До самого праздника поминовения Октавиана Августа (3—12 октября) Виктор ходил как в воду опущенный. Замкнулся, начал сторониться товарищей, при первой возможности отправлялся в леса на охоту. В ту пору долина Гарумны (Гаронны) была густо покрыта лесами, деревеньки были редки, и местные – будь то кельты или иберы – не очень-то жаловали солдат. Однако с Матерном спелись, пускали ночевать, давали приют.
Разговорился Матерн в канун войскового праздника Геркулеса Invictus (Непобедимого), когда по всем воинским лагерям совершались торжественные жертвоприношения. На следующий день обычно проводились парады, церемонии прославления великого героя, покровителя нынешнего императора, осенившего его воинской доблестью и любовью к справедливости, а также раздача денежных вознаграждений. По окончании жертвоприношений, услышав волю небес, благословляющих царствование Марка Аврелия Коммода Антонина Августа, солдаты из алы контариоров и пехотной когорты собрались в таверне. Там Матерн, нагрузившись местным вином – пил неразбавленное, – во всеуслышание заявил, что ни доблестью, ни справедливостью от нынешнего цезаря и не пахнет, от него смердит чем-то иным… Когда его попытались успокоить, уговорить – болтай, но знай меру, – он отмахнулся, начал кричать, что ему доподлинно известно, кто повинен в смерти матери и Кокцеи. Так и брякнул на весь зал – молодой цезарь и его подручные! Смертью от него несет, Аидовым духом! Волки они, выкрикнул Виктор, хуже волков!
Тут уж стало не до уговоров. Таверна сразу начала пустеть, а Виктор как ни в чем не бывало вернулся в лагерь и завалился спать. Декурион Теренций отправил к префекту нарочного с докладом о происшедшем и спрашивал, как быть. Соглядатаи наместника тоже не зевали и в тот же вечер донесли в канцелярию об оскорблении величества римского народа, о гнусной брани и напраслине, которую возвели на Отца народа и повелителя. Но как часто бывает, нарочный не нашел префекта (по крайней мере, ему впоследствии было приказано так говорить), донос пролежал в канцелярии до утра, до того часа, когда легат-пропретор Аквитании Фуфидий Руф решил взяться за текущие дела, а к тому времени преступника и след простыл. Утром выяснилось, что ночью Виктор с двумя сообщниками проникли в лагерный сакрарий, взломали войсковую кассу-эрариум и сбежали из лагеря.
Вызванный к легату Тигидий Переннис безропотно выслушал разнос, который устроил ему Фуфидий Руф. Наместник был человеком грубым, из медиоланских (что в Италии) всадников, поэтому в выражениях не стеснялся, часто срывался на крик. В конце разноса он приказал как можно быстрее поймать дезертиров и грабителей и передать их в городской преторий для организации показательного процесса над бунтовщиками. Префект попытался возразить, что дело подведомствено военному трибуналу, однако легат и слушать его не стал.
Однако и через неделю, и через две, и через месяц Матерн с сообщниками все еще гуляли на свободе. Было два обстоятельства, помешавших префекту незамедлительно выполнить приказ наместника. Во-первых, сразу выяснилось, что преступление готовилось загодя, все было проделано быстро и без шума, злоумышленники не оставили никаких следов и бесследно сгинули в чаще. Некоторое время Матерн сидел тихо, потом до канцелярии дошли вести, что дезертиру удалось подмять под себя многочисленные разбойничьи шайки, прятавшиеся в тех местах. Скоро под началом у Виктора оказалось более сотни отпетых разбойников, наводивших страх на купцов, следовавших из Нарбонской Галлии к Океану. Против такого отряда следовало снарядить куда более крупные силы, чем ала контариоров и когорта пехотинцев.
Во-вторых, сам Тигидий не испытывал никакого желания ловить Матерна, потому что втайне сочувствовал ему – жертве дивного сна, увлекшего и его самого. Голову кружили воспоминания о недавней близости к цезарю, пьянящие ощущения непомерной силы и власти, сказавшиеся в мгновенно переменившемся отношении к нему, скромному армейскому префекту, со стороны сослуживцев, их заискивающие улыбочки и завистливые взгляды. Головокружительная перспектива возвышения, прикосновение к тайне власти, ее незабываемый аромат не давали Тигидию покоя. Эти воспоминания мучили его, как порой изводят попытки вспомнить забытый ангельский мотив когда-то услышанной, запавшей в душу песни. В первое время по ночам он день за днем, минута за минутой перебирал все, что было сказано в походном дворце, припоминал пиршества в честь Венеры Виндобонской, разговоры с цезарем, и чем сильнее отдавался воспоминаниям, тем сильнее жгла обида. Днями, на службе, во время отдыха префект неотрывно пытался понять, где и когда он оступился, какую ошибку совершил, ведь два его прежних дружка по-прежнему в фаворе. Бебий выбился в наместники, Лет вхож в ближайшее окружение императора. Он без конца пытал себя: может, дружки подставили ножку? Префект даже не вспоминал о том, что в несчастьях Матерна есть доля его вины, – эти угрызения для обреченных на прозябание. Дерзкий режет по живому – это был первый и самый главный урок, который преподнес ему цезарь!
