— Я знаю про твою мать. Ее некому было учить.
Да.
Наверное.
И получается…
— И тебя тоже, — сказал Алексей, а руки не выпускает, держит. — Дело не в том, что ты полукровка, если разобраться, то их вовсе не бывает. Чья-то кровь оказывается сильнее и все. Дело в том, что ты что-то умеешь, и это тоже хорошо, но…
— Мало?
— Мало.
— Она… заблудилась. Там, — Антонина сказала это, отвернувшись, чтобы не видеть его жалость. Нечего жалеть. У нее-то, если подумать, все хорошо и почти даже замечательно. — Ее… можно будет вернуть?
— Не знаю, — он сжал пальцы. — Нужно поговорить с отцом. И с мамой. Мужчинам легче прокладывать тропы, а женщины более чувствительны. С одной стороны, времени прошло много. С другой… если она провалилась на глубину, то время там — понятие очень условное. Можно попробовать сделать поиск по крови, но… когда ты сама сумеешь. Не потому, что я или они не хотят помочь. Нет. Но я с нею не связан, я не услышу ответ. А ты — вполне.
— И ты… не станешь отговаривать?
— Нет.
— И…
— Могу принести клятву на крови. Без нее все равно не поверишь.
Антонина пожала плечами: так и есть. Не поверит. И с клятвой тоже не поверит, потому что видела, как клятвы нарушались, в том числе и на крови. Да и вообще… жизнь у нее такая, которая весьма способствует развитию недоверчивости к окружающим людям.
— Ясно… но с другой стороны, ты не сбегаешь, и уже хорошо.
Наверное.
Для него.
А вот для Антонины… она ведь привыкла мыслить здраво. И теперь надо просто сесть и подумать. Да, согласие она дала, но забрать его просто. И уйти. И… он отправится следом? Она бросила косой взгляд на сидящего мужчину, который притворялся спокойным, но Антонина ощущала эхо его эмоций. И спокойствия в них не было.
Неужели переживает?
Похоже.
Искать бросится… и что дальше? Найдет. А потом снова и снова… и он прав в том, что знаний Антонине не хватает. И это плохо. С другой стороны, прятаться придется не только от него. Она крутанула кольцо, которое взяло и слетело, упало в мох, чтобы под него же провалиться.
Вот ведь…
…кольцо можно было считать сгинувшим навек. И что это значило? Ровным счетом то, что передела собственности не избежать. И как знать, не избавятся ли от нее, просто на всякий случай? Или же решат оставить, сочтут полезной и…
…матушка ведь не по своей воле на изнанку выглядывала. Заставляли. И Антонину заставят.
Выбор невелик.
— Хорошо, — сказала она. — Но договор мы все-таки заключим.
— Кто бы сомневался, — это Алексей произнес в сторону.
— Звать-то тебя как. Если на самом деле…
— Лехой. Можно Лешкой. По полному не люблю, но если нравится…
Антонина пока не знала, что именно ей нравится, однако собиралась выяснить. Как-нибудь потом, в ближайшем будущем.
Глава 34
Глава 34
Виктория всегда боялась нелюдей.
…баю-бай, — бабка пела, шепелявя, не попадая в ноты, но голос ее успокаивал. — Закрывай глазки, егоза, а не то придет волчок и ухватит за бочок… двуипостасные знаешь какие? Им только волю дай, так мигом дитятко скрадут.
— Мама, что ты такое говоришь!
— Что есть, то и говорю, а ты опять куда собралась, ишь, бисово семя, — бабка ругалась не зло, устало, скорее по привычке. И морщинистая ладонь ее прошлась по волосам. — Чтоб спалось легко, чтоб сонники не примучили… выйдешь за порог, гляди, повесь на место.
Над порогом висела красная тряпичная коса, которую бабка плела сама.
А под лавкою прятался полынный веник. На подоконнике лежала соль, и бабка каждый вечер ровняла дорожку, следя, чтоб не было пробелов.
— Спи ужо, глазастая, — сказала она, погрозив морщинистым пальцем. — Неслухов нелюди любят. А жила в одной деревеньке девка, от прям, как ты… хороша была, глазаста и рухава, только норовиста больно. Мамку не слухала, батьку не слухала, никого-то не слухала…
— Напугаете ребенка!
— А и пущай боится, — бабка садилась рядышком, а Виктория прижимала к себе придремавшую сестрицу. — Одного дня велено было ей…
…в ее сказках непослушных детей всегда забирали нелюди. Иногда в темный лес уносили, иногда под воду утягивали, а то и проглатывали на месте. От историй этих становилось и страшно, и хорошо, ведь Виктория знала, что в их-то дом никто не проберется.
Что…
А выходит теперь она и сама…
Выходит.
— Странно, да, — Владимира искрилась. Она с каждою минутой становилась краше, будто наливаясь самою жизнью. — Я думала, что только я такая…
— Ты?
Она… знала?
Сестрица вздохнула тяжко-тяжко.
— Помнишь матушку?
— Помню.
— Гулять она любила… за папеньку замуж вышла. Из семьи увела.
Этого Виктория уже не помнила. А ведь должна бы.
— Только… он ушел, а она не изменилась. И мы с тобой не от него. Бабка говорила. Папенька ее любил, а потому и тебя на себя записал. Пошел, упросил участкового. И не только его… думал, что заживут в любви и согласии.
— Не вышло?
Понять бы, какова она, Виктория. Она трогала пальцами лицо, пытаясь прочесть его черты, но ничего-то не получалось.
