Коммунизм как Религия — страница 3 из 28

м уста; только в кругу «своих» они еще иногда сетовали на утрату ленинских идеалов.

Ученые выполнили задание партии — тело вождя было сохранено сна­чала на пять лет, а после этого на неопределенно долгое время [10, 42]. Методика бальзамирования до сих пор держится в тайне. Мавзолей Ленина на Красной площади стал центром нового культа. Своим существованием он доказал, что отрицание теизма не равносиль­но отмене религии, что нетеистическая религия возможна. В регионе распространения буддизма это, скорее всего, никого бы не удивило, но религии Книги упорно отрицали возможность подобной метаморфозы. Ироничный и проницательный наблюдатель, владеющий марксистским языком, не преминул бы заметить, что ленинский культ, одним из (цент­ральным, но далеко не единственным) аспектов которого стал Мавзолей, возник из-за чрезвычайной непрозрачности общественных отношений, вызванных к жизни революцией. Вместо того чтобы отмереть, религия изменила форму, трансцендентное, утратив потусторонность, стало им­манентным. Мир как бы сплющился; его измерение, доселе считавшееся производным и тварным, эмансипировавшись от Творца, было наделено невиданной потенцией искупления.

Поражает скорость возникновения нового культа. Меньше чем через неделю после смерти ленинское тело уже покоилось в деревянном Мав­золее, созданном архитектором Щусевым. В тот же день у гробницы нес вахту почетный караул. Свою окончательную форму памятник-усыпальни­ца обрел в 1930 году — на этот раз на изготовление Мавзолея пошли мрамор, гранит, порфир и лабрадор. Во время праздников на Мавзолее стояли живые вожди во главе со Сталиным, к тому времени окончательно закрепившим за собой статус верховного жреца.

Многие паломники понимали аналогию усыпальницы вождя с Гробом Господним буквально (т. е. совершенно неправильно с точки зрения партий­ной ортодоксии). Ленин был для них новым Христом. Вот как описывает посещение Мавзолея в 1927 году греческий писатель Никое Казандзакис: «Он лежал совсем как живой, в серой рабочей спецовке, укрытый по пояс красным знаменем, стиснув правую руку в кулак и положив левую на грудь. Улыбающееся румяное лицо, маленькая совсем светлая бородка. Высо­кий, разогретый кристалл преисполнен покоя. Толпы русских смотрят ис­ступленно — точь-в-точь как еще несколько лет назал смотрели на румя­ный русый лик Иисуса на раззолоченных иконостасах. Это тоже Христос, красный. Сущность та же — вечная сущность человека, сотворенная на­деждой и страхом, меняющая только имена» [13, 375]. В этом описании стерты признаки ленинского тела как материалистической реликвии, как вечно живого физического тела, которому, в отличие от тела Христа, не­куда возноситься: оно все оставило на земле.

Ближе к партийной ортодоксии стоит описание американского писа­теля Виллияма Уайта: «Я много раз посетил Мавзолей Ленина, но впечат­ления первого посещения навсегда останутся в моей памяти. Нет никаких признаков смерти. Вы склонны думать, что перед вами спящий человек, и невольно начинаешь ходить на кончиках пальцев, чтобы не разбудить его» [10, 51]. Здесь подчеркивается то, что отличает Ленина от основате­ля христианства: его святость — внутримирская, ориентированная на спа­сение нового типа, долженствующее совершиться усилиями самих людей. Лежащий в стеклянном гробу основатель большевизма — просто спящий человек, которого важно не разбудить. Он пребывает в пространстве, из которого не может исчезнуть, ибо оно наделено для него окончательным смыслом.

Подлинный смысл положения во гроб тела вождя-основателя ортодок­сальнее всего определил его наследник. Именно его определение стало каноническим. Клятва, которую Сталин от имени партии дал у гроба умер­шего вождя, начиналась словами, зловещий смысл которых будет полно­стью осознан позднее. «Мы, коммунисты, — сказал Генеральный секре­тарь ВКП(б), — люди особого склада, мы скроены из особого материала. Мы — те, которые составляют армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии, нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руково­дителем которой является товарищ Ленин...» [12, 265].

Вдумаемся в смысл этих формул, литургическое звучание которых выдает бывшего семинариста. Что значит «мы, коммунисты, скроены из особого материала»? Какие следствия из существования «людей особо­го склада» вытекают для обычных людей?

Они должны быть перекованы по образцу избранных представителей нового человечества, бойцов ленинской гвардии.

Похоже, далеко не все партийцы осознавали тогда, в конце января 1924 года, сколь многое связывает их с ветхим Адамом, сколь много в них от утлого сосуда, который скоро будет брошен в раскаленную печь террора.

Как Мавзолей Ленина — памятник нового культа, так и эти слова Ста­лина — кредо новой религии. Военная метафора неслучайна: люди из особого материала — военные, они действуют в условиях чрезвычайного положения; огромным волевым усилием им предстоит переделать по своему образу и подобию остальных, ветхих людей. Выживет только тот, кто пройдет великое испытание, кто станет человеком особого склада. Ленин — первый человек, который, умерев, не ушел, а остался в мире, ко­торому надлежит перестать быть тварным, сотворенным миром.

