Что это я все о пустяках! Поверь, Бебий, пишу, а сам проливаю слезы и никак не могу понять, то ли радуюсь, то ли печалюсь тому, что злоумышленник оказался глуп и, решив сразить Геркулеса, позорно провалил все дело. Но достаточно отступлений, признаний в собственной трусости, в оседлавшей душу немощи, с какой я гляжу на вынесенные на форум головы казненных друзей, официальное ниспровержение их статуй в Риме, Италии и в провинциях, валом покатившиеся конфискации, ссылки, в которые отправляют домочадцев участников заговора, их жен и детей. Горжусь тем, что мне удалось отстоять свою невесту, дочь Норбаны, которую твоя Клавдия сватала за императора и которая вдруг досталась мне. Представь, Бебий, она находит время учить меня хорошим манерам! Шлепает по рукам, когда я первым хватаю кусок. Она рыдает по казненным родителям и не забывает проверить мои рукописи, чтобы исправить грамматические ошибки! Эта девица не брезгует сесть за веретено или взять в руки иглу! Она была определена мне в Эвридики на том злополучном пиру, с которого все и началось.
Итак, этот несмышленыш выступил вперед и, показав цезарю кинжал, объявил:
– Это тебе посылает сенат!
– Что? – спросил немного озадаченный Луций.
Злоумышленник смешался и, вместо того чтобы вонзить кинжал, он, крайне удивленный вопросом цезаря, отступил назад и повторил дурацкую фразу. Так бездарно был упущен удобный момент избавить нас от Коммода, ведь, когда до цезаря дошло, с каким намерением Квинтиан поджидает его в проходе, наш богоравный Геркулес задрожал от страха и впал в оцепенение. Злоумышленник и жертва несколько мгновений стояли друг против друга. Ни опешивший Квинтиан не мог тронуться с места – видно, припоминал следующую историческую фразу, какая заставит тирана до конца осознать всю мерзость своих преступлений, – ни наш Геркулес не пытался спастись бегством или, по крайней мере, скрутить негодяя.
Первым пришел в себя цезарь. Он жалобно вскрикнул и, пригнувшись, бросился в толпу, пытаясь загородиться от убийцы телами тех, кто составлял его свиту. Так бывает с красавчиками! Стоит опасности обрушиться внезапно, они теряют голову.
Первым опомнился Тигидий Переннис, во время прохождения арочного прохода оттеснивший от императора громадину Вирдумария. Трибун выхватил меч, бросился на преступника и ударил его рукоятью по голове. Тот сразу лишился чувств, и подоспевший Вирдумарий скрутил ему руки. В их сторону бросился Лет, а стоявший рядом Дидий Юлиан и отец жены цезаря Криспин закричали так, что у меня заложило уши. А может, уши у меня заложило от собственного крика, так как все остальное я помню урывками, какими-то наплывами и частями. В чем уверен, так это в том, что я первый выскочил на свет, бросился к стенке, отделяющей арену от трибун, и завопил во весь голос:
– Стража! Стража! На помощь!!
Стоявшие поблизости в оцеплении преторианцы тут же отозвались на мой крик и бросились в проход, где пришедший в себя Коммод с остервенением бил ногами упавшего на каменный пол злоумышленника. При этом без конца выкрикивал: негодяй, негодяй!.. Гвардейцы обнажили мечи и бросились к преступнику, пытаясь заколоть Квинтиану, Тигидий остановил их (не знаю, на счастье для преступника или на горе). Более того, префект лагерей посмел наложить руки на Коммода – он перехватил его сзади за грудь и оттащил в сторону. При этом крикнул Вирдумарию, чтобы тот сохранил жизнь покушавшемуся.
Коммод попытался вырваться из объятий Перенниса, глаза у него стали совсем бешеные. Он уже готов был возгласить: «Измена!» – как Тигидий сумел опрокинуть его на пол и, склонившись над императором, выкрикнул:
– Он нужен живой. Он был не один. Я видел тень!
Я лично никого, кроме Квинтиана, в проходе не видал, но попробуй теперь возразить Переннису. Он теперь настолько силен, что нет такого дела в государстве, которое не проходило бы через его руки. Император поручил ему расследовать все обстоятельства заговора, а в ту минуту Луций внезапно разрыдался и отчаянно закивал:
– Ты прав, Тигидий! Ты прав! Он был не один! Я тоже видал тень! Отыщи его сообщников, Тигидий. Приволоки их ко мне, развяжи языки, разбей их поганые головы, но я дол жен знать каждого, кто посмел хотя бы в мыслях пожелать мне смерти.
В пыточной, устроенной Домицианом в подвале дома Флавиев, Квинтиан сразу развязал язык и, обливаясь слезами, признался, что на безумный поступок его подбил некий Кодрат, сожительствующий с сестрой цезаря Аннией Луциллой. Кодрат был взят немедленно.
Хлипкая молодежь пошла теперь в Риме, Бебий! Где Муций Сцевола, который ради спасения родины сжег на огне свою левую руку! Где Катон, где братья Гракхи, где Бруты и Кассии! Кодрата не успели довести до застенка, как он обосрался. Это его не спасло. Тигидий лично прижег ему факелом волосы на срамном месте, и тот тотчас начал давать показания. Заговорил быстро, чередуя речь с выкриками, что его обманули, его подбили, он не знал, он не думал, он обожает цезаря. Он присутствовал в амфитеатре, когда тот ниспроверг слона.
