Сестры одновременно пожали плечами, и Астра увидела, что действительно похожи они, несмотря на то, что Виктория вновь выбрала черные одежды, а Владимира красовалась в ярко-желтом платье, перехваченном белым пояском.
— И главное, что все-то они просто-таки жаждут познакомиться… и ладно бы с родней, но с соседями?! Смех…
Антонина вышла.
А за нею вышла и сама Астра, ступая тихо, не потому, что кралась, вряд ли у нее получилось бы, но по привычке своей.
— Заходи, — Антонина стояла у своей комнаты. — Хорошо, что ты пришла.
Хорошо?
Астра не знала. И не понимала, зачем вообще убралась с кухни. И яйца оставила недочищенные, а салаты делать надо, чтобы успели пропитаться.
И фаршировать опять же.
В комнате Антонины на подоконнике умирали цветы. Простые васильки и ромашки, собранные в неказистого вида букетик. Букетик почти осыпался, а вода в вазе сделалась темно-зеленою.
— Кто ты? — спросила Астра, глядя в глаза, и Антонина впервые, пожалуй, не стала взгляд отводить, только поинтересовалась:
— Сильно заметно?
— Да.
— Плохо… уходить все-таки придется. Сядь куда, — она кивнула в угол, на потертое креслице, прикрытое не менее потертым пледом.
В комнате было обыкновенно.
Кровать железная с шишечками. Покрывало. Подушки горой. Кружевные накидки поверх. Вспомнилось, что бабушка аккуратно расправляла складочки на таких вот накидках.
— Тебе меня бояться нечего, — теперь в своей комнате Антонина вновь преобразилась. И Астра с удивлением поняла, что женщина эта совсем даже не юна, что она будет старше самой Астры.
И дело не в седине или морщинах, не было ни того, ни другого. Единственный волос и тот не в счет. Дело во взгляде, холодном, расчетливом.
— Кто ты?
— Какая разница?
Девичье платьице, светленькое, скромненькое, смотрится на ней нелепо, и Антонина вытаскивает из шкафа шаль, набрасывает на плечи и кутается.
— Холодно, — жалуется она. — Как вернулась, постоянно мерзну… и мама вот… тоже…
…она могла бы уехать. Еще тогда, приняв кольцо и наследство Отвертки, которого и в мыслях не позволяла себе называть отцом.
Или кольцо оставив.
Разве это сложно, взять и придумать новое лицо? А там… Крым или Абхазия, или тихая провинция где-нибудь в средней полосе. Какой-нибудь городок из числа тех, что не велики, но и не настолько малы, чтобы жители знали друг друга, и приезжие выделялись.
Новая судьба.
К примеру, учительницы, что приехала по распределению. Бумаги выправить не так и сложно, даже не обращаясь к тем людям, которые должны бы молчать, но не станут.
Ее бы, конечно, искали, но не так и старательно.
А она… она бы приобрела себе домик на краю города, разбила бы сад и жила спокойно. Только почему-то сама мысль о подобной жизни вызывала отвращение.
Дива сидела, выпрямив спину, уставившись зелеными глазищами, и будто видела Антонину насквозь. Так и тянуло поделиться, что сомнениями своими, что недостижимою мечтой о спокойном существовании.
— Со мной что-то не так, — вынуждена была признаться Антонина. Она с ранних лет, с тех самых пор, когда вынуждена была оставаться одна в темной комнатушке, где забивалась под кровать и там сидела, сжимая плюшевого медведя, стараясь не бояться, ведь мама велела не бояться, ненавидела просить. — Посмотришь?
Дива склонила голову. И повторила вопрос:
— Кто ты?
— Меньше знаешь…
Каяться Антонина не будет. И вспоминать тоже… матушка… запах духов и помада, что остается на щеке Антонины алым следом. Строгое:
— Веди себя хорошо, я скоро буду…
Масляная лампа на столе, и огонек под колпаком. Сумрак в углах комнаты. И холод, холод…
— Матушка моя была из числа тех, кому дано ходить подлунными тропами.
— Сумеречница?
— Не знаю… она почти не рассказывала, разве что о силе, которую мы получили.
Дива поднялась.
И до того легкими текучими были движения ее, что возникло преподлое желание сбежать.
…запомни, дитя, верить нельзя никому. Луна живет во всех людях, пусть они и отрицают связь с нею, но лгут все, порой сами веря в собственную ложь.
— Отец — маг. Не из последних, если это имеет значение.
— Не знаю, — пальцы дивы ощущались теплом. — Я тоже многого не знаю. У тебя здесь неправильно.
Она ткнула куда-то под лопатку, и прикосновение это причинило боль.
— На простуду похоже, только не тело болеет, а… дух? — Астра задумалась. — Я не уверена, что получится поправить… чем ты на самом деле занимаешься?
— Проводницей работаю.
— Нет, — не нужно было оборачиваться, чтобы понять: не верят. — На самом деле. Ты не так давно использовала свой дар.
Теперь Антонина ощущала тепло между лопатками. Дива положила растопыренную пятерню на спину, и от этой руки тоже исходило тепло.
— И за него зацепилось… не знаю, что это.
— Дрянь?
Будто оттуда можно вынести что-то иное. Серый перевернутый мир, но… дает особые возможности. И матушка умела ими пользоваться. Она уходила и возвращалась.