Большевики поражали иностранцев, включая коммунистов, своей не­примиримостью, неспособностью представить себе оппонента иначе, чем в образе врага. Такое поведение неотделимо от величия демиургической задачи, которую они на себя взвалили. Перед лицом неизвестного ленин­цы полагались исключительно на самих себя; ради достижения неопреде­ленной, но возвышенной цели они применяли наиболее радикальные ме­тоды. Любая терпимость воспринималась носителями подобной веры как

непозволительная слабость. Сосуды истины, наследники первого челове­ка, в смерти сохраняемого живым на вечные времена, они, естественно, надеялись лишь на самих себя. Попытки обогатить их демиургический опыт отвергались как святотатство, ибо исходили от мира, религиозного в старом, неправильном смысле слова.

Возмущение некоторых иностранных коммунистов культом мертвого вождя проявлялось более прямо. Игнасио Силоне рассказывает: его друг, комсомольский вождь Лазарь Шацкин, пожаловался на то, что не смог по молодости лет поучаствовать ни в одной из трех русских революций и такой шанс уже не представится на его веку. Они шли по Красной площа­ди, и Силоне, указав на тогда еще деревянный Мавзолей, сказал следую­щее: «“Ты, надеюсь, не будешь спорить с тем, что суеверный культ его [Ленина] мумии является оскорблением его памяти и позором для Моск­вы как революционной столицы”. Я предложил ему не мудрствуя лукаво достать несколько канистр бензина и с их помощью поджечь этот тотем­ный барак, после чего отпраздновать свою собственную маленькую “ре­волюцию”» [37, 97].

Итальянец думал, Шацкин отшутится или переведет разговор на дру­гую тему, но тот смертельно побледнел и прошептал: «Ты хоть понимаешь, что говоришь. Никогда, слышишь, никогда не смей произносить подобных слов!» В тот момент Силоне, думаю, понял, какая бездна отделяет его, руководителя подпольной организации итальянских коммунистов, от со­ветских товарищей; он еще мог задавать вопросы, которые для них были кощунственными. В этом эпизоде уже заключен будущий разрыв Силоне с коммунизмом советского образца.

Места поклонения

Мавзолеем дело не ограничилось. Из монументальной пропаганды роди­лась советская система ритуалов, в чем-то дублировавшая, а в чем-то вытеснявшая предшествовавшую ей православную модель. Праздники утратили интернациональный характер, советизировались, прославление народа тесно переплелось в них с прославлением вождей. Имя верховного вождя отделилось от его носителя, растворившись в славословящей его массе затерроризированных людей.

Интересный случай приводит в «Возвращении из СССР» Андре Жид. Путешествуя по Грузии, он из Гори (родного города вождя) захотел по­слать телеграмму Сталину, но телеграфист отказался это сделать, если за именем не будет следовать официальный титул: «гениальный вождь ми­рового пролетариата», «великий учитель всех трудящихся» или что-то еще в этом роде. Писатель понял, что не может обратиться к вождю напрямую. Напрасно он уверял телеграфиста, что Сталин выше лести и в помпезных титулах не нуждается. Понимал ли он в тот момент, что для несчастного телеграфиста речь шла не о лести, а о жизни и смерти? Телеграмма, о которой просил Жид, наверняка стала бы для него смертным приговором.

Задуманный по рецептам лучших умов Запада, коммунизм в больше­вистском исполнении в 1930-е годы превратился в террористическую практику, возродившую в обществе подобие симпатической магии. Евро­пейская интеллигенция, к сожалению, поняла это слишком поздно. Из первоначального атеизма, ощущавшего себя законным наследником Про­свещения, выработалась светская религия, в которой место Бога занял верховный партийный жрец, единственный, как тогда выяснилось, чело­век, «скроенный из особого материала», готовый идти по пути террора до конца. Вопреки предсказаниям классиков (не исключая Ленина с его «Го­сударством и революцией»), утверждавших, что переходный период от антагонистического строя к неантагонистическому будет относительно коротким (выступая перед комсомольцами в 1919 году, Ленин сказал, что они доживут до коммунизма) и безболезненным, Сталин стал утверждать, что по мере построения социализма классовые противоречия, наоборот, обостряются; у партии, поучал он своих клевретов, появляется все боль­ше врагов, нуждающихся в безжалостном истреблении.

Во время Большого террора величие цели стало определяться числом принесенных на ее алтарь жертв. За индивидуумом окончательно переста­ло признаваться достоинство, независимое от коллектива; будучи лишен­ной традиционных религиозных мотиваций, его смерть предстала безра­достным итогом отчаянной борьбы за выживание. Люди уходили из мира, ужас которого безмерно усиливался тем, что его объявили окончатель­ным, единственно возможным, уходили без возможности спасения, час­то без погребения. И никогда коммунистическое будущее не было таким неопределенным, как тогда, когда во имя него приносились неисчислимые жертвы. Обитатели СССР превратились в материал, из которого можно было лепить что угодно.