А Мальвина, как нарочно, засмотрелась на майора, задумавшись о новой кукле для сказки про жирного борова.
И майорша, будучи и без того на взводе, не к месту взревновала и, особенно не таясь, прошипела:
– Ты посмотри какая длинноносая уродина! Такая же страшная, как и этот двор!
Эхо этих жестких слов сдетонировало, громко разнеслось по двору-колодцу и растаяло где-то высоко под крышей.
Все замерли. У Двойры на загривке поднялась шерсть, и впервые на моей памяти она зарычала. Расул что-то резко сказал на непонятном мне языке, но Гульнар, видно, поняла, потому что покраснела и неодобрительно покачала головой.
В решетчатом окне подвала мелькнули холодные бусинки глаз старой крысы. Загулили успокаивающе голуби над растревоженными гнездами, тополь вздрогнул листьями, и все стихло.
Может, в другой раз Мальвина бы и не обратила внимания, но как раз вчера она узнала о предстоящей свадьбе бывшего одноклассника, в которого была тайно и безнадежно влюблена, так что майорша не вовремя сыпанула соли на рану.
Мальвинины глаза налились влагой, белесые ресницы, напоминающие снежинки, подтаяли под тяжестью навернувшихся слез. Она что-то извинительно пробормотала притихшим детям и ушла, хлопнув тяжелой дверью подъезда.
Оскорбленный дом тоже как-то сник, стали виднее трещины в стенах, облупившаяся штукатурка, окна обиженно одно за другим замигали вечерними огнями, сумерки спустились во двор, надежно укрыв его от дневных обид.
Дети в тот день разошлись по домам без привычных упрашиваний, разговаривали шепотом и даже не шалили.
Вечером к нам пришла заплаканная мама Карлова. К тому времени я уже рассказал о том, что случилось во дворе. Ее усадили за стол, долго отпаивали чаем с вареньем, а она все жаловалась на судьбу, на то, что ей, скорее всего, не суждено увидеть внуков, и на ничем не обоснованную жестокость людей.
Она все сокрушалась:
– Ведь военный человек, супруга его с ним тоже по гарнизонам жила, разных людей повидали, надо же сердобольнее быть!
Бабушка украдкой утирала слезы и все подкладывала варенье.
Я, робко опасаясь очередного подвоха, спросил у дедушки:
– А что такое «сердобольный»?
И мой веселый дедушка на этот раз совершенно серьезно сказал:
– Это значит такой, у которого умеет болеть сердце.
– А разве это хорошо, когда болит сердце? – спросил я, наученный врачами, что болеть всегда плохо.
– Оно, сынок, по-разному болеть может, – вздохнул дедушка. – Порой оно болит, чтобы напомнить, что надо защищать слабых, уметь жалеть и помогать, быть аккуратнее со словами, дабы ненароком никого не обидеть. Ранить очень легко, а вот загладить вину куда как сложнее. Вот сегодня, как тебе было, когда обидели Мальвину? Больно?
Я кивнул. После услышанного на улице мне было очень стыдно и неловко. Я стеснялся поднять глаза на Мальвину, хотелось убежать домой и никогда больше не выходить во двор.
– Правильно, – сказал дедушка. – Тебе было стыдно не за себя, а за кого-то другого, что еще хуже, потому что сам ты всегда можешь извиниться, а за другого ты не отвечаешь. А более стыдно чаще тому, кто явился свидетелем проступка, а не тому, кто его совершил.
Я прислушался к себе. Вроде ничего не болело, но не хотелось ни есть, ни играть, даже не было желания никого видеть. Я слонялся по комнате, где сидели невеселые взрослые, и не знал, чем себя занять. Мама пригляделась ко мне, зачем-то пощупала лоб, нахмурилась и отправила пораньше спать. Уже в кровати я уткнулся лицом в подушки и ни с того ни с сего вдруг заплакал.
Мама хотела было подойти, но дедушка остановил и громко, чтобы я услышал, сказал:
– Не трогай его, у него просто болит сердце…
В тот вечер взрослые долго о чем-то совещались на кухне. Я заснул только тогда, когда наконец услышал успокоительный смех дедушки.
Потом случилось вот что.
Утром к дому подкатила «Волга». Сидевший за рулем солдат-первогодок, аккуратно, без стука захлопнул дверь машины и побежал наверх доложить о готовности.
Дедушка выглянул в окно и язвительно прокомментировал:
– Ишь ты! Вылизанная, как кошачьи яйца!
Папа одобрительно хрюкнул и пошел на кухню бриться.
Шофер отсутствовал минут пять, потом я услышал, как сначала торопливо застучали по лестнице его сапоги, потом важно протопал генерал, скрипнула входная дверь, и через секунду вместо шума мотора раздался такой отборный мат, что я зарылся головой под одеяло, а дедушка вместе с прибежавшим недобритым папой, наоборот, высунулись в окно.
Под окном стояла машина, до изумления загаженная голубями – будто у всех птиц нашего и близлежащего района случилось несварение. Замерший от ужаса солдатик мог только вяло оправдываться: мол, вот только что, когда он пошел за товарищем майором, все было в порядке.
А майор, тряся щеками, нарезал круги с воплями, что его ждут в Генштабе и он не может появиться там в обосранном виде.
