Потом дотягивается до маячка.
А тот мертв.
Конечно… и не только маячок. Вынесло все артефакты, что можно было бы предвидеть. А он не предвидел. Идиот.
Встать.
Получается не сразу. Но все-таки получается. По стеночке, опираясь обеими руками. В голове пульсирует мысль, что он, Святослав, идиот…
…не стоило соглашаться.
Надо было увозить.
Обеих.
И зачистку устроить. Потом бы разобрались, кто тут случайно, а кто нет…
Шаг к двери. Второй. Остановиться. Внутри легких будто стекла насыпали. И перед глазами алая пелена, но это ничего, он потерпит. Главное, еще шаг. Не споткнуться о тело ведьмы. Мертва? Не понятно. Лежит тихо, уставилась в потолок. Глаза распахнуты…
…потом. Она не опасна.
Глупая маленькая ведьма, которая хотела стать самой сильной. Почему-то ее жаль. Наверное, потому что в голове шумит. А вот безопасник жив, он пытается перевернуться на живот и у него выходит. И подняться тоже, правда, маска окончательно расползлась.
…те, кто живет в тени, на свету кажутся уродливыми. И глазам смотреть больно. Не из-за уродства. Лампочка яркая, подмигивает, и подмигивание это рождает волны боли.
Одну за другой.
Одну…
Идти. Не отвлекаться. И с каждым шагом становится легче, еще немного и он, Святослав, стену сподобится отпустить.
Отпускает.
Открывает дверь. Вываливается в коридор, едва не споткнувшись о порог, но лишь затем, чтобы столкнуться с огромным зверем, чьи глаза пылают алым светом.
Определенно, в соседстве с двуипостасным имеются свои недостатки.
Глава 25
Глава 25
Ниночка точно знала, что нынешний вечер ничем-то хорошим не кончится. И потому ела. Было за ней такое, еще с детства, что волнения всякие Ниночка легче переносила с едой вместе.
Еды хватало.
Волнений…
Громко, неестественно засмеялась Аннушка, позволяя Путятину себя приобнять, а потом вдруг наклонилась, впилась губами в губы, не позволяя несчастному отпрянуть, и выпила его до дна. Ниночка едва бутербродом не подавилась. Нет, ведьмы многое себе позволяли, особенно, когда никто-то не видел, но вот так взять и выпить человека…
Тетушка определенно не обрадуется.
Советская ведьма должна быть образцом сдержанности, а не вот это вот.
Лишенное души тело еще продержалось несколько мгновений, которых Аннушке хватило, чтобы его оттолкнуть. И она, улыбаясь во весь рот, приоткрытый, черный, словно пасть зверя, повернулась к Ниночке.
— Страшно? — спросила сиплым шепотом.
А Ниночка новый бутерброд цапнула, точно от волнения. И подумала, что с этою привычкой надо что-то да делать, волнений в жизни хватает, на каждое бутербродов не напасешься.
— Дура, — Аннушка вытерла рот тыльной стороной ладони, размазав помаду. — Тебе так повезло с родней, а ты… дура.
— Сама такая, — обиделась Ниночка, покосившись на тело, которое лежало тихонько, как и подобает мертвецу.
Надо было что-то сделать.
Но что?
Она, Ниночка, пусть и значится ведьмой, но исключительно в собственных мечтах. А реальность такова, что силенок у нее — пара капель, умений пока никаких, да еще и опыта нет. Аннушка же оглянулась, выбирая из мужчин того, кто станет следующим.
— Что она… творит? — с каким-то удивлением поинтересовалась Тонечка.
— Убивает, — ответила ей Калерия.
Следующим стал Чуднов, державший ведьму за руку. Он так и не понял, что произошло. Сидел, смотрел, улыбался преглупо. И так, с улыбкой, умер.
Наверное, нужно было закричать.
Позвать на помощь.
Но вместо этого Ниночка просто подняла блюдо с бутербродами и швырнула в тварь… блюдо не долетело.
— Надо же, — Аннушка взмахом руки пустила воздушную волну, расколовшую и блюдо, и стол. — Ты серьезно это? Что ж…
Она позволила телу упасть.
И засмеялась, правда, смех тотчас оборвался, а бледные руки взметнулись над головой. Ниночка видела, как пальцы коснулись друг друга, и прикосновение это легчайшее отозвалось в висках глухой болью. А потом… потом воздух вдруг сделался густым.
Как варенье.
Или стекло?
Полупрозрачная смола, которая плавится в пальцах старой ведьмы, меняясь, капля за каплей стекая в форму, чтобы, застыв, навсегда запечатать в себе бабочку.
— Жаль, что ты ему нужна. Хотя, конечно, силенок в тебе капля, — Аннушка огляделась. Ткнула пальцем в застывшего рядом человека, который от тычка этого не шелохнулся. — Все ему нужны… сил потребуется много. Жертв тоже.
Она переступила через лежащего человека.
Улыбнулась премило. Поправила волосы.
Ниночка слышала, как бьется ее сердце. И ничего не могла сделать. Это чувство беспомощности оглушало, возвращало во времена, когда она, Ниночка, была слабой.
…хруст стекла под ногой.
Смешок.
И боль пощечины.
— Смотри на меня, — Аннушкины пальцы впились в подбородок. — Смотри. А я буду смотреть на тебя.
