тарному режиму.
В отношении прокоммунистической интеллигенции работают многие аргументы, которые после 1945 года приводились в отношении Карла Шмитта, Мартина Хайдеггера, Лени Рифеншталь, Луи-Фердинанда Селина и Эзры Паунда. Не думаю, чтобы ответы бывших поклонников Сталина сильно отличались от тех, с помощью которых парировали критику вышеназванные интеллектуалы. Это были бы молчание и умолчание, ссылки на незнание, неопытность; отсутствие исторических прецедентов, лишающее ориентации; чисто эстетическая и интеллектуальная, а не террористическая вовлеченность. Но если обратиться к многочисленным высказываниям апологетов СССР 1920—1930-х годов, мы обнаружим в них не незнание, а, напротив, уверенность в своем праве судить, пророческие интонации, учительские нотки.
Признание того, что все это делалось по неведению, имело бы, конечно, некоторое морально очищающее значение, но не избавило бы от кропотливой работы с архивом «возвращений» и сходных по содержанию произведений. Ибо слишком многое в архиве Октябрьской революции нуждается не в моральном осуждении, а в подлинной деконструкции, в создании исторической дистанции от массы патетических, профетичес- ких, автобиографических повествований. Без этой работы под коммунистической верой едва ли можно будет подвести черту. Проделать ее без антикоммунистической истерии — задача ближайшего будущего. Мы созреем для нее, когда избавимся от двух видов ослепления: попустительства («все невинны, никто ничего страшного не сделал») и мести («все они одинаково преступны»). Тем более, что идея справедливости полностью, в отличие от права, свободной от мести, и есть та часть наследия Маркса, которую — в характерной для начала 1990-х годов атмосфере разочарования в коммунизме, интенсивной работы траура — призывал любой ценой сохранить Жак Деррида.
«Рука в огне». Советский Демофоон
В заключение я хотел бы прокомментировать историю советского заключенного, инженера Михаила Алексеевича Костылева, которую приводит в книге воспоминаний под названием «Иной мир» польский писатель, бывший узник ГУЛАГа Густав Герлинг-Грудзинский.
Фабула проста: раз в несколько дней Костылев развязывал повязку на правой руке и держал руку какое-то время над огнем, чтобы получать освобождение от работы.
Перед нами советский Демофоон, закаляющий руку в огненной стихии. Таким его запомнил и автор книги: «...Вижу его с искаженным от боли лицом и рукой, погруженной в огонь, словно лезвие закаляемого меча» [6, 86].
Ради чего держал руку над огнем заключенный Костылев?
Сталинская система наказания карала не преступное деяние; она, констатирует польский автор, ставила целью разрушение человеческой личности и построение на ее месте другой личности, с новыми реакциями. В терминах тогдашней идеологии это называлось «воспитанием нового человека».
Советскую идеологию того времени нельзя было воспринимать искренне, тем более буквально. Она утверждала, что все страдание сосредоточено на Западе, в СССР же его упразднила победоносная революция. Но освобождать Запад от его пороков следовало с ненавистью, а не с любовью, страдания тамошних людей не должны были вызывать в потенциальных освободителях сострадания. С манихейской точки зрения благодетельствовать следовало именно врага, притом с применением насилия, в целительности которого большевики не сомневались с самого начала. Изначальная ошибка Костылева состояла в том, что он воспринял страдания живущих при капитализме людей искренне, с состраданием и действительно хотел им помочь.
Отсюда глубина его разочарования, когда из французских книг — Бальзака, Стендаля, «Воспитание чувств» Флобера, «Исповеди сына века» Альфреда де Мюссе и «Адольфа» Констана — выяснилось, что его с детства обманывали, что советский мир — ледяная пустыня; в сравнении с ней климат, в котором действуют герои названных романов, — просто тропический, благоприятный для жизни людей. Однажды в споре с товарищами Костылев, забывшись, воскликнул: «Освободить Запад! От чего? От такой жизни, какой мы и в глаза не видели!» В нетоталитарной стране подобное увлечение показалось бы мелочью, запоздалым эстетическим переживанием, но в сталинском СССР это было «идейное преступление», которое следователь, после года «промывания мозгов» и пыток, приравнял к попытке свержения советской власти с помощью иностранных держав. В этом удалось «убедить» и самого сломленного «преступника», но в лагере ему в руки снова попала одна из тех французских книжек, и он еще глубже понял, как жестоко обманул его советский мир.
После этого Костылев принял решение никогда не работать «на них», даже если ему придется умереть. С тех пор раз в несколько дней он стал держать над огнем правую руку, после чего перебинтовывал ее и получал освобождение от работы. Он все время читал французские книги, которые ему каким-то загадочным образом удавалось добывать в лагере.
В ГУЛАГе заключенный, считаясь здоровым, не мог долго уклоняться от работы только потому, что у него не заживает рука; и автор книги «Иной мир», подружившись с Костылевым, просил его оторваться от чтения и выйти на работу. Тот категорически отказывался. В конце концов лагерное начальство решило отправить строптивого зэка на Колыму, что, замечает Герлинг, в Освенциме было бы равносильно направлению в газовую камеру. Перед этапом он в бане облил себя кипятком и скончался в ужасных муках.
