– Что?
– Скажи: «Полина!» Для человека нет слаще звуков, чем собственное имя.
– Полина и?..
– И всё. И говори-говори-говори… Нет, ну кого я учу?! Я сотой доли тех баб не коснулся, что ты переимел.
– А тут не могу.
– Это любовь, брат! – трагикомически заключал Примус.
– Это жопа, брат! – печально резюмировал Кроткий.
– А это одно и то же! Ладно, не печалься. Учёба колхоза мудреней. Она девочка серьёзная. Не из таких, что: «Кому? Кому? Кому?» Она пока никому. Так что…
– Да что меня, дырка, что ли, интересует?! Идиот ты, Примус.
– Нет, это чертовски забавно, друг мой! – всплёскивал Примус руками. – «Дырка», как ты грубо изволишь выражаться, понимаешь ли, к ней прилагается. Это, как бы тебе объяснить, мой многоопытный друг, неотъемлемая часть мадемуазель Романовой. И кто первый распломбирует, тому и всё остальное с потрохами. Как минимум – на время. И всё тогда, привет! «Поздно, Дубровский! Я – жена князя Верейского!» Так что ты давай, постарайся, горемыка. Цветы, кино-вино и прочее домино. А там и…
В общем, слава богу, что через неделю выглянуло солнце и все ринулись с головой в продолжение саги о томатах. Подряд не колхоз. Мирон рысачил по полям с утра до ночи, подгоняя, командуя, контролируя. Битва за урожай. Прямо скажем, не до любви стало даже самым активным поборникам. А Романовой и Короткову и подавно. Первой – выжить бы. Второму – денег заработать на кино-вино-домино и одеться на год вперёд. Но флёр шуточек-прибауточек, «романтика» полевых станов и вся прочая ерунда никуда не делись. Потому что юность – это чертовски забавно! А забавляться надо играючи. Не скажу – умеючи. Это со временем. А забавляясь, собственно от чёрта подальше держаться. Да не крестом его осенять «по писаному», а просто смотреть в свою сторону, а не куда голова поворачивается.
Вместо запланированного месяца студенты в колхозе просидели почти два. Познав все прелести сбора помидоров, перцев и синих, а также привыкнув к нехитрому быту и даже научившись получать от него нехитрые малые радости вроде букетика полевых цветов или похода в сельский клуб «на картину» – чаще на кинокомедии с Пьером Ришаром в сильно попользованной копии, – Полина вернула напрочь, казалось, утраченную в первые дни полевой жизни веру в себя. Человек – такое животное. Ко всему привыкает, всему научается. Ну, или демонстрирует несгибаемую силу воли, как минимум в нежелании меняться!
«Началась дамская трудовая повинность.
…Соорудили на палубе столы из опрокинутых через козлы досок, раздали ножи, соль, и закипела работа.
Я благополучно вылезла на палубу, когда все места у столов были уже заняты. Хотела было дать несколько советов нашим хозяйкам (тот, кто не умеет работать, всегда очень охотно советует), но запах и вид рыбьих внутренностей заставили меня благоразумно уйти вниз.
…
Уныло пошла я на палубу. По дороге встречаю одного из наших судовых командиров.
– Что, вы уже пообедали? – спрашивает он бодро.
Я безнадёжно махнула рукой.
– Ни плошки, ни ложки, и вдобавок на меня же еще жалуются капитану.
– Что за ерунда? – удивился офицер. – Идите к себе в каюту. Я сейчас пришлю вам обед.
И через десять минут я царственно сидела на скамеечке в ванной комнате, поджав по-турецки ноги, и на коленях у меня была тарелка с рисом и корнбифом, и в рис воткнуты ложка и вилка. Вот как возвеличила меня судьба!»[20]
Полина вспоминала незабвенную Тэффи, сидя в один из дней в тёплой уютной каптёрке Татарбунарского консервного завода. В один из дождливых эпизодов начала октября студентов отправили сюда, чтобы даром время не тратили. Продукт собран – извольте участвовать в обработке! Мирон был справедлив, но строг.
По сравнению с адом цеха по обработке томатов любое поле, пожалуй что и хлопковое, сразу же показалось Полине всего лишь предбанником к чистилищу. Там, в полях, хотя бы был воздух. Незамысловатая смесь азота, кислорода и малой толики инертных газов. Здесь же в атмосфере преобладала вонючая гнилостно-кислотная взвесь. Девочек поставили у чана, в котором они должны были мыть – в холодной воде! – эти самые проклятые красные плоды, а затем перекидывать их на ленту транспортёра, увозившую несчастных дальше по этапу и опрокидывающую их там, невдалеке, во что-то совершенно уж устрашающего вида. В перспективе цеха виднелись кровавые реки в цинковых берегах. Между ними бродили хмурые мужики в ватниках и грязных сапогах, периодически в эти реки смачно сплёвывающие. А один даже поставил ногу на бак и каким-то страшным вертепским ножом счистил с него грязь. Прямо в ту массу, что, видимо, и была тем самым томатным соком (или пастой), что потом разливали по бутылям и банкам и поставляли в гастрономы. В тот же, например, «Темп», что на Советской Армии невдалеке от дома, где Полина и сама частенько покупала… Нет, слава богам, не томатный сок и не томатную пасту. Эти продукты и мама, и бабушка всегда заготавливали сами в неисчислимых количествах.
Полину затошнило.