Тигидий облил водой низ его живота, приказал помыть зад – запах действительно был гнусный – и спокойно попросил:
– Не спеши, рассказывай все по порядку, а то писака, – он указал на меня, Бебий, ибо я вел протокол допроса, – не успевает записывать.
Затем посыпались вопросы. Как и когда родился преступный замысел? Кто первый подал мысль посягнуть на жизнь цезаря? Сколько человек участвуют в заговоре? Кого намечали в принцепсы и все в том же духе.
Теперь о главном, Бебий. Каюсь, виновен. Что поделать, в каждом из нас сидит маленький Коммод, испытывающий наслаждение при виде мучений родственных нам существ. Каждый готов ради собственного интереса смолчать, когда следует сказать правду, вписать в список обвиняемых соседа – кому в такие времена придет в голову проверять его вину? Каждый готов поторопиться с доносом, ибо философское правило – если не окажешься первым, станешь мертвым – действует безотказно и не терпит опровержений. Каждому интересно под шумок присвоить чужое, тронуть невинную душу и посмотреть, как она будет выглядеть после того, как ее потопчут ногами. Выпрямит ли крылышки или погибнет искалеченной. Поверь, мои пороки не так страшны, как пороки Тигидия. Я виноват в преступной трусости – это скверно, это чрезвычайно скверно, но, надеюсь, раскаяние поможет загладить мою вину. Если нет, просто не знаю, что делать! Тигидий приказал беспрекословно вписывать в список заговорщиков тех, кого он будет называть, при этом строго-настрого запретил болтать об этом. Затем приказал быть при особе цезаря его верным товарищем. Если все исполнишь, как надо, пообещал он, станешь сенатором. Если вякнешь что-нибудь недозволенное, сам лишишься срама – и он указал на Кодрата, которого в ту минуту один из тюремщиков, вопреки всем римским установлениям, превращал в женщину.
Первыми на казнь были отправлены Норбана, Норбан и Паралий с десятком сенаторов, в том числе и Витрувий Секунд, ведавший императорской перепиской, – все люди из ближайшего окружения Аннии Луциллы. Саму сестру сослали на Пандатерию[49]. Затем убили префекта претория Таррутена Патерна – оказалось, что он знал о преступном умысле и специально не выставил в проходе охрану. Откровенно говоря, во всем этом заговоре больше необдуманности, детских обид и посрамленной безумной спеси, чем трезвого расчета, римской доблести и хитроумия. Во времена Марка первыми казнями, ссылкой Аннии все и обошлось бы, ведь даже куда более серьезный и страшный для власти заговор Авидия Кассия обошелся в пять трупов – предали смерти только тех, кого нельзя было помиловать. Но теперь другие времена. Теперь у нас режут десятками, зашивают в кожаные мешки, бросают в Тибр (такая участь постигла Витразина), душат в карцере, заставляют покончить с собой, даже распинают на кресте. Сотни сосланы в рудники и отданы в цирки для боев со зверями. Теперь у нас префектом Тигидий. Этот никому не дает спуску, особенно богатым, болтливым и робким. Кто-то откупается от него четвертью состояния, кто-то – половиной. Глядя, с какой радостью он взялся за дело, возникает глупая и назойливая мысль: а не его ли рук дело этот заговор? Хотя, по зрелому размышлению, следует признать, что Переннис чист, – он слишком мелкая сошка для Рима, слишком беден, слишком недолго властвует здесь, чтобы успеть сплести сети и дергать за ниточки».
К середине октября накал расправ усилился. В этом месяце были убиты Сальвий Юлиан, его сын Валерий, отказавшийся стать любовником императора и тем самым сохранить известную в Риме фамилию, а также многие из их родственников и клиентов. Сальвия как одного из главных заговорщиков нарядили Каком[50]. Известный борец Нарцисс на глазах у плебса якобы в схватке задушил старика и сбросил его тело в Тибр. Валерия растерзали в наряде египетского царя Бусириса. Кому-то из осужденных пришлось исполнить роль Атланта, кому-то – Авгия, однако после того, как чернь начала высказывать недовольство – с каких пор свободных граждан, пусть даже и виновных в государственных преступлениях, убивают не по обычаю, а с издевкой, с недопустимым надругательством над честью римлянина, – этот маскарад был прекращен. По тайному указу были подвергнуты казни и дети, а также внуки Авидия Кассия.
К началу ноября сенатская оппозиция была вырублена под корень. Одним из последних в казавшемся бесконечным списке противников молодого цезаря оказался Уммидий Квадрат. В пятнадцатый день до декабрьских календ, когда в Риме выпал снег, – неслыханное знамение, заставившее Коммода задуматься, не достаточно ли крови? – ему зашили рот и отрезали голову (не отрубили, а именно отрезали длинным, плохо заточенным кухонным ножом). Перед смертью дядя царя кричал: за что же вы меня убиваете? Я всегда обожал молодого цезаря!..
Сразу после расправы над Уммидием казни внезапно прекратились. Несмотря на все возражения вошедшего во вкус Перенниса, всем ож