Я привел эту историю потому, что в ней, как у Жида, присутствует тема плоти, которую закаляют над огнем. Правая рука инженера Костылева, которую тот, разбинтовав, держал над огнем, в описании польского автора представляла собой «опухшую колоду, обтянутую сползавшей от ожогов кожей и истекавшую кровью и гноем, который, как масло, шипя, капельками падал на докрасна раскаленные чурбаки» [6, 83]. Огонь разрушал его руку так же, как он разрушил бы руки мечтателей о человечестве, закаленном в огненной купели.
Поведение Костылева нетипично для зэка сталинского времени. Гер- линг-Грудзинский и сам удивляется, как советскому молодому человеку из провинции удалось создать себе столь возвышенное представление о культуре Запада. Так или иначе, он сделал выбор; ставкой в этой игре стала жизнь, которую бывший инженер обменивал на чтение старых иностранных книг. Вспоминая этот рассказ, невольно спрашиваешь себя: как же интенсивно должен был человек читать и, главное, как самозабвенно любить описанный в романах мир, чтобы ради него пойти на саморазрушение? Читал ли хоть кто-то из нас когда-либо с такой интенсивностью, создавая воображаемый мир, стоящий выше собственной жизни?
Проникновение в буржуазный мир, даже в форме отождествления с его художественным образом — тем более если оно было выражено публично, как это сделал Костылев, — квалифицировалось при Сталине как уголовно наказуемое деяние, за которое можно было поплатиться жизнью. Способны ли были западные интеллектуалы, восхищавшиеся советским экспериментом, вообразить себе, что ненавидимый ими мир (по меньшей мере его прошлые подобия, отразившиеся в литературе XIX века) в силах заворожить образованного советского человека? И что бы сказали Брехт, Арагон, Шоу, Ролан и тысячи других поклонников Сталина, узнав, какую цену надо было за это заплатить в СССР?
Видение другого народа закаляемым в божественном пламени, указывающим страждущему человечеству путь является репрессивным представлением; по этому возможно судить лишь о глубине отчаяния разделяющих его людей. Оно серьезно вредит тем, на кого проецируется, подводя псевдорелигиозный фундамент под действия их палачей, но по большому счету не помогает тем, кто проекцию совершает (они испытывают разве что фантомное облегчение, чреватое в будущем вполне реальными угрызениями совести).
Не думаю, чтобы в лагерном бараке, среди голода, унижения и непосильного труда собратьев по несчастью, Костылев дегустировал стилистические оттенки читаемых книг; иначе как смог бы он одновременно запоем читать Флобера и Констана, Бальзака и Мюссе? Его завораживал «тропический» климат, в котором действуют герои всех этих книг, свобода душевных движений, богатство отношений, зависимость судьбы персонажей от их поступков; его зачаровывало все то, что стало немыслимым в «ледяном» сталинском мире, исчезло из него. И буржуазный мир, как показывает этот пример, может стать предметом веры необычайной силы[11]. В отличие от советской системы, вознаграждавшей любой, сколь угодно наигранный восторг перед своими достижениями, капитализм, строй куда более старый и поэтому не нуждающийся в непосредственном признании, никак на эту веру не реагировал, возможно считая ее чем-то само собой разумеющимся. С относительным равнодушием взирал он и на ненависть, которую питали к нему его дети, этим он также отличался от нетерпимой к любой критике коммунистической власти. Асимметрия бросалась в глаза: на буржуазный мир проецировали ненависть, не становясь врагами, а как бы используя законное право критики, которого сталинские подданные были полностью лишены.
Сначала следователь, а потом Герлинг-Грудзинский, «мой хороший друг с Запада», убеждали Костылева, что он — Дон Кихот, что на Западе много несправедливости, жестокости, что о нем нельзя судить по старым романам, но он видел вокруг себя ледяную пустыню и никакие аргументы не могли остановить человека, испытывавшего непреодолимую потребность из нее бежать.
Я не стал бы писать об этом эпизоде из гулаговского опыта польского писателя, представляй он собой единичный случай, но за три поколения закрытых границ и пропагандистской лжи возникло множество Костыле- вых. Мир, куда так долго не пускали, миллионам людей должен был казаться вожделенным, пространством утопии, шансом лучшей жизни.
БЕРТРАН РАССЕЛ. САМОУБИЙСТВО РАЗУМА
Философ, логик и математик Бертран Рассел посетил Россию в 1920 году, за два года до того, как она стала СССР, в составе делегации английских профсоюзов. Октябрьская революция показалась ему событием даже более значительным, чем Французская революция. Освободить человека от проклятия труда ради прибыли, возвратить ему достоинство не средства, а цели, считал он, — великая задача. Не сомневался философ — что тоже отвечало духу времени — также в скором конце капитализма, строя, до основания потрясенного великой войной.