо запомнил шутку, которую повторяли в городе.
Тертулл изобразил удивление.
– Не прикидываешься паинькой, этаким Нарциссом? – засмеялся Коммод. – Кто не помнит мим, в котором некий драмодел, не будем тыкать пальцем, вывел высокопоставленную особу, известную своими похождениями в столице, а также в Мизенах и Равенне, где стоит императорский флот?
Теперь смеялись все, только Клавдия пожала плечами.
– Я не помню. Может, тогда наша семья еще не вернулась из Африки?
– Ну! – обрадовался Луций. – Эта высокопоставленная особа устами главного героя – глупого провинциала из богатеньких – была названа спелой, источающей сладостный аромат розой. Провинциал спрашивает: «Кто же тот счастливец, кому досталось вдохнуть ее восхитительный аромат?» Актеришка, изображавший всезнайку и проходимца, ответил: «Тулл». Глупец не расслышал и переспросил. Проходимец во второй раз ответил: «Тулл». «Не слышу, как?» – «Я тебе уже три раза сказал: Тулл»[37]. Публика была в восторге. Сдается, что этот забавный диалог придумал наш хронописец.
Тертулл густо покраснел, потом признался:
– Так-то оно так, только я никогда бы не осмелился вы вести этот мим на сцену, если бы вышеупомянутая высокопоставленная особа не прочла текст и не приказала бы Виталису срочно озвучить его со сцены.
Теперь изумился Коммод.
– Зачем ей это надо было?
Поэт пожал плечами.
– Понятия не имею. Особа строго-настрого запретила мне спрашивать об этом. Она объяснила, что у великих мира сего есть свои крохотные тайны и я должен взять за правило не совать свой нос туда, куда меня не просят. Ее наставления я запомнил на всю жизнь.
– И все-таки ввязался в эту историю с Марцией. Кстати, что с ней?
Ему никто не ответил. Бебий опустил голову, Лет и Тер-тулл пожали плечами. Клавдия сделала вид, что не услышала вопроса.
– Понятно, – догадался император, – семья Корнелиев Лонгов забыла о рабыне.
– Так точно, государь, – ответил Бебий.
– А я не забыл, – мечтательно выговорил Коммод. – Шкатулка у тебя сохранилась? – обратился он к Бебию.
Тот кивнул.
– Покажи. Это просьба.
Бебий поднялся, вышел и скоро вернулся, держа в руках небольшую, длиной в ладонь и шириной в пол-ладони, изящную, покрытую замысловатой резьбой деревянную шкатулку. Руки у легата чуть дрогнули, когда он передавал ее Луцию. Тот осторожно принял коробочку, провел указательным пальцем по крышке. Орнамент на первый взгляд был грубоват, излишне глубок.
Император замер, унесся мыслью в далекое детство. Нахлынула нежность. Его вряд ли можно было считать любящим сыном – он боялся отца. Это чувство было напрочь связано со страхом, с опасением быть вызванным в триклиний и вновь выслушать лекцию о добродетелях, а затем для лучшего усвоения урока получить порцию розог. Все так, но, имея на руках предмет, напомнивший ему о тех годах, он испытал прилив нежности. Мать он боготворил и всегда слушался ее. При всех сложностях и темных моментах до поры до времени у Аврелиев была крепкая и дружная семья. До той самой поры, пока не взбунтовался Авидий Кассий и отец не уличил Фаустину в пособничестве мятежнику. С той поры разошлись их пути-дороги. Эти последние годы помнились исключительно как время нестерпимых обид и бесконечных страхов. Некому было заступаться за него перед отцом. Матушка сразу, как только почувствовала, что отец не может простить ее, заболела и умерла в каком-то дрянном местечке в Малой Азии, до которого она добралась, следуя за Марком. В путь она отправилась с намерением добиться прощения. С той поры отец стал осторожнее в попытках наставлять других. Он замкнулся, долг исполнял по должности, а не по призванию, к чему стремился всю жизнь. Марк, правда, никогда не злоупотреблял нравоучениями и учил подданных собственным примером, но эта ноша и для него, философа и добродетельного человека, оказалась неподъемной. В любом случае он отбил все попытки вырвать корону из рук Коммода и передать ее якобы более достойному. Тому, кто, по мнению сената, был менее гуляка и более вояка.