Коммуналка стала настоящим символом советской повседневности, в том числе благодаря кинематографу: «Место встречи изменить нельзя» С. Говорухина, «Покровские ворота» М. Казакова, «Мой друг Иван Лапшин» А. Германа, «Окно в Париж» Ю. Мамина и др. Вспомним героиню известного рассказа А.Н. Толстого «Гадюка», чьи представления о коммунальном быте очень напоминали казарменные. Абрам Терц в рассказе «Квартиранты» изобразил одну из коммунальных квартир эпохи индустриализации, в которой обосновались бывшие обитатели языческих лесов и рек – лешаки, ведьмы и русалки. Жизнь в этой коммунальной квартире, в конце концов, довела жильца Николая до сумасшедшего дома[716]. Истоком коммунальной войны без правил стала новая жилищная политика большевиков, направленная на квартирный передел и «уплотнение» проживающих. В 1918 г. в пропагандистских целях по сценарию наркома образования РСФСР А.В. Луначарского был даже снят фильм «Уплотнение».
В литературе отмечается, что появление коммунальных квартир зависело от множества факторов, которые совпали во времени и произвели незапланированный эффект, а именно:
• специфики структуры жилищного фонда Москвы, Петрограда/ Ленинграда и других крупных городов: застройки центра городов домами с большими многокомнатными квартирами;
• приоритетов государственной политики (курса на подъем промышленности, и прежде всего оборонных отраслей), не позволявших выделять достаточно средств на жилищное строительство;
• большой миграции в города, создававшей проблемы с расселением приезжих и приводившей к уплотнениям;
• огосударствления жилого фонда и права распоряжения им;
• концепции жилплощади, позволявшей распределять жилье независимо от семейного и социального статуса жильцов и конфигурации квартиры[717].
Однако история коммунального бытия уходит своими корнями в дореволюционное прошлое. Впервые идея дома-коммуны в России была воплощена (если не считать неудачную попытку М.В. Буташевича-Петрашевского) подрядчиком В.П. Кондратьевым, построившим несколько многоквартирных домов для среднего класса еще до того, как было создано общество «Всеобщая реконструкция жилищ для рабочих семей» (1896) и задолго до завершения строительства в 1904 г. многоквартирного коммунального дома «Порт-Артур» в Петербурге. В дореволюционной России возникло и понятие «жилая площадь», когда нехватка жилья в городах вела к съему угла или даже койки в квартире.
Просто советская власть подвела под коммунальное бытие идеологическое классовое основание. Уже через две недели после прихода большевиков к власти В.И. Ленин набросал проект резолюции о конфискации квартир богатых горожан[718]. Богатой тогда считали квартиру, где число комнат равнялось или было больше числа проживающих. Именно в этой формуле, фактически запрещающей людям иметь личное жизненное пространство, была заложена коммунальная система, метко охарактеризованная Владимиром Высоцким: «Все жили вровень, скромно так: система коридорная, // На тридцать восемь комнаток всего одна уборная».
В декабре 1917 г. Совнарком выпустил декрет о запрете любых сделок с недвижимостью, а 20 августа 1918 г. отменил частную собственность на недвижимость в городах. Специальные комиссии получили право делить площадь и выселять бывших владельцев квартир, мотивируя это целесообразностью вселения в дом «наиболее ценного» в социальном плане жильца. Бывший хозяин квартиры мог рассчитывать лишь на 10 кв. м: такой первоначально была норма жилплощади на одного человека. Оставшиеся метры занимал пролетариат. Так в массовом порядке и появились коммунальные квартиры. Нередко уплотнение заканчивалось плачевно для бывших хозяев жилья, которые после объявления их «паразитическим элементом» могли оказаться на улице.
«Народная власть» декларировала, что «задача РКП(б) состоит в том, чтобы… не задевая интересов некапиталистического домовладения, всеми силами стремиться к улучшению жилищных условий трудящихся масс»[719]. Казалось, что жилищная проблема путем «передела» разрешится быстро и без особых экономических затрат. И главное – по справедливости, как это виделось герою булгаковского «Собачьего сердца» Шарикову: «взять все, да и поделить». Но жизнь оказалась намного сложнее утопических планов.
Как уже отмечалось, в России после Октября 1917 г. понятие жилплощади обрело совершенно новый смысл. Если ранее появление перегородок в комнатах и квартирах объяснялось нежеланием вступать в контакт с посторонними людьми, то в Советской России совместное проживание было признано новой моделью человеческих взаимоотношений[720]. В 1919 г. Наркомздрав РСФСР принял санитарные нормы жилья. В частности, все жилье в Москве было поделено на доли в 10 кв. м (на взрослого и ребенка до 2 лет) и 5 «квадратов» на ребенка от 2 до 10 лет. А в 1924 г. была установлена единая для всех норма – 8 кв. м[721]. Даже в середине 1930-х годов, когда наметился некоторый отход от идеи коммунального бытия в сторону укрепления семьи и строительства индивидуального жилья, концепция жилплощади как квадратных метров так и не заменилась понятием комнаты или квартиры.