Она же совершенно безумна!
С ведьмами случается, когда сила берет верх над человеческой сутью. И теперь Ниночка понимает, почему ведьм боялись.
Потому что бояться безумцев логично.
Ее отпустили. И обошли стол по кругу. Аннушка останавливалась у каждого человека, заглядывая в глаза, выискивая что-то понятное лишь ей одной.
— Раз, два, три, четыре, пять… должно хватить. С запасом… но время еще есть, — она бросила взгляд на часы и улыбнулась той самой счастливой улыбкой, которая окончательно убедила Ниночку в полном безумии происходящего.
И Ниночка закрыла глаза.
Она бы спряталась, как пряталась в детстве, когда нетрезвый отец приходил домой и начинал кричать, а мать терялась от крика, слабела, принималась метаться по дому…
…это в прошлом.
И матери не стало. Отец… его тоже нет. Для Ниночки. А что есть? Она есть. Живая пока. И хотелось бы живою остаться. И значит, надо… думать.
Делать.
Успокоиться.
Тишина… что-то такое она читала или слышала… нет, не вспомнить. Да и… если бы вспомнила, что толку. Но… наставница, та самая некрасивая нелюдимая ведьма, которая чувствовала себя счастливой, кажется, только в лаборатории, приговаривала, что ведьме важна не сила, но умение слышать мир.
Ниночка…
Слушает.
Тишину.
Вязкую, тяжелую, оглушающую. Слушает старательно, пытаясь различить оттенки, нащупать то, слабое место, которое позволит… именно поэтому она первой и слышит, как уходит Аннушка.
Куда?
Не важно. Пускай.
А потом приотворяется дверь, пропуская человека… не человека. Теперь в тишине его инаковость видна и даже странно, почему Ниночка раньше не видела.
Не замечала.
— Привет всем, — сказал тот, кто примерил на себя обличье Толика. — А у вас тут, как погляжу, весело…
Бабушка говорила, что мир — это музыка, что нужно просто слышать.
Слушать.
Эвелина пыталась и тогда еще, когда она была слишком мала, чтобы понимать, насколько сложно быть взрослой, у нее выходило.
Скрип старых половиц, каждая из которых поет на свой лад. Едва слышный хруст оконного стекла, что в раме стоит неплотно, а потому время от времени переваливается, потревоженное ветром. Вялый шелест дождя и клокотание воды в трубах.
Голос матушки, что напевает песню.
Отец.
Когда он вернулся, Эвелина и перестала слышать мир, потому что голос отца, раздраженный, переполненный какой-то непонятной злости, заглушал все прочие звуки. Нет, уже после, когда они с бабушкой остались вдвоем и спрятались в этой вот квартирке, Эвелина вновь попыталась слышать.
Слушать.
Но у нее не выходило.
Она старалась, старалась, а потом взяла и бросила стараться, решивши однажды не тратить сил на пустое. Бабушка ошиблась или просто желала занять ребенка делом, чтобы не мешался. Оно ведь всякое случается. А мир… мир просто был. Обыкновенный. Такой, к которому нужно было просто-напросто привыкнуть.
Приспособиться.
Слушать?
Разве ему, миру, это нужно? И самой Эвелине. А вот там, на берегу, все вдруг вернулось. И мягкие напевы ветра, и звон снежинок, что ударялись друг о друга в воздухе. Смех реки, уже почти уснувшей, готовой укрыться ледяными одеялами.
Дыхание человека, что…
…она и теперь слышала его вот дыхание, неровное, надсаженное какое-то. А еще стон мира, которому не нравилось происходящее.
Биение сердца.
Многих сердец, но из всех Эвелину интересовало лишь одно. Она вдруг поняла, что если это сердце замолчит, одно-единственное, то она, Эвелина, оглохнет от тишины, не внешней, но той, что внутри.
Нельзя.
И сосредоточившись всецело на этом звуке, она пропустило появление того, кого, как она теперь поняла, не должно было бы существовать.
— На самом деле мне и вправду жаль, — сказал он, смахнув со стола крошки, как делал обычно, горстью. — Я бы не хотел никого убивать, но… так уж получилось.
Его лицо перекосила болезненная гримаса, а еще… он звучал фальшиво.
— Мне не позволено было уйти, а оставшись однажды… каждый выживает по-своему, правда? — он обошел вокруг стола, переступая через людей лежащих, нисколько не удивленный тем, что они лежат. Он задержался за креслом Михаила, чтобы положить ладонь на его затылок.
Хмыкнул.
— Надо же, до чего пустой человек… чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что люди в большинстве своем на редкость бесполезные существа, хотя отчего-то решившие, будто именно для них мир и создан.
Его голос был задумчив.
А вот сам… как его зовут? Не Анатолий, имея ему не подходит, да и сам он переменился, исчез вдруг тот разбитной, пребывающий в состоянии вечного похмельного веселья, человечишко. Нынешний Анатолий был серьезен.
Собран.
— Они только и годны на то, чтобы стать источником силы… да и то не все, — он убил Михаила легким движением руки. Эвелина и не поняла-то до конца, как это получилось.
Вот был человек.
И вот зазвенела оборванная нить жизни, и мир стал звучать иначе, тревожней, будто спеша предупредить Эвелину об опасности.