Бабушка в это время перекладывала кухонную утварь, и, на дедушкино несчастье, у нее под руками оказалась скалка. Репетиция чего – мне узнать не удалось, потому что дедушке с такими частушками было велено идти куда подальше, а смущенная деваха стала работать куда быстрее и перед тем, как задрать подол, впредь двадцать раз оглядывалась и краснела.
Получивший скалкой, но довольный и даже помолодевший дедушка отправился во двор, но задержался ниже этажом, где слесарь Федор Мазаев с ведром воды и тряпкой материл пионеров, опять разрисовавших входную дверь пятиконечными символами.
– Звездец какой-то! – ворчал Федя.
Дедушка сочувственно поддакнул и вызвался помочь.
Федору было уже за тридцать. Работал на заводе слесарем, вечерами играл на баяне и по пятницам приводил дам из рабочего общежития, которых привлекал не только ветреный баянист, но и коммунальная ванная с горячей водой. Соседи недовольно ворчали, но терпели. Федя же в благодарность безотказно чинил сломанную домашнюю утварь и велосипеды, менял замки в дверях – словом, с лихвой компенсировал причиненные неудобства. Прелести холостяцкой жизни хозяйственного Федора не тяготили – до тех пор, пока однажды в столовой, затрудняясь выбором между котлетами с добавлением мяса и серыми сосисками в презервативах, он не наткнулся взглядом на грудь раздатчицы Галины. О таких формах в ее родной Галичине говорили «обнять и в цицьках утопиться».
Федор стоял, не в силах отвести взгляд, пока голодная очередь не зашкворчала, как сало на сковородке. Тогда он неохотно переместился к компотам, но продолжал плотоядно оглядываться. Сел так, чтобы наблюдать за плавными движениями упакованной в тесный халат Гали. Заглотил то, что было в тарелке, даже не заметив, что случайно взял ненавистные капустные котлеты со склизкой малосъедобной подливкой. Протолкнул все компотом и опять встал в очередь.
Галя ловко орудовала черпаком, разливая гороховый суп по щербатым тарелкам. Был час пик, она раскраснелась, из-под колпака выбивались черные как смоль кудри, и вся она была, как с пылу с жару, эдакая аппетитная румяная пампушка, хоть отщипывай, хоть откусывай. У Федора рот наполнился тягучей слюной. От волнения он поставил поднос с капустным салатом мимо рельсы, и тот полетел на пол, напугав стоящего впереди наладчика Кузьмичева. Ну, у того за плечами только дворовые университеты, и от неожиданности он громко вспомнил мать Федора, мать салата, а также мать всей сети общественного питания. У неробкого Федора голова ушла в ключицы. А Галина, невозмутимо плюхнув половник в остатки горохового супа, уставилась на Кузьмичева глазами цвета перезрелой вишни и выдала под хохот длинной очереди:
– І ти тим писком хліб їсти будеш? (И ты этой мордой хлеб есть будешь?)
Федор украинского не знал, и услышанное слово «писка» повергло его в шок. Ханжой он не был, какой-никакой опыт имелся, но как писка сочетается с хлебом, он не понимал. Вообще-то, он уважал и то и другое, но как-то по отдельности. Это как с ромовой бабой: ром – отдельно, бабу – отдельно. Покраснев, Федор ретировался из столовой, но о Галине не переставал думать до утра, и ночью его тревожили жаркие и стыдные сны.
На следующий день Федор с трудом дождался обеденного перерыва. Трепеща, как плотва на крючке, стоял он с липким подносом в нетерпеливой шумной очереди. Буквально за два человека до неаппетитных котлет и аппетитной Гали очередь застопорилась. Сзади роптали и нажимали. В другое время Федор развернулся бы и предложил с таким усердием давить клопов на стене, но сегодня слова застревали во рту, и он только тянул шею в предвкушении встречи с Галей.
Не глядя шлепнул на поднос пару тарелок и уставился на раскрасневшуюся в кухонном пару раздатчицу с распахнутым на мощной груди тесноватым белым халатом.
Галя ловко орудовала половником, разливая суточные щи, одновременно жалуясь кассирше на очередного несостоявшегося ухажера. При этом ни та ни другая никого вокруг не замечали и в выражениях не стеснялись.
Галя была явно расстроена и жаловалась кассирше на свой неудачный поход в кино.
– Запрошує він мене в кіно на дванадцяту годину. Я питаю, чого так рано? А він каже: бо на десять копійок дешевше! Півроку ходить навколо мене – не знає, на яку ступити. Чекає, що я йому сама цицьки на лопусі піднесу?
(Приглашает он меня в кино на двенадцать часов. Я спрашиваю, чего так рано? А он говорит: потому что на десять копеек дешевле! Полгода ходит вокруг меня – все без толку. Ждет, что я ему сама сиськи на лопухе поднесу?)
Кассирша сочувственно кивала, вникая в суть вопроса, а не в слова, которыми она передавалась. В украинском она сильна не была, но много ли женщинам надо, чтобы понять друг друга?
А вот оказавшийся в раздаточном зале повар немедленно подсуетился:
– Давай я тебя, Галина, утешу! Я не жадный, не вредный, а то, что женатый, так это ж поправить можно.
Шутил беззлобно, просто чтобы развеселить. Какой же мужик не хочет, чтобы ему улыбнулась симпатичная женщина?
