Тут требуется небольшое отступление.
Литературу в четвертом классе местной школы преподавала Ольга Альбертовна Зайцева, жившая в квартире с Мефодьевной.
Ее дед, Илья Евсеевич Зайцев, был зажиточным купцом, держал небольшое кожевенное производство, имел свой дом в Санкт-Петербурге и загородное имение в поселке Ильжо неподалеку от Луги. Во время революции купца, как водится, пристрелили, безутешную вдову с детьми уплотнили. Оставшиеся Зайцевы сгинули во время войны, а кого не дострелили немцы, тех сгноили в лагерях сталинские соколы. Чудом выжила одна Ольга Альбертовна. Дом, где ее семья жила раньше, экспроприировали, в комнате, которую ей оставили, находиться было морально тяжело, и путем несложного обмена она получила жилье в коммунальной квартире на улице Воинова.
Переехала с нехитрым скарбом: старинными фотографиями и какими-то дорогими сердцу мелочами, которые удалось сохранить в революционное лихолетье и не обменять на еду во время войны. Да и это почти все пропало в пятидесятые, когда уводили мать Оленьки по доносу соседки, метившей на одну из комнат Зайцевых. Саму Олю почему-то не тронули – может, просто-напросто про нее забыли. В Ленинграде ей попасть в институт не светило, поэтому она уехала к тетке в Воронеж, закончила там педагогический факультет, поработала по распределению в Кустанае, а потом все-таки перебралась в Ленинград и устроилась работать в школу учителем русского и литературы.
Жила Ольга Альбертовна весьма скромно, все, что оставалось с небольшой учительской зарплаты, тратила на книги. Соседи ее уважали и жалели, очень уж она была какая-то не от мира сего и терялась, как крот на свету. На ней в очередях всегда заканчивались продукты, билеты в театр, в кино и так далее. Мужчины, видимо, тоже закончились, потому что к своим почти сорока она замужем не побывала, да и не замужем была тоже не очень часто и неудачно. Детей от этих неудач, к счастью или к несчастью, не было.
Но учительницей Ольга Альбертовна была хорошей, ребята ее любили и кнопки на стул не подкладывали. Что с нее возьмешь? К завучу или директору не побежит, только виновато улыбнется, очки поправит и как ни в чем не бывало продолжит о творчестве Пушкина рассказывать. Даже зачинщикам бузы не по себе становилось. Весь интерес пропадал, не начавшись. Оценки она всегда самые лучшие ставила, но, как ни странно, ее ученики все первые места на районных олимпиадах занимали. Даже двоечники подтягивались и начинали писать одноклассницам стихи с банальными рифмами «кровь – любовь» и «глаза – гроза».
Старшеклассники же шли дальше, заимствуя известные строчки, но выдавая за свои, переделав только пару предложений. Разомлевшие одноклассницы прощали столь явный плагиат.
Твои глаза как два тумана,
Как два прыжка из темноты.
Каким путем, каким обманом
За партой оказалась ты?
Так что уроки Ольги Альбертовны даром не пропадали.
Гайдара она преподавала с таким комсомольским задором и искренностью, что отрядов тимуровцев в нашем и близлежащих дворах сформировалось больше, чем нуждающихся стариков и старушек. Наверное, средневековые рыцари так не боролись за руки и сердца прекрасных синьор, как юные тимуровцы за местных пенсионеров.
Сначала старое поколение отнеслось к помощи даже с восторгом. Ну а кто откажется, чтобы и мусор вынесли, и пол помыли, и в магазин сходили? Но отрядов было много, а старушек мало. По прошествии нескольких дней, когда в квартиру Клавдии Мефодьевны позвонили в течение часа четыре раза с предложением вынести мусор, добрая старушка осатанела. Ей не давали возможности самой сходить в магазин, лишив тем самым мелких ежедневных радостей. Она пыталась прошмыгнуть утром, пока дети спят, но не тут-то было. Когда она, как запуганная крыса, просовывала голову в дверной проем, раздавался воинственный клич дежурного и топот на лестнице. Старушку хватали под руки и практически выталкивали на улицу, невзирая на вопли, что она не одета и ей только вынести пищевые отходы на лестничную клетку.
Походы в магазин превратились в пытку. Не успевала Мефодьевна сделать и шагу, как у нее выхватывали авоську и торжественно почти доносили полуживую старушку до магазина-низка. Она, как могла, сопротивлялась и кричала, что ей надо в булочную, а это совсем в другой стороне, но отряд нес ее, как бандерлоги Маугли. В результате вместо привычной четвертушки круглого у нее скапливались целые буханки, не нужные и черствеющие под полотенцем.
О том, чтобы просто погулять, не могло быть и речи. Ее старательно переводили через улицу, даже когда она просто выходила посидеть на скамейке. Отряды сменяли друг друга, и в результате тихая прогулка превращалась в перебежки с одной стороны Воинова на другую, пока Клавдию Мефодьевну не отбивали подоспевшие родители. Взрослые приводили ее домой совершенно обессилевшую, где она кулем валилась на диван до очередного звонка в дверь с предложением вынести уже давно не существующий мусор. Вдобавок каждый день на двери рисовали пятиконечные звезды, которые не успевали стирать, и к концу недели дверь становилась похожа на борт военного истребителя, ведущего счет сбитым «мессершмиттам».
