— Я привез вам Песценния. Кроме того, что ему есть, что сообщить великому цезарю, он болен странной болезнью, называемой любовной горячкой. Стоит ему увидеть хорошенькую девочку, он сразу воспаляется.
— Ну, этой болезни, — пожал плечами император, — подвержены многие достойные люди. Песценний, не беспокойся, — пообещал цезарь, — мы здесь сумеем тебя излечить.
Песценний Нигер до того момента стоявший рядом с Бебием, — они были знакомы и вспоминали общих друзей, прежде всего, легата Эмилия Лета — встрепенулся, обернулся к Коммоду.
— Ты не понял, племянник, — возразил Дидий. — Я не зря назвал его болезнь странной. Он испытывает страсть только к молоденьким девочкам. Ему их жалко, он, вояка и рубака, плачет, как женщина, когда они пугаются и начинают вопить от страха.
— Это правда, Песценний? — нахмурился Коммод.
— Ага, — кивнул вояка и рубака. — Только не к молоденьким, а к маленьким. Совсем крохам.
Он ладонями показал размеры девочек, каких имел в виду.
— Ну, это совсем другое дело! — повеселел Коммод.
Бебий с изумлением глянул на товарища. С каких это пор человек, столько лет славно служивший центурионом и отличавшийся неподкупной честностью и страстью к дисциплине, солдат вдруг возлюбил детей? Песценний был плохо образован, исключительно бережлив, во время боя отличался особой свирепостью, однако Бебий, проживший с ним бок о бок почти год, никогда не замечал в нем «странных» наклонностей.
Заметив удивленный взгляд Бебия, Песценний наклонился к приятелю и чуть слышно шепнул.
— Я приехал сюда за должностью, понял? Знал бы ты, сколько серебра я истратил на этого Дидия. Он предупредил, что без какого‑то явного и мерзкого порока, в ставке делать нечего. Чем‑то надо привлечь внимание… — он искоса глянул на императора.
Бебий понимающе кивнул, и они оба присоединились к цезарю, который прямо во дворе принялся диктовать указ, согласно которому дальний родственник Дидия Юлиана и сын главнокомандующего Сальвия Валерий Юлиан повелением императора причислялся к гостям. Клеандру было приказано срочно приготовить для него место в триклинии. Скоро гости и ближайшие друзья цезаря были созваны в термы, где уже был накрыт стол. Правда, Коммод сразу предупредил, чтобы «негодники» не особенно усердствовали с напитками — пригубить можно только по «чуть — чуть», для поправки головы. Главное событие впереди, только после бань каждый сможет принять столько, сколько влезет. На вопрос Бебия, какое именно событие они будут отмечать, все опять дружно расхохотались.
— Узнáешь, — пообещал император.
За время, проведенное в триклинии, было решено несколько важных государственных дел. Прежде всего, в ответ на обращение из претория было решено, что военный совет, на котором будет принято окончательное решение о начале похода, состоится в канун 31 мая, в день поминовения предков. Император приложил к составленному еще Александром Платоником указу государственный перстень с изображенным на печатке орлом и предложил выпить за победу. Затем цезарь удовлетворил просьбу бывшего секретаря Марка дать ему отставку. На эту должность был назначен молодой Публий Витразин.
Прощаясь, Александр попросил у цезаря разрешения опубликовать записки его отца, названные им «К самому себе».
Коммод помрачнел.
— Скажи, Александр, какие распоряжения по поводу этих записок сделал отец? Он разрешил их публиковать?
— Цезарь, — ответил Александр, — Божественный Марк в ответ на мою просьбу сказал, что я могу поступать с ними, как мне угодно.
— Ты можешь подтвердить его слова каким‑нибудь документом?
— Да, господин. У меня есть его письменное волеизъявление.
Коммод некоторое время раздумывал, потом с откровенным недовольством выговорил.
— Прощаясь с белым светом, отец мог заявить что угодно. А мне следует соблюдать осторожность, особенно в таком щепетильном вопросе, как собственноручные записи отца. Нет ли в них каких‑либо откровений, которые недоброжелатели нашей семьи смогли бы использовать против новой власти?
— Нет, государь, — постарался уверить его пожилой, покашливающий грек. — Эти записки представляют собой размышления о природе вещей и необходимости исполнять долг, который неизбежно встает перед любым человеком. И перед цезарем, и перед бесправным рабом.
— Но — но, — предупредил его Коммод. — Я бы, Александр, на твоем месте поостерегся до такой степени сближать человека, находящегося в родстве с богами и грязного раба. Я должен лично просмотреть записки. Потом дам ответ. Когда‑нибудь… Можешь обратиться по этому вопросу к моему новому секретарю Публию Витразину. Ты понял, Витразин? Прочитаешь дорогие моему сердцу страницы и сообщишь свое мнение. Если их публичное представление послужит чести династии, я не пожалею средств. Если же там есть что‑нибудь личное, тайное, ты предупредишь меня.
После завершения официальной части был объявлен перерыв. Через час все собрались в зале для приемов, устроенном в левом крыле дворца, где хранились императорские регалии и императорский стяг. Здесь были установлены ложа, устроен овальный стол. Челядь с радостными промытыми лицами толпилась между колонн.
Гости расположились согласно указу императора, который он подписал тут же в зале. Сам Коммод в качестве председательствующего занял наиболее почетное — консульское — место. Рядом с собой он поместил Бебия, по другую сторону Саотера, который то и дело, вытянув губы, тянулся к милому. Коммод всякий раз гневно осаживал его, затем, сменив гнев на милость, шлепал по мягкому месту, целовал и обзывал негодником. Все веселились от души, только цезарь в сердцах заметил, что зал маловат, дворец маловат и гостей немного. Публий Витразин публично возразил — вот и хорошо, цезарь, зато все свои, нет зануд, козлобородых победителей германцев, наставников и прочей философствующей швали, мешающих вволю повеселиться.
