Коммунальные привычки, как вирусы, проникали в организм, внедрялись в гены и передавались по наследству, вызывая необратимые изменения не только у первого поколения коммунальных кухонь, но и у внуков и правнуков. Потомки, может, уже и жили в отдельных квартирах, но иногда вели себя так же, как их бабушки и матери, привыкшие к общественному быту. Это была взрывоопасная смесь умений: постоять за себя в любой ситуации, сплетничать, ругаться по ничтожному поводу и в то же время поделиться последним куском, дарить дорогие сердцу вещи и втихаря отсыпать себе сахар или соль, занимать для соседей очередь в магазине и увеличивать газ под чужой кастрюлей, чтобы потом злорадно наблюдать, как выкипает суп.
Вдоль стены бок о бок стояли две стандартные плиты. У каждого жильца была своя конфорка, и пользоваться чужой можно было исключительно с разрешения владельца.
На одной конфорке всегда стояла объемная кастрюля с булькающим супом. Она принадлежала Эльзе Карловне Гофман, по мужу Демьяновой. Была она обрусевшей немкой и со временем превратилась в Эллу Кирилловну Демьянову, а с годами и вовсе в Демьяновну. Когда-то она работала редактором в одной из центральных газет и занималась переводами, благо в совершенстве знала немецкий и английский. Ходили слухи, что говорила она и на запрещенном эсперанто, но поскольку для того, чтобы ее сослать в места не столь отдаленные, достаточно было ее немецкого происхождения, слегка облагороженного мужем Демьяновым, то дознаваться никто не стал. Каким-то чудом сталинские соколы облетели ее стороной, и она осталась в Ленинграде.
Работала Демьяновна всю жизнь с утра до ночи и называла себя ломовой лошадью интеллектуального труда. Жила одиноко, дочь с семьей уехали на Север на заработки, муж умер, так что, выйдя на пенсию, Демьяновна осталась не у дел. Конечно, она продолжала делать небольшие переводы, но глаза были уже не те, да и сказывался артрит, печатать становилось тяжело, так что она, как сама говорила, целыми днями «слонялась по хозяйству».
Будучи весьма одаренной интеллектуально, она была чрезвычайно плохой хозяйкой. Демьяновна хлопотала с утра до вечера, при этом такой беспорядок и такое количество грязной посуды на кухонном столике я видел у нас дома только сразу после праздничного ужина человек на сорок.
Еще она варила бульон. Стоило только кому-то захворать, Демьяновна немедленно нарисовывалась на пороге в своем запятнанном годами байковом халате с оторванными пуговицами и с кастрюлей, к которой прилипали руки. Чуть ли не силой она вливала в рот несчастному больному ложку несъедобного пойла и уходила довольная, оставив на столе кастрюлю. В период эпидемии гриппа концентрация бульона в местной канализации достигала такого уровня, что около люков во дворе собирались желтые вонючие лужи. Прохожие скользили на замерзших желтых пятнах и незаслуженно материли ни в чем не повинных дворовых собак. Дворник ругался и засыпал лужи песком, но на следующий день они появлялись снова – и так до конца эпидемии.
Соседи пробовали не возвращать кастрюли, но Демьяновна начинала использовать и другие подручные средства, включая чайник и таз для стирки белья. Бульон из таза отдавал хлоркой, зато лучше спускался в туалете.
С утра Демьяновна отправлялась по квартирам в поисках очередного захворавшего. В некоторых дверь просто не открывали, гробовым голосом Левитана говоря, что они закрыты на карантин по случаю бубонной чумы или оспы. Демьяновна устраивала засаду на участкового врача во дворе и, как профессиональный шпион, выспрашивала адреса и явки. Врачиху стали подкупать, прося не раскрывать диагноз и адрес.
А потом Демьяновна стала забывать выключать плиту, путать имена соседей, заговариваться. Бывало, открывала газ, чиркала спичкой и уходила в коридор, обжигая пальцы и забывая зажечь конфорку. Соседи забили тревогу – оставлять ее одну стало небезопасно. Дежурили по очереди. По ночам Демьяновна перестала спать и ходила по коридору в ночнушке, бормоча на разных языках несвязанные друг с другом слова. Иногда садилась прямо на пол и дремала, пока утром ее не подбирали сердобольные соседи. С трудом нашли адрес дочери, отбили телеграмму, пока ждали ответа, Демьяновну пришлось отправить в Куйбышевскую больницу. Через десять дней приехала дочь, но мать в сознании уже не застала.
Только перед самым концом Демьяновна открыла глаза и сказала:
– Сi alvenis…[4]
Выходит, правду говорили: знала она эсперанто.
Поминки были тихие. Собрались соседи, дочка плакала, винила себя, что поздно приехала, ее для вида успокаивали, но в глубине души осуждали.
А потом комнату освободили, часть вещей дочь увезла, что-то разобрали соседи, часть выбросили на помойку. Туда же отправили и старую кастрюлю для бульона, и проржавевший чайник. Дверь парадной скрипела, заедала, не хотела выпускать старый комод, пришлось снимать ее с петель.
Дверь эта, как и все двери старых домов, была свидетелем и участником любых событий. Она радостно хлопала, приветствуя новорожденных и молодоженов, громыхала, впуская и выпуская вечно спешащих мальчишек, предупредительно скрипела, чтобы успели отскочить друг от друга целующиеся парочки, бесшумно захлопывалась, провожая в последний путь.
Наша, на Воинова, была с норовом и иногда заедала.