Порой не одна, но Антонине не нужно было знать, кто эти люди, больные и бледные, изможденные, часто блюющие в ее, Антонины, горшок. Впрочем, ей он принадлежал лишь на словах, она весьма быстро научилась пользоваться туалетом.
Люди же…
Приходили и уходили. Порой матушка приносила и вещи, короба и коробочки, шкатулки, содержимое которых не предназначалось для посторонних глаз, но… не будь она дитя луны, столь же любопытное, как дети солнца.
Жар проникал в тело, и холод отступал, отползал. Дышать стало легче.
— Возможно, будет неприятно, — предупредила дива. — Постарайся дышать ровно.
Постарается.
Она умеет терпеть боль.
— И еще, — голос дивы доносился будто издалека, будто не стояла она здесь, за спиной. — Тебе нужно или учиться, или быть осторожней. Тот мир опасен.
Антонина знает.
В тот первый раз — ей было лет двенадцать — когда матушка взяла Антонину с собой, она не просто испугалась. Она буквально онемела от ужаса, утратив способность дышать и двигаться.
Серая пыльная равнина.
Серое пыльное небо.
Матушка, превратившаяся вдруг в старуху, тоже серую и пыльную, почти сроднившуюся с этим миром.
Антонина закашлялась, и там, и сейчас, чувствуя, как выходит из легких муть.
— С-спасибо, — холод не пропал, но отступил.
— Не возвращайся туда больше без особой нужды, — сказала дива, вытирая руки полотенцем, что валялось на столе. И руки были чистыми, а вот полотенце съежилось, поблекло, будто разом состарившись.
Да, тот мир берет не только жизнь, но и время.
— Я… постараюсь.
И быть может, у нее получится.
— Постарайся. Иначе умрешь, — это было сказано на редкость спокойно, равнодушно даже. Антонину не пытались испугать, отнюдь, ее просто ставили в известность.
И Антонина поверила.
— Сколько… мне осталось?
— Понятия не имею, — дива вернулась в свое кресло, села, подтянув ноги к груди, обняла себя за колени. И уже иным, извиняющимся тоном, продолжила. — Я многого не знаю и не умею, и вообще слабая… так получилось.
Наверняка, у нее своя собственная история. У всех есть собственная история разной степени поганости, это Антонина уже знала. Как знала и то, что чужие истории ее большею частью не касаются, во всяком случае тогда, когда не имеют отношения к работе.
— Но я чувствую иное. И мертвое тоже. Ты питала своей силой того, кто ушел.
Питала.
И повезло, что он все-таки ушел. Относительно глубины родительских чувств Отвертки Антонина иллюзий не питала. Она вообще довольно рано с иллюзиями рассталась.
— Не ной, — матушка отвесила затрещину. — Тебе всего-то нужно пройти по тропе, взять шкатулку, которую я показывала, и вернуться. Бояться нечего. Пелена мира сотрет все заклятья…
…и Антонина шла.
Дрожала.
Ненавидела себя за то, что слишком слаба, недостойна матери, никогда ничего не боявшейся, и шла. И добралась до той комнаты, где стояла шкатулка, взяла ее и вернулась.
В шкатулке обнаружились двадцать пять рублей и простенькие серьги.
— А теперь верни все, как было, — матушка смотрела спокойно.
— Но…
— Не спорь.
…тренировка.
Теперь Антонина понимает это, как и то, что в комнате и вправду было безопасно. Ее, эту комнату, и выбрали целью именно потому, что ничего-то там не могло навредить Антонине.
Но это она знает теперь.
…может, и вправду уехать? Собраться и… плевать на перстень, который вцепился в палец, явно не желая с ним расставаться.
И на долги плевать.
Отца убили?
У нее никогда не было отца, а Отвертка… с ворами всякое случается, даже с теми почтенными, чье слово само по себе закон. Она вовсе не должна в это ввязываться.
Рисковать собой.
Чего ради?
Кого?
— Не знаю, как, но это связано с тобой, — Антонина все-таки не выпустила шаль из рук. Холод отступил, но и тепла в комнате не прибавилось. Ноябрь все-таки. Серый. Стылый.
Мерзкий.
— Что именно?
— Все… я вожу разные вещи. Для разных людей. Выполняю просьбы. Маленькие…
— Не совсем…
— Не совсем, — не позволила Антонина договорить и добавила. — Со словами следует обращаться осторожно, ведь никогда не знаешь, кто их услышит.
Дива чуть склонила голову.
— Завтра я уйду. Скорее всего. Но сегодня… — она стиснула кулак. — Сегодня пришло время раздать долги.
И тут же, преобразившись, вернув Тонечку, которая почти исчезла, жалобно попросила:
— Поможешь платье выбрать? Я прямо не знаю, какое лучше?
Она вытащила из шкафа два, которые первыми попались под руку, все равно одинаково нелепы и Антонина с удовольствием избавилась бы от обоих. Но Тонечка держала вешалки перед собой.
— Тебе и вправду это надо? — поинтересовалась дива.
— Когда маска дает трещину, удержать ее сложно. С каждой минутой сложнее, — Антонина положила платья на кровать. Пожалуй, вот то, розовое, по-девичьи милое. И к нему прическу с локончиками, надо будет дождаться, когда Калерия снимет кастрюлю со свеклой и успеть сунуться с бигудями. Или вместе с Ниночкиными в одну кастрюлю кинуть? Ниночка предпочитает тонкие косточки, с резинкою, а вот у Тонечки хорошие, толстые.