Прошло несколько месяцев после прибытия в Бурдигалу, скоро новые хлопоты заполнили служебный день. Провинция была обширная, префекту случалось сутками не слезать с коня. Как-то после бессонной ночи, наглядевшись на высокие звезды, ярко и броско светившие в аквитанском небе, Тигидий разом оборвал гнетущие думы. Сказал себе так: если Фортуна отвернулась, нельзя терять голову. Бессмысленно искать виноватых среди тех, чьи жизни тебе никак не подвластны. Взгляни правде в глаза – карьера кончена! В трибуны, тем более в легаты, не выбиться. Хватит предаваться скорби, тратить душевные силы на то, чтобы понять, кто именно опорочил тебя перед цезарем.
Что же касается симпатий, которые Переннис испытывал к охотнику, то и симпатиям префект тоже скоро вынес приговор – это пустое.
Хотя следует признать: первые же поступки Матерна на поприще разбоя и грабежа очень удивили Тигидия. Виктор сразу проявил себя толковым, расчетливым предводителем. Первое время он не особенно досаждал римским властям, ограничивался поборами с богатых землевладельцев. Римских колонистов вообще не трогал, грабил пришлых купцов из далеких провинций. При этом предусмотрительно не касался собственности наместника и верхушки римской администрации, так что Фуфидий скоро вполне охладел к поимке преступников и слал в Рим отписки, в которых, ссылаясь на численность бандитов, требовал подкреплений. Теперь разносы опального префекта проводились реже, были короче.
После бегства Матерна в свободное от службы время, обычно по ночам, Тигидий Переннис осваивал новую мечту. Укладывался на постель, закидывал руки за голову и загадывал: а не переметнуться ли к Виктору? Что ни говори, охотник первым нашел в себе смелость бросить вызов судьбе. Если простой солдат сумел набрать такой большой отряд, то ему, префекту, опытному в военном деле человеку, это будет раз плюнуть. Насмотревшись на порядки, существовавшие в провинции, Тигидий в первое время вполне допускал, что на этих диких территориях, даже преступив закон, можно не только выжить, но и достойно существовать. Необжитых территорий, плодородных земель, тихих, но обильных и плодородных уголков в Аквитании было предостаточно. Имея средства, можно было договориться с местной администрацией и безбедно прожить до старости. Поймать в местных чащобах сплоченную, хорошо организованную банду – дело непростое. Для этого требовалась серьезная войсковая операция, подобная тем, что провел Тиберий против иллирийских повстанцев. Беда в другом, подобный поступок являлся скорее жестом отчаяния, чем реальным, хорошо продуманным решением. Бегство сразу отрежет всякую надежду вырваться из небытия, в котором он очутился. Перебрав все возможности, Переннис в конце концов вынужден был признать: как бы ловок и даровит ни был тот или иной разбойник, рано или поздно ему придет конец. Виктору тоже. Одно спасение – война, серьезная, кровавая. В таких условиях императоры обычно объявляли амнистию всякому, кто согласится добровольно записаться в легионы и отправиться на фронт. Но в ближайшее время никакой войны не предвиделось. Порой Переннис загадывал – будь его воля, он ради спасения Матерна непременно начал бы войну, объявил бы прощение Виктору и в пику Фуфидию щедро наградил бы охотника пусть даже за незаслуженные воинские подвиги.
А потом казнил.
Обоих.
В том и состоит сладость власти, что вставший на ее верхнюю ступеньку всегда может облечь самые дикие свои желания в красивую упаковку продуманных политических решений. Кто посмеет потребовать у него отчет? Это пре имущество перевешивало все сопутствующие власти беды и тяготы.
Мечты таяли с предрассветными сумерками. Наступал день, и Тигидий вновь тянул лямку, выслушивал похвальбы Фуфидия, пил вино с императорским квестором, страшно боявшимся наместника и с той же страстью завидовавшим ему. Разомлев от дармового вина, квестор жаловался Тигидию на крохи, достававшиеся ему от объявленных наместником «литургий», то есть официально разрешенных поборов на строительство гражданских сооружений и на содержание армии. По словам квестора, Фуфидий не брезговал вымогательствами и неправыми судебными решениями. Но самым дерзким посягательством на прерогативы верховной власти можно считать требование Фуфидия вносить себя в наследники богатых состояний.
– На это не каждый цезарь отваживался, – жаловался квестор, – а тут на тебе! Какой-то жалкий всадник, а туда же. Провинция дальняя, по сравнению с другими частями Галлии откровенное захолустье, вот Фуфидий и не стесняется.
– Ты сообщил бы куда следует, – предложил Переннис.
– С ума сошел, префект! У Фуфидия в Риме все схвачено, каждый вольноотпущенник в канцелярии императора имеет свою долю. Меня даже не выслушают, пришибут – и точка.
– И много наш Фуфидий нахватал? – поинтересовался Тигидий.
Квестор икнул и приложил палец к губам. Потом усмехнулся:
– За восемь-то лет? Немерено. Миллионы.
Между тем дело о поимке опасного преступника Виктора Матерна продвигалось ни шатко ни валко, пока охотник не ограбил виллу одного из самых богатых землевладельцев провинции, приходившегося наместнику тестем. Фуфидий сразу вспомнил о Тигидии и начал изводить его угрозами сообщить в Рим о нерадении и постыдном слабоволии префекта, присланного для наведения порядка в Аквитании.