Помню, однажды я долго безнадежно дергал ее, и тут кто-то из мальчишек пинком ноги распахнул дверь изнутри. Дверь поддалась и со всего размаху ударила меня по лицу, да так, что я захлебнулся собственной кровью вперемешку с молочными зубами. Мальчишки, конечно, испугались и убежали. Я кое-как забрался по лестнице, меня подташнивало, голова кружилась, из расквашенного носа ручьем текла кровь.
Дверь в квартиру открыла баба Геня…
В рекордные минуты приехавшая скорая не знала, за кого хвататься: то ли заниматься моим носом, то ли вызывать кардиологическую помощь для бабушки, то ли психиатрическую и милицию – для дедушки, который метался по лестнице с отверткой, угрожая найти и убить Расула за неисправную дверь.
Пару молочных зубов и старый замок вырвали с корнями.
В ноздри и дверные петли еще некоторое время капали, соответственно, лекарство и машинное масло, но, увы, и нос, и дверь так и остались навсегда слегка перекошенные, и поэтому первый хлюпал, а вторая хлопала, особенно громко и жалобно – вслед навсегда покидающим дом обладателям ордеров на отдельную квартиру.
Счастливчики гордо шествовали по лестнице, демонстративно брезгливо переступали через лужу у подъезда, снисходительно махали ручкой старушкам на лавочке и садились в грузовик или в такси, прижимая к себе настольную лампу или узел с вещами, чтобы пару часов трястись навстречу отдельной благоустроенной квартире в скучных однотипных новостройках.
Покидая старые коммуналки, мы были абсолютно счастливы, перед нами открывались новые горизонты, казалось, что от порога собственной квартиры начинается какая-то новая дорога, легкая и беззаботная.
Сначала мы идем по ней спокойно, с достоинством, поглядывая по сторонам. Потом постепенно ускоряем шаг и переходим на бег, не замечая, что что-то потеряли, кого-то сбили с ног, обидели, не протянули руку, не замечая, как навсегда остаются за поворотами те, кто не могут удержать темп и, задыхаясь, начинают отставать, пока окончательно не потеряются из виду. Мы машем им, обещая вернуться, но, как правило, не возвращаемся и все стремимся к эфемерной цели, которой никогда не достигаем, потому что не хотим понять, что идем по дороге без конца, дороге от самого себя.
Глава четырнадцатая. Что общего между спинкой минтая и молодой женой выпускника Фрунзенского училища, или Метаморфозы кожаного пальто
Традиционные советские свадьбы праздновались два дня подряд. Первый день – официальный. Он начинался с Дворца бракосочетания на набережной Красного Флота или на Петра Лаврова, куда с помпой подкатывали на «Волге» с кольцами на крыше и куклой на капоте. Во дворце торжественный обряд вела тетка с «халой» на голове и лентой вокруг необъятного бюста, натянутой, как перевязь Портоса, щелкал вспышкой фотограф, потом все ехали в ресторан. А на второй день гуляли дома. Это был уже более расслабленный и веселый праздник, когда гости и родственники не натянуто улыбались плоским шуткам нанятого тамады, а от души смеялись тостам друзей, напоминавшим скорее номера студенческих капустников или КВН. Поэтому двум свадьбам, о которых я хочу рассказать, надо традиционно посвятить несколько глав, тем более что оба брака оказались весьма прочными и счастливыми, несмотря на то что оба они свершились по расчету. Но, как говорится, лишь бы расчет был правильным!
Как-то раз, когда мы с бабушкой навещали тетю Любу на Пестеля, женщины на коммунальной кухне обсуждали предстоящее замужество дочки тети Нади – Иры.
Сама Надежда после войны выучилась на бухгалтера, муж работал на заводе, а вот на дочь у нее были самые серьезные планы. Для начала она должна была поступить в институт. До сих пор высшего образования в семье ни у кого не было.
Училась Ира без особого усердия, но приличный аттестат получила и поступила в Тряпку, как неуважительно звался в народе институт текстильной и легкой промышленности. Можно было говорить, что дочка – студентка. Первая часть задачи-максимум была исполнена, теперь нужно было серьезно подготовиться ко второй части программы – замуж за военного.
Ира мамин энтузиазм не разделяла, понимая, что с молодым мужем-лейтенантом сразу после выпуска в Ленинграде удержаться вряд ли удастся, а, соответственно, придется ехать с ним в отдаленные районы нашей бескрайней Родины. Это ее не слишком вдохновляло – Ира уже вкусила прелести свободной жизни: новые продвинутые друзья таскали ее на студенческие капустники, Ира научилась пить портвейн и курить втихаря от матери.
Тетя Надя сразу учуяла запах сигарет и вина и сделала выводы: мобилизовала знакомых и нашла репетитора по самому, как ей казалось, важному предмету в жизни каждой женщины – как правильно выйти замуж. На свой скромный послевоенный опыт она не полагалась, тогда любой мужчина был в цене: инвалид, безработный, пьющий, бьющий, лишь бы был. Впрочем, ей-то как раз с тихим дядей Пашей скорее повезло: пил только по случаю получки да и то не до беспамятства; голоса за всю жизнь на свою Наденьку не поднял, не то что руки; мечтал о моторке, чтобы рыбачить по выходным. Только однажды чуть не ушел к другой женщине, но Надежда подняла общественность, партком, завком и таки изжила соперницу. С тех пор дядя Паша как-то совсем притих, даже вроде стал меньше ростом, только и слышно было: «Да, Наденька!», «Сейчас, Наденька», «Уже сделано, Наденька».