Сосед Мазаев ругался, непедагогично обещал повыдергивать пионерам руки и ноги и был внесен в черный список. За непонимание политической акции в него пуляли из рогаток и посылали угрожающие записки с изображением черепа и костей. Гайдар о пиратах вообще-то не писал, но в головах пионеров все жанры смешались в кучу.
Только в одной квартире пионеры были желанными гостями: у бабы Зины и дяди Леши. Баба Зина была профессиональная самогонщица и гнала из чего только можно, но самый качественный продукт выходил, конечно, из сахара.
Ее знали во всех ближайших магазинах и товар отпускали неохотно, потому что она успешно спаивала все мужское население Дзержинского района. И вот тут помощь пионеров оказалась бесценна. Им охотно отпускали сладкий товар и еще хвалили за помощь бабушкам и мамам. Дело дошло до того, что они стали разносить самогон по адресам и приносить деньги бабе Зине с пионерским салютом и чувством выполненного долга.
Как правило, гайдаровцы-самогонщики не вдавались в подробности, боясь потерять неиссякаемый источник дохода, ведь баба Зина с барского плеча еще и отстегивала на мороженое.
Через месяц местному участковому вкатили выговор за то, что на его участке самые высокие показатели попадания в вытрезвитель и мелких хулиганств. Местная милиция устраивала рейды по магазинам, подключили ОБХСС. Но нет, никаких следов левых товаров – напротив, продажа алкоголя даже заметно снизилась.
А прокололась баба Зина, как часто бывает, на пустяке, от жадности послав в магазин второй раз за день непроверенный кадр в лице звеньевой Леночки Першиной. На вопрос, какое бабушка варит варенье, вроде ягод не завозили, девочка на голубом глазу ответила, что ей не для варенья, а для самогона. Продавщица упала в обморок, а оклемавшись, позвонила в отделение. Аппарат бабы Зины конфисковали, гайдаровцы заскучали. Остальные пенсионеры к излишне рьяным пионерам стали относиться с подозрением и от предложений перевести через дорогу отбивались и скрывались в ближайших подъездах.
Впрочем, скоро тимуровский задор угас, отряды были расформированы, а пионеры засобирались на далекий Север по примеру Чука и Гека. Что ни говори, учительница Ольга Альбертовна была хорошая и класс заинтересовать умела.
Освобожденная от рьяных пионеров Клавдия Мефодьевна с удовольствием стала выходить по привычному маршруту в магазин. Правда, первое время все-таки оглядывалась и вздрагивала от звонков в дверь. И хлеб она почему-то покупать перестала.
Как-то вечером бабушке понадобилось зайти этажом ниже, я увязался с ней.
Я часто бывал в этой чистой светлой комнате, и пока бабушка разговаривала с соседкой, рассматривал фотографии на стене и таскал со стола печенье и конфеты.
Снимков было немного. Я особенно никогда не вглядывался: черно-белые, пожелтевшие: незнакомая молодая женщина и мужчина на набережной с двумя детьми, тот же мужчина уже в форме у пушки.
Это было скучно. То ли дело у соседа Мазаева: море, корабли, цветные фотографии приморских городов. Федор, как и папа, служил на флоте и рассказывал о своих выдуманных и невыдуманных путешествиях сочно, весело, с юмором. Смущал он меня тем, что учил громко и четко произносить название японского порта Нагасаки. Я стеснялся, проглатывал последние слоги, а Федор оглушительно смеялся. Я всегда старался улизнуть к нему, пока бабушки разговаривали.
Вот и сегодня я протянул руку, чтобы стянуть печеньку, а потом пойти или домой, или к Мазаеву смотреть телевизор, но вместо сладостей в вазочке лежали хлебные подсоленные сухарики. Мефодьевна перехватила мой разочарованный взгляд.
– Это пионеры, напокупали хлеба, вот и пришлось насушить сухарей, теперь сама грызу да соседу под пиво даю. Возьми, Геня, – своих угостишь. – Клавдия Мефодьевна насыпала полную тарелку.
Бабушка молча взяла.
Я пожал плечами. Зачем это нам? Бабушка только сегодня сладкого хвороста напекла, да и свежий хлеб есть. Голубей разве покормить?
Дома дедушка взял тарелку, приподнял, как взвесил в руке, взял один сухарик, подержал в ладони и положил в рот.
Я забрался коленями на стул и тоже взял один, скривился и выплюнул.
– Подними, – тихо сказал дедушка. – Дай-ка сюда.
Я протянул обмусоленный сухарик.
– Так они и не нашлись… – То ли вопросительно, то ли утверждающе сказал он бабушке.
Она покачала головой.
– Кто? – спросил я.
Дедушка посмотрел на бабушку, та кивнула. В семье был уговор: меня никогда не обманывали. Или говорили правду, или ничего. Вот и в тот раз мне рассказали всю историю семьи Мефодьевны.
До войны Клавдия вышла замуж, и у нее родились близнецы: Аля и Алик. Когда началась Великая Отечественная война, их должны были эвакуировать, но не успели, и Клавдия осталась с детьми в Ленинграде.