Мама положила валидол под язык, Валя щелкнула стальными ножницами, и первые пряди упали на затоптанный мраморный пол…
На улице ветер непривычно холодил неприкрытую шею, но девушка спешила домой, гордо демонстрируя безразличным прохожим стрижку по последней парижской моде. Мама торопилась домой меньше. Разъяренный отец, по слухам, не разговаривал с обеими неделю и в тот же вечер с горя напился, хотя был трезвенником.
В семь часов вечера раздался привычный телефонный звонок, не без волнения девушка подняла трубку.
На этот раз абонент на другом конце провода заговорил:
– Я любил только твои прекрасные косы, а теперь ты такая же, как все! Прощай навсегда! – И в трубке раздались короткие гудки.
Утром зареванная девица вместе с уже переставшей что-либо соображать мамой прибежали в парикмахерскую. Там посокрушались, посочувствовали, но обратно же волосы не приклеишь?
Валя Мирская эту драму приняла так близко к сердцу, что решила больше не вершить чужие женские судьбы, а заняться мужскими. Может, заодно и свою получится устроить, рассудила она. Так, кстати, и сложилось – вскоре она вышла замуж за солидного чиновника, своего постоянного клиента.
С тех пор Валя только изредка поддавалась уговорам и соглашалась сделать укладку или модную стрижку по блату.
Случай с Ирой был особый, да и просила за нее Диана, которая снабжала парикмахершу дефицитами из валютных магазинов, так что мастерица превзошла самое себя и превратила незамысловатую стрижку Ирины в произведение искусства.
Тетя Надя даже прослезилась, увидев, как преобразилась дочка. На Диану она уже готова была молиться.
Тем же вечером в сопровождении подруг Ира отправилась на танцы в училище имени Фрунзе. Диана проводила, дала последние наставления, где стоять, по какому принципу выбирать и, чуть ли не перекрестив, благословила на удачу.
Сначала Ира несколько смутилась в большом зале, но потом освоилась и даже приняла несколько приглашений. Но кавалеры ей не понравились, и каждый раз она с облегчением возвращалась на свое место у стены и не соглашалась на второй танец, хотя и звали.
Когда же оркестр заиграл культовую песню Кола Бельды «Увезу тебя я в тундру», все девочки засуетились и стали выдвигаться вперед, всем своим видом показывая готовность ехать хоть к седым снегам, хоть на край земли, но, конечно, все-таки предпочтительнее к теплому морю в заманчивый Севастополь.
И тут перед Ирой появился коренастый молодой человек.
– Разрешите представиться: курсант Андрей Сирин.
Ира протянула руку.
Андрей уверенно обхватил ее за талию – достаточно крепко, чтобы вести, но не нахально, без ненужных прихватываний. К своему изумлению, Ира почувствовала, что танцевать ей приятно и спокойно. Она даже плотнее положила руку на погон, раньше же она еле касалась плеча партнера кончиками пальцев, готовая тут же отстраниться, когда музыка смолкнет.
Андрей ловко кружил даму по залу, избегая столкновений с топчущимися рядом парами.
А тем временем солист надрывался:
Увезу тебя я в тундру, увезу тебя одну,
Ярким северным сияньем твои плечи оберну.
Звездный иней загорится
на ресницах серебром,
Сколько хочешь самоцветов,
мы с тобою соберем!
Когда музыка кончилась, Андрей проводил девушку на место, спокойно поблагодарил и растворился в толпе. Сколько Ира ни вглядывалась, в тот вечер она его больше не видела.
Всю неделю Ирина ходила задумчивая, ни с кем своими переживаниями не делилась. Тетя Надя сунулась было за помощью к Диане, чтобы та разговорила дочку, но и ей Ира отвечала уклончиво и неопределенно.
В следующую субботу она пришла к училищу одной из первых и долго ждала у железных ворот, когда наконец дежурные впустят стайку промерзших девушек в ярко освещенный гардероб училища. В этот вечер она отказывала всем, хотя они с Андреем ни о чем и не договаривались и она даже не знала, есть ли у него девушка.
От одной этой мысли ей становилась не по себе. Когда же Андрей вырос как из-под земли, сердце Иры на секунду сбилось, а потом она доверчиво положила левую руку на жесткий погон курсанта Сирина.
Потом они гуляли в его увольнительные, потом пришли на Пестеля знакомиться с родителями, а потом она приняла предложение руки и сердца, даже особо не раздумывая, как что-то само собой разумеющееся.
Подали заявление во Дворец бракосочетания на Краснофлотской набережной, как положено, получили приглашение, а в нем – талоны в магазин для новобрачных: на кольца, две простыни, две наволочки, два двуспальных пододеяльника, одну скатерть и четыре полотенца. Если повезет, можно было купить немецкий бюстгальтер и белые югославские туфли.