Дом радостно захлопал оконными створками – еще бы, такое бесплатное представление!
В довершение всего мстительная Двойра привела из подворотни облезлого кавалера, который невозмутимо задрал лапу на колесо машины. Майора чуть удар не хватил.
Солдатик с ведром кинулся за водой, но кран во дворе никак не желал открываться, хотя хозяйственный Расул всегда содержал его в порядке.
Наконец майора с «Волгой» кое-как обтерли, и они укатили.
Время было каникулярное, дети высыпали во двор. Как ни в чем не бывало вышла Мальвина и продолжила сказку ровно с того места, где остановилась вчера. Только она была чуть грустнее обычного, а мы слушали еще внимательнее.
В подворотне Гришка в открытую играл с приятелями в пристенок[2], и, как ни странно, ни мой дедушка, ни дядя Моня, которые расположились у выходящего во двор окна, ничего будто не замечали. Отмытая «Волга», сбросив в штабе майора, прикатила обратно за его супругой.
Солдатик пост оставить уже побоялся, так что мадам выплыла из подъезда сама.
Тут Гришка с друзьями отделились от стены и с издевкой, хором продекламировали стишок, которому, как выяснилось, их научил вчера дедушка при молчаливом одобрении бабушки, что уже совсем было событие из ряда вон выходящее.
– Мама служит в ПВО! Мозги – во! – Гришка показал фигу. А жопа – во! – раскинул он руки в стороны.
Майорша превратилась в соляной столп, только лицо багровело под башней из выжженных пергидролем волос.
Под хохот всего дома Гришка продолжил:
– Папа служит в ПВО! Морда – во! – шире руки он уже не мог раскинуть. – А пися – во! – В майоршу опять нацелился маленький кукиш с обкусанным ногтем.
Лицо ее приобрело сизый оттенок, и она, не в силах выдавить ни слова, только открывала и закрывала набитый золотыми зубами рот, словно вытащенная из воды рыба.
От хохота дедушка с дядей Моней чуть не выпали из окна. Солдатик рухнул за машиной на колени, делая вид, что возится с ниппелем, и заливаясь слезами от еле сдерживаемого смеха.
Майорша хлопнула дверью и, забыв о намеченной поездке в комиссионный магазин, ретировалась в квартиру.
Наконец все поутихло, к вечеру обменялись впечатлениями, дали Гришке денег на мороженое, посмеялись и забыли. Но только не старая крыса.
У жильцов нашего дома был с крысами и мышами негласный уговор: люди не ставили на грызунов ловушек, а те не шли в квартиры и подкармливались в магазине-низочке.
Жили в мире и согласии. Крысы по подъездам не шастали.
Но однажды один из малышей крысиного потомства по неопытности заметался по двору, а дети, как водится, завизжали и попрыгали на скамейки.
И тут не растерявшаяся Мальвина, даже не подобрав ног, немедленно сочинила сказку про крысу Шушу и ее маленьких шушунят, которые живут в доме и ночью с крыши пытаются допрыгнуть до луны, думая, что она – сыр, и отъесть кусочек, а когда им это удается, то луна становится месяцем, пока у нее снова не отрастает бок.
Я даже сам маме говорил:
– Смотри, опять Шуша у луны бок съела!
Так вот, мстительная мудрая крыса обиду майорше не простила. Тем же вечером она собрала стаю.
Ей нужны были только самые опытные воины, готовые бороться за идею, а не за кусок сыра.
Ночью крысы прогрызли давно заделанный лаз в квартиру на четвертом этаже.
Утром вой майорши разбудил всех не только на Воинова, но и на соседней улице Чайковского.
Все ножки ее новой мебели были безнадежно попорчены зубами беспощадных грызунов. При этом они не съели ни кусочка со стола. Мальвина была отомщена.
Майорша вопила, что ни на минуту не останется в этом вертепе. Майор негодовал, возражал, но в итоге уступил, потому что знал, что в Гришкиной песенке была большая доля правды, и жену побаивался – кто знает, что может прийти в голову неудовлетворенной женщине? А потом слухи в ставке, позору не оберешься…
Они съехали через неделю.
А Мальвина как ни в чем не бывало по-прежнему шила своих кукол и рассказывала сказки, а надежды мамы и папы Карловых иметь своих внуков таяли с каждым годом.
Все это под стакан хорошего коньяка поведал папа Карлов за столом у нас в квартире.
Но Робик Мхитарян в ответ на такую печальную историю почему-то улыбнулся и попросил маму пригласить в гости Мальвину.
Мальвина пришла с мамой Карловой и собственноручно испеченным яблочным пирогом.
Под шумок она быстро рассказала мне сказку про молодого красавца-печника, который сделал уникальную печь, чтобы королевские повара пекли особенные пироги. А потом юноша-печник полюбил принцессу и посватался к ней. Король над ним только посмеялся, и печник в ярости разобрал печь. Пироги перестали получаться такими вкусными. Король долго разрывался между любовью к пирогам и чванством, но аппетит победил, и счастливая дочка вышла замуж за умелого печника.
Все посмеялись. Робик разговорился с Мальвиной, попросил показать кукол, в конце вечера взял ее за подбородок, пристально посмотрел в глаза, а потом заказал срочный разговор с Очамчирой.