— Не вышло… он мне писал. Иногда. На почту. До востребования… ты на него злилась.
— Было чего.
Неприятно. Значит, сестрица и с батюшкою общалась? Письмами обменивалась за спиною Виктории. И… чем еще?
— Было, — согласилась Владимира. — Но… он не виноват.
Не виноват?
Выкинул их из дому, в сироты записал, и не виноват? А потом…
— Погоди, — Владимира обняла, погладила по плечам. — Ты просто не знаешь. Матушка… она такой, как я была… то есть, это я пошла в нее. А ты в кого — не знаю, но твое счастье.
— Счастье?
— Счастье, — серьезно сказала Владимира. — И потому уехать тебе надо от меня подальше. Матушка отца любила, пока он чужим был. А из семьи ушел, женился, то и разом стал не интересен. Она… она ж гуляла не потому, что потаскуха… то есть… не знаю, как сказать. Натура у нее такая! Бабка быстро поняла… поэтому и не любила нелюдь… ее-то когда-то… саму… не устояла. Дочь народилась… знаешь, мне тоже порой, когда…
Владимира всхлипнула.
— Думаешь, я не хочу влюбиться, чтобы на один раз и до конца жизни? Чтобы не маяться… с нелюбимым, не вспыхивать от жадности, когда чужого мужа видишь? Думаешь, это радостно, когда прямо корежит от желания получить его… вон, Эвелинкиного генерала. Или вот мага этого… или твоего… я, как вас видела, просто… это сильнее меня. И потому тебе надо уехать.
— В Ленинград?
— Куда угодно. Или мне… я-то везде устроюсь. Матушка, как влюблялась, то и вспыхивала. Мужики к ней летели, будто мотыльки на огонь, разум напрочь утрачивали. Она и рада была отвечать. Бабка говорила, что, если б нашла достойного, то влюбилась бы по-настоящему. Да только где его найти? И как понять, что вот он — достойный?
Владимира опустилась на мох.
— Теперь, боюсь, силы и вовсе станет… может, мне в актерки пойти?
— Сунешься, Эвелинка тебя точно прибьет.
— Это да… — Владка смахнула слезу. — Почему мы с тобою такие… никчемушные?
— Не знаю, — Виктория опустилась рядом и сама уже обняла сестру. Красивая? Так и хорошо. Светится вся? Пускай… она вовсе не завистлива, да и тепло подле этого света, спокойно, как никогда-то прежде. Что до мужиков…
…то кому из них, руку на сердце положа, она, Виктория, понадобится? Чтоб не по службе, но сама собою? То-то и оно, а за сестрицею приглядывать надобно.
Иначе выйдет, как у матушки.
Да…
— Вместе поедем, — решилась Виктория.
— Куда?
— Не знаю. Для начала на курсы, а там оно видно будет…
— Глупая ты.
— Сама такая.
— И добрая… — Владимира положила голову на плечо, как делала когда-то в детстве. — Вик, а Вик…
— Чего?
— Я вот подумала… если оно так, то… найду кого при чинах, замуж выйду… на кой мне этот слесарь? Ну и сама устроюсь. Потом и тебя пристрою… только ты меня со своим мужем не знакомь, добре?
Виктория фыркнула.
Сперва мужа этого найти надобно, а там уже… но чем бы дитя не тешилась.
— Не буду, — пообещала она.
Калерия смотрела в глаза чудовища и улыбалась.
Страшный какой.
Тогда, давно уже, когда он вышел из чащи, она даже испугалась, ненадолго, конечно, как-то сразу поняла, что этот зверь не причинит вреда.
Никто не причинит.
И теперь, коснувшись теплой шкуры, прижалась к ней щекой, обвила могучую шею. Пальцы привычно скользнули по тонким иглам, которые с легкостью разрывали плоть.
— Знаешь, мама говорила, что бабушка моя особенною была, а я в нее, но как-то вот не верилось, — она слушала дыхание и учащенный стук сердца, что перекачивал кровь и силу. — Ее рано не стало, еще до войны… мама сказала, что она себя земле отдала, чтобы… у нас никогда-то не было такого, чтобы земля не родила.
Наверное, можно было бы вспомнить и другое.
Вот она, Калерия, сидит на краю поля, сплетая колосья, а бабушкины руки скользят по волосам. От них тепло, от колосьев тоже, и ее, Калерию, переполняет какое-то неизъяснимое счастье. Тянет вскочить, закружиться, засмеяться…
А она плетет колосья.
— Правильно, вот так, один к одному… слышишь, как звенят? Это золото. Люди не видят, люди слабы, но ты-то слышишь, верно?
Калерия кивает.
Слышит.
И звон металла, и песню жаворонка там, в вышине, и тяжелые переборы солнечных струн, которые отзываются где-то внутри.
Ингвар вздохнул и растянулся на мху. А Калерия присела рядом.
Берегиня?
Не удивило. Не испугало. Она будто знала… или действительно знала? Это ведь не сложно, оглянуться, заглянуть в себя и понять, кто ты есть на самом-то деле.
…лес вздыхает, тихо-тихо, он слышит Калерию, а та слышит его. И откликается на зов, встает, дергает Ингвара:
— Идем.
Идти недалеко. Хотя… она чувствует, что эта близость обманчива, что на самом деле лес вовсе не так и прост, и пожелай он, шага довольно будет, чтобы заблудиться. Но сейчас лес не играл. Он вывел к роднику, что свернулся в чаше из бугристых корней, наполнил ее до краев прозрачною студеною водой.