В первые годы советской власти, когда городские советы стали активно «уплотнять» квартиры, в качестве основного аргумента выдвигалось стремление уравнять жизнь рабочих и буржуазии. Кроме того, в Москве переселение рабочих с окраин столицы в «богатые» дома и квартиры в центре преследовало задачу разрушения иерархической кольцевой структуры города. В результате «жилищного передела» число рабочих в пределах Садового кольца выросло в 1917–1920 гг. с 5 до 40–50 %, т. е. почти в 10 раз. Всего в столице до 1924 г. в национализированные и муниципализированные дома было вселено свыше 500 тыс. рабочих и членов их семей[722]. И это при том, что рабочие всячески тормозили процесс переезда в новые квартиры из-за более высоких затрат на отопление «апартаментов» и транспортных неудобств в поездках на работу и обратно.
Впрочем, подобным образом рабочие вели себя не только в Москве. Р.Г. Любавский, раскрывая жилищные условия работников Харькова, установил, что «дизайнеры» новой советской культуры для того, чтобы трансформировать структуры повседневности рабочих, разработали несколько проектов. Одной из первых акций большевиков была попытка ослабить жилищный кризис и улучшить условия жизни работников за счет перераспределения имевшегося жилищного фонда. Однако эту идею не удалось реализовать в полной мере. Заводчане часто не желали переезжать в квартиры в центре города, не хотели менять устоявшиеся привычки и место жительства, разрывать сеть социальных связей и терять накопленный социальный капитал. Впрочем, в Харькове, как и в других крупных промышленных городах СССР (например, в Москве и Ленинграде), в центральных районах все же образовался значительный сегмент жилищного фонда с квартирами, в которых проживало сразу несколько семей, так называемыми «коммуналками»[723].
С переходом к нэпу классовая линия в жилищной политике начала колебаться. Если в первые годы советская власть отказалась от взимания квартирной платы, то в 1922 г. произошло ее восстановление. Правда, летом этого же года рабочие были освобождены от оплаты электроэнергии и воды. Привилегии по оплате жилья, предоставленные рабочему классу, с лихвой компенсировали «нетрудовые элементы» и лица «свободных профессий», платившие повышенный налог за занимаемую площадь.
Зато «красные директора» и их приближенные жили, ни в чем себе не отказывая. Из письма рабкора под псевдонимом «Наш» из Вятки в редакцию журнала «Голос кожевника», датированного 1924 г., узнаём, что директор местной обувной фабрики с женой и двумя дочками проживал в арендованной для него трестом четырехкомнатной квартире. При этом он взял в аренду у коммунального отдела еще одну – двухкомнатную – квартиру в доме для приезжающих, в то время как рабочие ютились по 5 человек в комнате[724]. В сентябре 1923 г. работник Кунцевской ткацко-отделочной фабрики Василий Горнов обратился в НК РКИ СССР с жалобой на несправедливое решение квартирного вопроса. Он сообщал, что бухгалтеру фабрики Солодову, которому показалась тесной квартира из двух комнат и кухни, директор выделил новую квартиру, выселив из нее заведующего яслями. И это несмотря на то что «рабочие уплотнены так, что впечатление получается, будто бы это не рабочие в каморках, а сельди в бочках»[725].
Открытая нэпом возможность «делать деньги» на сдаче в аренду жилищного фонда заставляла местных чиновников забывать о «классовой солидарности». Даже в судах нередко, по утверждению Ю. Ларина, жилищные дела решались в пользу нэпманов[726]. Например, в Ленинграде один из особняков 6 лет находился в безвозмездной аренде у актера Ксендзовского, который регулярно «смазывал» заведующего комотхозом за хорошие арендные условия[727]. Не были редкостью случаи, когда владельцы городских квартир возвращали себе дачи (иногда даже несколько), в то время как другие лишались единственного жилья. То есть жилищные нормы существовали скорее на бумаге и применялись в основном по отношению к неимущим слоям населения. Размер арендной платы также устанавливался произвольно и зависел как от аппетитов чиновника, так и от пределов «благодарности» квартиросъемщика. За определенное «вознаграждение» местные власти могли и не замечать излишков площади. Введение в апреле 1926 г. с санкции ВЦИК РСФСР конкурса на звание «подходящего» домовладельца на практике расширило возможности взяточничества в этой сфере