Галина плавно развернулась, качнувшись, как корабль в шторм, и не задумываясь отбрила:
– Ти менi до сраки дверцi.
(Это смачное выражение можно приблизительно перевести как «Ты мне как рыбе зонтик»).
Тут и повар, и кассирша, да и те, кто стоял в очереди, хоть и не все поняв, захохотали, шумно задвигали тарелками. Кассирша бодро застучала по клавишам, а повар ушел на кухню, в глубине души понимая, что не так уж он и шутил, предлагая Галине ласку и нежность. Но дома ждали жена и трое детей, и он озадачился, как из имеющегося мяса приготовить суп, рагу и еще отнести домой внушительный кусок вырезки.
На раздаче Галина шуровала половником, а Федор уже прикидывал, как бы так половчее сделать ей предложение руки и сердца, чтобы не нарваться на столь красноречивый отказ.
Помог случай.
Раз в год активный парторг, в прошлом – метатель молота средней руки, устраивал межцеховую спартакиаду. Федор эти мероприятия любил и был, несмотря на не очень высокий рост, разводящим в волейбольной команде. Когда надо, мог хорошо и погасить мяч, и блок поставить. Команда с успехом участвовала даже в межрайонных соревнованиях. Но там собирали чисто мужскую или женскую сборную со всего завода, а для межцеховых, за неимением однополого кворума, выступали в смешанном составе. И вот однажды, к ужасу Федора, на стороне противника оказалась Галя.
Федор старательно не бил в ее сторону, поэтому удары получались смазанные, а то и вовсе в молоко. Команда недовольно роптала, удивленная столь рассеянной игрой капитана, и все шло к поражению.
При следующем розыгрыше мяча рослый наладчик Рогозин взлетел над сеткой и пушечным ударом послал мяч прямо в Федора. Тот на автомате подпрыгнул, поставив руки в блок, и тут краем глаза заметил, что по другую сторону сетки неосторожно раскрылась Галя и от блока могло крепко в нее срикошетить. Она тоже уже поняла и даже машинально прикрылась локтем, но этого могло быть недостаточно, и тогда Федор, уже на лету, не понимая, что делает, просто убрал руки, и удар пришелся ему в лицо.
Потом ему казалось, что его качает на волнах, было приятно, но немного подташнивало. Он хотел попроситься на берег, но разбитые губы не слушались, и он только пускал кровавые пузыри.
Голова покоилась на чем-то очень мягком, и кто-то гладил его, ласково нашептывая материнским голосом:
– Що ж необережний такий? Писок геть закривавлений!
(Что ж неосторожный такой? Морда вся в крови!)
В ужасе, хотя и не чувствуя никакой боли ниже пояса, Федор потянулся рукой к паху, что, в принципе, сделал бы любой человек, не имеющий представления о том, что «писок» по-украински значит «морда». Не вполне осознавая, что творит, он стал бесстыдно себя ощупывать и, убедившись, что писок (в его понимании) не пострадал, попытался открыть глаза. Первое, что он увидел, с трудом разодрав слипшиеся от крови веки, были Галины мягкие груди и склонившееся к нему лицо с глазами цвета пьяной вишни.
Федор попытался заговорить разбитыми губами, но только что-то невнятно просвистел сквозь выбитые передние зубы.
Рядом столпились участники и болельщики. Слесарь Рогозин размазывал грязный пот и все оправдывался, хоть никто его особо не обвинял. Медсестра, тоже не знавшая украинского и несколько смущенная разговорами о писке, выдавливала всех из кабинета под предлогом того, что она не полностью осмотрела больного перед приездом скорой.
А Галя все гладила и гладила голову Федора, причитая:
– Йой, нерозумна дитина моя!
И тогда Федор, булькая и присвистывая, вдруг неожиданно для себя сказал по-украински:
– Виходь за мене!
– Ти менi до сраки дверцi, – ласково ответила Галя.
Года через четыре-пять мы на нашем первом жигуленке поехали в путешествие в Галичину, откуда на Воинова, пять, с достаточной регулярностью приходили письма от Федора и Гали. Бабушка с дедушкой умудрялись не терять связи чуть ли не со всеми бывшими соседями.
Галя и Федор встретили нас как родных. Не знали куда посадить, чем угостить. Папа и Федор прикладывались к горилке, и быстро стало понятно, что на следующий день уехать мы не сможем, да не очень-то и хотелось. По двору бегали два сына Мазаевых, крепкие белоголовые с такими же, как у мамы, темно-карими глазами. Федор хвастался хозяйством: куры, утки, даже коза. А еще и огород: жердельки, груши, яблоки, помидоры – всего и не перечислишь, и, конечно, много цветов. Галина чего только к нашему приезду не наготовила, одних пирогов напекла штук десять, да с разной начинкой.
Я же, освоившись, бегал с мальчишками на заднем дворе, они хоть и много младше меня были, но веселые, боевые. Понимал я их, правда, через раз. Что там поймешь на их быстром сочном языке, приходилось переспрашивать. Они сами не всегда знали и бежали к отцу. Федор, овладевший языком и уже не впадавший в ступор от слова «писок», обстоятельно объяснял. Через день я уже сам хватал ртом с кустов порiчки (смородину), набивал карманы агрусом (крыжовником) и раздирал спину о колючки шипшины (шиповника).