Таки повезло, купили, но с одним маленьким нюансом: размер обуви у Ирины был тридцать седьмой, а туфли были только тридцать шестого размера. Пришлось Ире познать несчастную судьбу Золушкиных сестер, которые пытались натянуть маленькую туфельку, чтобы соответствовать стандартам принца. Что только ни делали: наливали в туфли спирт, подкладывали вату, даже аккуратно разбивали задник молотком.
Короче, в туфли Ира кое-как втиснулась, но ногти после свадьбы посинели и через два месяца сошли. А гипюровое платье оказалось впору, только слегка подкоротили.
Первый день отмечали в «Октябрьской» у Московского вокзала. Столы были расставлены под большое декольте[5], между ними сновали юркие официанты с подносами дежурного оливье, украшенного кляксой не самого свежего майонеза. На столах, как и положено, была нарезка мясная, рыбная, заливное и даже маленькие пиалки с микроскопическим плевком красной икры.
Тетя Надя тщетно пыталась сверить с важным мэтром количество еды, но вскоре отчаялась доказать, что заплатили за гораздо большее количество – как ни старайся, а он все повернет по-своему. Тем более, что недостаток закусок с лихвой компенсировался избытком спиртного, принесенного хозяевами праздника.
Чтобы гости не скучали и не забыли зачем собрались, тетя Надя настояла на тамаде. И тут им очень повезло: не без участия всемогущей Дианы вести свадьбу уговорили известного не только в Ленинграде, но и за его пределами Эдика Гурвича.
Много лет назад маленький Эдичка впервые вышел на сцену детского сада в роли то ли зайчика, то ли ежика и настолько хорошо сыграл, что в восторг пришли все: не только воспитатели и его папа и мама, но и прочие родители. А ведь обычно взрослые на утренниках смотрят только на своих детей, до слез умиляясь, даже если чадо просто бессловесно стоит на сцене, изображая елочку или грибок.
Потом Эдичка выступал и в школьной самодеятельности, повысив свой уровень до Гамлета, Ромео и даже молодого Павки Корчагина. Не менее успешно он бренчал на гитаре и даже сколотил ансамбль с непонятным названием «Три клопа на одной стенке». Родители его всячески поддерживали, не понимая, что сами роют себе могилу, – они-то думали, что это увлечение не помешает, а даже поможет Эдику поступить в престижный вуз. Так сказать, уравновесит тяжелый пятый пункт[6].
Как гром среди ясного небо прозвучало решение поступать в театральный институт. Родители долго пытались переубедить, что хлеб артиста неблагодарный – можно легко прожить посредственным инженером, врачом, юристом, но если не попасть в струю в искусстве, то артиста ждет забвение, безденежье, одиночество и, наконец, голодная старость. Однако Эдик был непоколебим, поступил и окончил курс театра-студии на Моховой. Он даже умудрился сорвать аплодисменты на выпускном спектакле, но потом ни в один столичный театр его не взяли. Он помыкался в домах творчества на периферии да и вернулся опять в Ленинград, посрамленный и не очень понимающий, как жить дальше.
Тут подвернулся случай. Заболел или запил ведущий какого-то запланированного мероприятия, и один из бывших сокурсников вспомнил, что Эдик вел студенческие капустники. Пригласили его попробовать. Вечер удался, шутки ведущего были искрометны и тонки, гости не скучали, никто даже не напился и не подрался. Гонорар оказался много больше того, что Эдик зарабатывал за месяц в провинции.
Так и пошло. Его стали приглашать вести свадьбы, юбилеи, встречи выпускников. Он никогда не повторялся, честно готовился, писал сценарии и через год уже был на вес золота. Его выходные были расписаны на несколько месяцев вперед. Он даже попытался специализироваться на подпольных еврейских свадьбах, потратил время на изучение обычаев, добыл аксессуары. Но однажды произошел неприятный казус.
По традиции на еврейской свадьбе жених должен разбивать ногой стакан. Обычно заранее запасались специальным тонким бокалом, но тут закрутились, забыли и заменили тем, что оказалось под рукой. Эдик, как положено, завернул стакан в салфетку и положил под самодельной хупой[7].
Увы, когда писался Талмуд, не было граненых стаканов завода Гусь-Хрустальный. Жених несколько раз безуспешно топал ногой, разозлился и ударил так, что целехонький стакан срикошетил прямо в лоб будущей тещи. Та рухнула как подкошенная. Вызвали скорую, тещу увезли. Эдик хватает рыдающую невесту, папу невесты, самого жениха, отпаивает кого водой, кого водкой, и они вместе мчатся на такси за скорой в больницу.
А там слегка оклемавшаяся, но еще зеленого цвета теща мается тошнотой от сотрясения мозга. Потом затошнило и невесту по причине токсикоза, и в заключение к ним присоединился и невестин папа, перебравший натощак водки. Персонал уже замаялся тазики подносить, да и другие больные поступают. А невеста между приступами голосит, что хупа так и не состоялась. Пришлось Эдику прямо в приемном покое, между топчанами, обляпанному в блевотине, совершить священный обряд. После этого он зарекся вести религиозные свадьбы. Не по грехам наказание.