Вновь выпили за победу, после чего захмелевший Саотер объявил о пополнении «их дружной Коммодовой семейки прошедшим посвящение братом».
— Теперь ты, Бебий, — заявил он, — тоже член нашего кружка.
Император одернул его — помолчи, а Витразин тут же вновь поднял фиал и призвал к тому же охотно поддержавших тост вновь прибывших гостей. Все, обернувшись к Бебию и в честь Бебия, которого Саотер то и дело называл «досточтимым виновником торжества», пропели гимн. Особенно усердствовали почти дожившие до пятидесяти лет Дидий и Песценний. Бебий хохотал вместе со всеми, обращаясь к цезарю, вскрикивал «Аве, Луций!», и при этом никак не мог понять, какой его поступок мог послужить пропуском в частный кружок близких друзей императора? Почему присутствующие на празднике шалопаи во главе с самим повелителем Рима с такой прытью поздравляют его? Его неведение, по общему признанию, составляло драгоценную изюминку праздника, оно доставляло истинную радость собравшимся за праздничным столом.
Наконец слово взял сам цезарь.
— Славен муж, исправно поражающий врагов, славен сын отечества, внушающий ужас неприятелю, но более славен тот, кто в ознаменование Геркулеса уложил на лопатки ту, которая всех нас породнила и наставила на путь служения Венере Пандемос, Венере Доступной, ибо не Венера Урания, то есть небесная или отвлеченная небожительница, ведет римский народ от победы к победе, а наша обычная, вхожая в каждый дом, покровительствующая всякому слиянию богиня. Воспоем же, други, Венеру, которая спасла Рим от галлов и наградившую счастьем Суллу. Восславим родоначальницу рода Юлиев, жуткую и всемогущую, карающую всякого, кто противится ей. Трубам петь! — приказал император.
Витразин и Переннис тут же похватали сложенные в углу тубы* (сноска: Т уба — длинная, прямая металлическая труба, которой подавался сигнал к атаке или отступлению. Корн— почти круглый рог (первоначально, по — видимому, бычий, а потом металлический) при помощи которого главные сигналы, данные тубой, передавались дальше по когортам.) и начали изо всех сил извлекать из них душераздирающие звуки. Бебий осенило — видно, готовясь к празднику, они тренировались заполночь. Вдоволь повеселившись, Луций приказал взяться за дело присланным по этому случаю тубицинам и корницинам. Солдаты дружно порасхватали инструменты, и скоро лежавшим за столом пришлось зажать уши от невыносимого рева боевых труб. В следующее мгновение рев стих и пять пар черных мускулистых мужчин внесли в парадный зал носилки, на котором восседала обнаженная, натертая маслом и благовониями Клиобела.
Женщина смущалась и заметно побаивалась высоты, на которую с трудом взгромоздили ее мавританцы, прибывшие в замок вместе с Бебием.
* * *
Озарившая мысль, чем занять день, явилась императору поутру. Тогда же были отданы все необходимые распоряжения и перепуганную до смерти Клиобелу Клеандр уговорил влезть на украшенные цветочными гирляндами и императорским пурпуром носилки, к которым с опаской подошли четверо самых сильных дворцовых рабов. Стоило им только взяться за ручки, как насмерть перепуганная Клиобела закричала.
— Ой, уронят! Минерва — охранительница, обязательно уронят!.. Клеандр, змеиная твоя душонка, посмотри, какие они хилые.
Клеандр, внимательно обозрев обнаженные прелести Клиобелы, местами свисающие за край носилок, задумался и поспешил к императору. Тот, отдыхавший после бани, заинтересовался, сам явился в служебное помещение, внимательно осмотрел Клиобелу, потрогал ее свисающие части и приказал сменить носильщиков. Поискать, кто посильнее, потом после некоторого усиленного размышления потребовал.
— Поставь нубийцев, они очень сильные.
— Государь, — заныл Клеандр, — где же в Виндобоне я возьму нубийцев. Это не Рим. Это в Риме всякой твари по паре.
— Это меня не касается. Желаешь быть подвергнутым бичеванию, плачь, тяни время. Хочешь получить награду, поспеши. Разошли гонцов. Слушай, — восхищенно воскликнул император, — используй Бебиевых всадников. Их как раз десяток, ребята что надо, рослые, плечистые. Бебию ни слова.
Чернокожие всадники, получив приказ цезаря, гурьбой явились в подсобку, где им приказали раздеться. Мавританцы плохо понимали римский говор, так что приставленному к ним преторианскому центуриону пришлось помогать замешкавшимся окриками и палкой. Воины, стаскивая с себя туники, во все глаза пялились на Клиобелу, которая со страхом смотрела на присланных носильщиков. Всадникам раздали отрезы золотого щелка и объяснили, что шелк следует обмотать вокруг бедер. Задача оказалась невыполнимой, так как у мавританцев материя буквально валилась из рук. Присутствовавший при этом Коммод разгневался, распорядился поучить «тупиц» палками. Когда же обнаружилось, что все они чрезвычайно взволнованы и причина их неловкости заключалась в их возбужденных мужских желаниях, император развеселился. Узрев их торчавшие стручки, мешавшие опоясать бедра тканью, он не смог удержаться от хохота. Особое удовольствие ему доставил нескрываемый ужас Клиобелы, разглядывающий десяток обнаженных и до предела взбудораженных негров. Он приказал пустить их в зал обнаженными. Командир турмы посчитал это намерение бесстыдным и попытался было оспорить приказ. Император тут же распорядился.