— Я поеду с вами, — сказал Шульгин.
В шестом часу утра они сели в автомобиль и, когда уже серел зимний рассвет, прибыли на Варшавский вокзал.
— Я — Гучков, член Государственной Думы, нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать в Псков. Прикажите подать нам поезд.
— Слушаюсь, — сказал начальник станции.
Через двадцать минут к перрону подошел паровоз с одним вагоном. Паровоз запыхтел, короткий поезд тронулся; Гучков и Шульгин поехали спасать царский строй.
Кругом измена
А в это время в Таврическом дворце просыпались спавшие уже третью ночь на полу солдаты и рабочие. Просыпались, — свободные.
Сколько столетий прошло, сколько людей было расстреляно, повешено, засечено, прежде чем настал этот день.
Сколько людей было разорвано в клочки германскими снарядами, искалечено, убито болезнями и голодом, прежде чем оставшиеся в живых решили: так дальше нельзя.
Вот эти, сидевшие теперь в министерском павильоне под арестом, всю жизнь приказывали, а солдаты должны были отвечать — «Точно так», «никак нет».
А теперь сила была в них, они могли делать, что хотят.
Они победили и теперь не знали, что делать. Они готовы были итти за каждым, кто называл себя революционером. Они верили всем. Они верили членам Государственной Думы, верили Керенскому, верили заранее новому правительству.
А кругом них была измена. У них была сила, у врагов была хитрость. Временный Комитет Думы сговорился с генералом Ивановым.
Керенский придумывал как бы стать министром и остаться вождем революционеров. В самом Исполнительном Комитете были случайные, ненадежные люди.
А Шульгин и Гучков ехали тайно в Псков, чтобы дать России нового царя.
Царь уступает
А царский поезд в это время подходил к Пскову.
Когда придворные узнали, что поезд не пропускают к Царскому Селу, что Петроград во власти восставших, они всполошились.
Старый адмирал, друг царя, переходил из вагона в вагон и кричал:
— Все будем висеть на фонарях. У нас такая будет революция, какой еще нигде но было.
— Дождались, — говорили другие, — и как это случилось?
Остальные молчали, точно ехали на похороны.
Вечером царский поезд пришел в Псков. Платформа была пустынна и не освещена. К поезду подошел, шлепая галошами, сутулый седой генерал, командующий северным фронтом, Рузский.
Придворные окружили его и взволнованно спрашивали.
— Войска еще надежны! Вы нам поможете? Что теперь делать?
— Что теперь делать? — желчно сказал генерал Рузский: — сдаться на милость победителя.
В девять часов вечера первого марта генерал Рузский вошел в вагон царя. Они сели за стол друг против друга. На столе была разложена военная карта. Но генерал Рузский закрыл рукой карту и стал говорить о событиях в Петрограде.
Генерал Рузский говорил долго. Он рассказал о том, что делается в Петрограде. Он рассказал о том, что все полки в городе перешли на сторону восставших.
— Надо назначить новых министров, ответственных перед Государственной Думой.
— Я ответствен перед богом, — сказал царь, — и не могу уступить власть.
Тогда Рузский стал говорить о том, что не один Петроград восстал, восстала вся Россия. В Москве войска переходят на сторону народа. В Кронштадте беспорядки и нельзя принять мер к усмирению: нет ни одной надежной части. Балтийский флот подчинился Временному Комитету Думы.
— А войска на фронте? — спросил царь.
— Если послать полки с фронта, они перейдут на сторону восставших, — сказал Рузский. — Генерал Алексеев считает единственным выходом назначение министров, которым доверяет Дума.
Царь встал и подошел к окну вагона. Он посмотрел в окно, потом опять сел и сказал вялым безразличным голосом:
— Телеграфируйте Родзянке, что он назначается председателем Совета Министров. Пусть он назначит остальных министров.
Рузский вышел и сказал встречному офицеру: — Прикажите телеграфисту вызвать по прямому проводу Родзянку.
Совет
В Таврическом дворце двадцать седьмого февраля открылось собрание выборных от рабочих и солдат — Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. И с тех пор непрерывно шли заседания-митинги.
Совет выбрал Исполнительный комитет, туда прошли в большинстве меньшевики и эсеры. Исполком решал дела, а в Совете говорились речи.
Сначала в зале были стулья, но потом, когда увидели, что места не хватает, стулья вынесли. Рабочие и солдаты стоя слушали речи. Одни за другим взбирались на табуретку солдаты. «Мы от Волынского полка», — начинали одни. «Мы Преображенского полка», — начинали другие. И все восклицали в конце речи: «Клянемся защищать революцию!»