– Что с тобой?! – перепуганно спросила Ольга Вольша, мывшая помидоры, как заправский автомат, и не отвлекавшаяся на окружающую социалистически-реальную действительность.
– Меня… сейчас… вырвет! – только и смогла выдавить Поля, и её скрючило в желудочном спазме.
Естественно, подружки тут же вызвали Вадима – и он «госпитализировал» Полину в тёплую каптёрку, где пахло всего лишь металлической пылью. Замотал её в такой же, как у тех мужиков, ватник, притащил горячего чаю, вкусных мягких булок с маслом, и так она там и просидела, пока за ними не приехали машины – то есть до самого вечера. Спала, пила чай, снова спала и снова пила чай. Пару раз только заглядывал хмурый Вадим – и тут же уходил, ни слова так и не сказав, мерзавец! Зато вездесущий Примус хоть немного развеселил. Вломился к ней с кульком конфет и заявил с порога:
– Знаете… кое-кто из пассажиров выражает неудовольствие, что вы вчера рыбу не чистили. Говорят, что вы на привилегированном положении и не желаете работать. Нужно, чтоб вы как-нибудь проявили свою готовность!
Очухавшаяся Полина с радостью подхватила диалоговый мяч.
– Ну что ж, я готова проявить готовность.
– Прямо не знаю, что для вас придумать… Не палубу же вас заставить мыть.
– А-ах! Мыть палубу! Розовая мечта моей молодости![21]
Отсмеявшись, они с удивлением уставились друг на друга.
– Примус, не знаю, поверишь ли ты, но за пять минут до твоего прихода я вспоминала именно этот эпизод из Тэффи.
– Охотно поверю, юная леди. У нас с вами очень много общего. Я бы даже мог назвать это сродством душ. Но, увы и ах, боюсь, вы решите, что моего друга и брата Вадима вам сподручнее иметь под рукой, чтобы вы и дальше могли, жизнерадостно сияя мордахой и приговаривая «гэп-гэп!», играться в мытьё палуб. Увы мне, я не так витален, как он. «Говорят, на завтра она записалась в кочегарку. Впрочем, может быть, это враньё». – Примус вдруг стал возвышенно-печален. Вне всякой позы. В тёплом воздухе каптёрки повисло неловкое молчание. Полина погладила Примуса по плечу. Он вздохнул и тут же доцитировал уже своим обыкновенным ёрническим тоном:
– Ну, это уже было бы совсем чересчур, – пожалела меня одна из дам.
– Ну что ж, – успокоила ее другая. – Писатель должен многое испытать. Максим Горький в молодости нарочно пошёл в булочники.
– Так ведь он в молодости-то ещё не был писателем, – заметила собеседница.
– Ну, значит, чувствовал, что будет. Иначе зачем бы ему было идти в булочники?[22]
– Ты совершенно прав, Лёш. Я частенько чувствую себя такой же дурой, как те дамы, что сплетничали о Тэффи.
– Ну, ты скорее такая же «дура», как сама Тэффи. Ты очень тонко чувствуешь, всё цепко подмечаешь – отсюда и чрезмерная ирония. Будешь умницей – разовьётся в самоиронию. В то самое, что люди глупые именуют «цинизмом».
– Так что, думаешь, мне в писатели податься? Иначе зачем бы я торчала тут, на консервном заводе? – хихикнула Полина.
– Отчего бы и нет? Ты явно не лишена талантов. Я прочитал те нехитрые записки, что ты писала Кроткому, уж прости. Даже когда ты просто просишь его в письменной форме разыскать для тебя очередную порцию вменяемой воды – то совершенно гениально. Он, кстати, не видит в этих записочках ничего, кроме вопля алчущего пресной воды. В этом наша с ним принципиальная разница. Я вижу, но воды не достану. Он – не видит, но ты пьёшь нормальную воду. Эх, нас бы с батькой Вадей в одну говномешалку, на манер этих, – он кивнул в сторону двери, ведущей в цех, – гениальный бы мужик вышел! Отдыхай, дорогая, пока папки Примус и Кроткий каждый свою линию обороны держат! – И он вышел из каптёрки, прикоснувшись к Полиной голове.
Всё в мире конечно. Даже лесоповал, не говоря уже о чертовски забавном студенческом колхозе.
Двадцать второго октября всех студентов собрали в актовом зале Дома культуры райцентра Татарбунары руководители района и пресловутый Мирон-подрядчик – эдакий советский фермер, – толканули речи и вручили грамоты – многим. В основном парням. Из девочек грамоты была удостоена одна-единственная особа – вот уж неожиданность так неожиданность! – городская девочка, вчерашняя школьница – Нила Кот. Не многочисленные сельские девахи из целевого набора, с детства к этим самым помидорам-перцам-синим привычные, а коренная одесситка из коммуналки на Среднефонтанской. Вот где ирония так ирония.
И затем, на подобии некоего даже банкета – Мирон был широк размахом и сентиментален – в столовке, всем вручили конверты. Полина посмотрела на пухлый белый прямоугольник, на котором сверху было написано: «П. Романова – 1200 р.», – и подумала, что это просто описка. Летящая рука каких только нолей не допишет. Распечатала и увидела тоненькую пачечку сторублёвок. Пересчитала. Двенадцать бежевых бумажек с головой дедушки Ленина. Пихнула локтем в бок сидящего рядом Примуса, с усмешкой внимающего речам хмельного уже Мирона, напоминавшего сейчас не подрядчика, а тамаду на сельской свадьбе, и прошептала ему: