енком, но при этом легко общался со сверстниками и не тушевался, общаясь со старшими детьми и даже взрослыми, за словом в карман не лез, а от уличных выражений краснел, но не слишком. Все-таки дедушкина и папина школа.
А уж на даче, в летние месяцы, когда бабушка и дедушка были по горло заняты хозяйственными делами, мне предоставлялось еще больше свободы. Условия, даже в фешенебельном Сестрорецке, были весьма скромными. Жили мы в частном секторе, за водой ходили к колонке, готовили на маленькой плитке, а стирали и вовсе вручную. Так что я не только целыми днями гулял с друзьями, но и помогал бабушке с дедушкой по дому. Например, в мои обязанности входило ходить к колонке за водой. Ведро я, конечно, притащить не мог, но в несколько заходов бидончиками наполнял большой алюминиевый чан у входа. Могли меня послать за хлебом, за молоком и за другими мелочами, что считалось вполне нормальным.
Самым продвинутым был папа. Он разрешал мне существенно больше и не очень переживал по поводу моих разбитых коленей и ободранных локтей. Он легко мог взять меня в пирожковую или пельменную, напоить квасом за три копейки из немытой бочки, в которой на дне кишели опарыши, или водой с сиропом из единственного стакана в привокзальном автомате с газированной водой. Если честно, то сладкие пирожки, из которых прямо на подбородок вытекало горячее повидло, я любил больше, чем изысканные миндальные пирожные из «Севера». Мама, смеясь, говорила, что у нас с папой низменные вкусы.
Папа все же иногда зарывался. Однажды ему крепко влетело от бабушки, когда он послал меня в ларек за пивом. И, представьте себе, пиво мне продали! Продавщица, крикливая Зинка, пожалела кудрявого мальчика, подумав, что если не продаст, то папа с похмелья может и накидать, и даже не обжулила, налив целый бидон почти без пены.
Естественно, я ждал лета с нетерпением, как и все городские дети.
Но однажды летом мы на дачу в Сестрорецк не поехали. Не знаю почему – может, пропустили момент, когда надо было вносить деньги, может, цены стали заоблачными, а может, родители попали под влияние дальних родственников, которые приобрели шесть соток в новоиспеченном садоводстве «Яблочное» на сорок третьем километре Средневыборгского шоссе.
Покупать участок мы не решались, да и денег особо не было, но тут подвернулся случай. Соседка родственников с изысканным именем Эльвира вышла замуж за военного и собралась уехать с ним в Мурманск. У нее был участок в том же садоводстве – очень неухоженный, заброшенный. Продать его или не успели, или пока не хотели, но решились сдать за символическую плату и обработку земли. Для переговоров пригласили молодую семью на Воинова – так сказать, представиться и обсудить детали натурального обмена. Они нам – землю, участок и дом, а мы им – труд на плантации и услуги по охране территории. Мама, правда, сразу сказала, что ложиться грудью на борозду она не собирается, максимум, на что способна, – выращивать цветы.
Вечером пришли Эльвира с мужем. Познакомились, сели за стол и как-то незаметно, слово за слово, они нам рассказали историю своего знакомства, которое началось на вышеупомянутых шести сотках садоводства «Яблочное».
Про таких худосочных женщин, как Эльвира, дедушка ехидничал: «Туберкулезная, с одним ребром».
О чем она думала, когда приобретала садовый участок, одному богу ведомо, ведь тяжелее чайника ей ничего держать в руках не доводилось. Сама Эльвира утверждала, что собиралась не выращивать на нем морковку и картошку, а отдыхать.
Единственное, что она купила из дачного инвентаря, – это гамак, который натянула между двумя одичавшими старыми яблонями, а на остальном участке у нее была трава по пояс. Вместо растянутых треников Эльвира нашила ярких сарафанов, купила несколько соломенных шляп и собственноручно приладила на них искусственные цветы.
Быт ее сводился к минимуму. Эльвира пила на веранде чай, согретый на примусе, с медом или вареньем. День проводила в гамаке, читая Чехова и Тургенева, потом перебрасывала через плечо махровое полотенце и шла на озеро, где плескалась в студеной воде до синих губ. Озерные берега заросли кустами желтой акации. Старожилы рассказывали, что дно покрыто каким-то редким илом. Кожа от смеси ила и акации после купания покрывалась склизкой коричневатой пленкой, но зато потом становилась бархатной.
Омрачало настроение только то, что периодически на озеро наведывались деловые дачницы, лишенные нормальных средств гигиены. Вооружившись хозяйственным мылом и раздевшись до хлопчатобумажных трусов и ядовитого цвета бюстгальтера с пуговицами на спине, они, не стесняясь, намыливались во всех местах, крикливо переговариваясь и отфыркиваясь, а самые наглые даже снимали портки и сверкали ядреными задами, вызывая эрекцию даже у комаров.
У Эльвиры эти банные сцены вызывали чуть ли не рвотный рефлекс, они разрушали всю ее иллюзорную жизнь тургеневской барышни. Она спешно натягивала сарафан на влажное тело и ретировалась к себе в заросший двор, куталась в плед с томиком Бунина или Куприна и читала до темноты, потом шла на веранду, зажигала лампу и слушала пластинки Баха или Чайковского.
Звуки музыки разносились по всему поселку и раздражали собравшихся на вечерние посиделки соседей. Эльвиру не звали, да она бы и не пошла, предпочитая уединение. Причиной тому было легкое заикание, особенно заметное, когда она волновалась.
Закончила Эля Комаровская педагогический институт, но после первой школьной практики перешла на библиотечное отделение. Ей очень не повезло: в классе, куда ее назначили, оказалось два ученика с вполне заурядными фамилиями, но волнение первого дня сыграло с ней дурную шутку. Когда на перекличке она дошла до фамилии Бляхман – ее заклинило.
Вся красная, со вспотевшей спиной, она снова и снова пыталась произнести злополучную фамилию, но выдавала только: «Бля… бля… бля…» Класс лежал на партах от хохота. Алик Бляхман и так не был сильно любим за свою подростковую неуклюжесть и неумение постоять за себя, а в тот день благодаря несчастной практикантке к нему еще и намертво приклеилась неуважительная кликуха. Это, однако, не помешало ему позже дорасти до профессорского звания в университете Южной Каролины, но до конца школы он терпел насмешки и безропотно откликался на «Аля-бля».
Но и это было не все. Жестокий класс ждал, когда, итак расстроенная провальным первым уроком, Эльвира дойдет в списке до буквы Х.
Когда она увидела фамилию Худяков, ей захотелось сразу выбежать из класса. Но только она открыла рот, как рослый Игорь Худяков, гроза учителей и директора, потенциальный клиент детской комнаты милиции, бузотер и драчун, поднялся с галерки и мрачно оглядел класс. Веселье сразу прекратилось. Под взглядом Худякова смешками подавились даже самые смелые шутники.
– Просто Игорь, – тихо сказал он.
– Хорошо, Игорь, садитесь. Спасибо! – без запинки произнесла Эльвира.
Худяков еще раз обвел глазами класс и сел на свое место.
Эльвира закончила перекличку и перешла к теме урока.
Кое-как, с помощью Игоря Худякова, и ни разу не вызвав к доске Алика Бляхмана, Эльвира практику закончила и сразу перевелась на другое отделение. По окончании устроилась в институтскую библиотеку, а когда освободилось место, перешла в районную. Общение с читателями сводилось к минимуму, так что легкое заикание вовсе даже не мешало. Проявлялось оно по-прежнему только в минуты сильного волнения, как случилось однажды на даче, когда теплым июльским вечером Эля сидела на веранде дачного домика, пила чай из изящной фарфоровой чашки и читала сама себе вслух «Суходол» Бунина:
Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждую ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; то крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись, с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то старый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своими пророчивший беду…
За окном в сумерках чернели и качались деревья, Эльвире и так было жутковато, а тут на крыльце послышалось какое-то царапанье, возня, потом все стихло, опять что-то зашебуршало, то ли пискнуло, то ли скрипнуло и наконец затихло.
«Крыса!» – с ужасом подумала Эльвира и подобрала ноги на диван.
Подождав немного, она осмелела и слегка приоткрыла дверь.
На крыльце что-то заворочалось и запищало. Эля включила фонарик. В углу запутался в брошенной сетке маленький ежик. Нервы Эли не выдержали, и она с воплем бросилась на соседний участок.
Богатый соседний дом принадлежал полковнику в отставке Рощину. Сам полковник был пока нечастым гостем, на его участке трудились солдаты-первогодки. Но сегодня он сидел на веранде в майке и трениках и смотрел футбол, негодующе хлопая себя по ляжкам при очередном промахе своего любимого киевского «Динамо».
Эльвира вихрем влетела в дом к полковнику, даже не постучавшись. От неожиданности тот тоже не поздоровался и не встал в присутствии дамы, как полагается мужчине и офицеру.
– У меня там ё… ё… – вдруг начала заикаться Эльвира.
Полковник несколько смутился. С этой же буквы начиналась тирада, которую он выдал сегодня утром, распекая нерадивых солдатиков за раскуроченное хозяйство. Но эта фраза никак не предназначалась для ушей интеллигентной соседки.
– Ж… ж… – краснея, лепетала несчастная Эльвира, с ужасом наблюдая, как у полковника краснеет и потеет лысина.
Да, он хорошо помнил, куда он послал вестового и какими эпитетами снабдил ту самую ж…, но совершенно не знал, как себя вести и что говорить соседке, которая, видимо, это услышала и от негодования уже, кажется, находилась на грани обморока. К счастью, из дома, привлеченный возбужденными голосами, выглянул сын полковника, Рощин-младший – потомственный военный, капитан третьего ранга Северного флота.