Председатель стоял на столе, держа в руке колокольчик. У окна сидел один из членов Исполкома и писал под диктовку столпившихся вокруг него солдат:
Приказ № 1 по армии и флоту:
«Всем ротам, батальонам, эскадронам, батареям и другим частям немедленно выбрать солдатские и матросские комитеты;
— выбрать по одному представителю от роты в Совет;
— подчиняться в государственных делах только своим комитетам и Совету;
— приказы Государственной Думы исполнять только тогда, если они не противоречат приказам Совета;
— сдать оружие солдатским комитетам и не выдавать его офицерам;
— отменить вставание во фронт и отдачу чести вне службы;
— отменить титулы — благородие, превосходительство и другие, а также обращение на „ты“».
Этот приказ был опубликован первого марта. И сразу Государственная Дума, офицеры и генералы переполошились.
— Совет разрушает армию! — кричали все в один голос. И, в самом деле — приказ разрушал старую армию: он делал солдат свободными гражданами.
С тех пор солдаты стали доверять только Совету.
Керенский
Исполком Совета решил: солдаты и рабочие не подготовлены и поэтому не могут взять власть. Пусть правительство будет буржуазное, никто из членов Совета не должен входить в него.
— А вдруг рабочие и солдаты не согласятся отдать власть буржуазии? — спросил один из членов Исполкома.
— А вы, главное, подольше говорите, — советовали ему его друзья, — говорите два часа подряд. Солдаты и рабочие устанут и согласятся на все.
Докладчик говорил очень долго. Совет согласился, что надо отдать власть буржуазии.
Вдруг на конце зала взобрался на стул Керенский.
— Товарищи, — закричал он. — Верите ли вы мне?
Все, конечно, отвечали, что верят.
— Товарищи, — закричал еще громче Керенский, — я говорю от глубины сердца. Мне важнее всего, чтобы вы мне верили. Я готов вот здесь перед вами сейчас умереть!
Никто не понимал, зачем Керенский говорит о смерти. Но все чувствовали, что он хочет сказать что-то очень важное.
Все были очень взволнованы.
— Товарищи, — сказал Керенский — организовалось новое временное правительство, и я должен был немедленно дать ответ, не ожидая вашего разрешения. Я согласился быть министром юстиции. В моих руках представители старой власти. Я буду отстаивать ваши мнения. Я— республиканец. Я отдал распоряжение немедленно освободить наших товарищей, томящихся в Сибири. Одобряете ли вы мое решение? Согласны ли считать меня своим представителем в правительстве?
— Да, да, — кричали все.
Солдаты и рабочие хлопали, кричали: — Одобряем, правильно, браво, просим!
Голоса смешались в общий гул.
Керенский выбежал из зала сообщить Милюкову: все удалось прекрасно.
Телеграммы
В ночь на второе марта в три часа Родзянко подошел к телеграфному аппарату. Его вызывал из Пскова генерал Рузский.
Телеграфист застукал:
«Доложите генералу Рузскому, что подходит к аппарату председатель Государственной Думы Родзянко».
Аппарат смолк и потом стал выстукивать ответ.
Поползла узкая ленточка с черточками и точками. Начался телеграфный разговор.
— У аппарата генерал-адъютант Рузский. Здравствуйте Михаил Владимирович. Сего числа около семи часов вечера прибыл в Псков государь император.
Его величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом, — дать ответственное перед законодательными палатами министерство с поручением вам образовать кабинет. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня второго марта с пометкой «Псков».
Рузский.
— Очевидно его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций. Народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно; войска окончательно деморализованы: не только не слушаются, но убивают своих офицеров; я вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограничено в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предполагается вами— недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром.
Родзянко.
— Не можете ли вы мне сказать, в каком виде намечается решение династического вопроса?
Рузский.
— С болью в сердце буду теперь отвечать, Николай Владимирович. К Государственной Думе примкнули весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны. Тоже повторяется во всех городах. Везде войска становятся на сторону Думы и народа и грозные требования отречения становятся все настойчивее. Присылка генерала Иванова только подлила масла в огонь и приведет к междуусобному сражению. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут…
Родзянко.
— Подумайте, Михаил Владимирович, о будущем: необходимо найти такой выход, который дал бы немедленное умиротворение.
Рузский.
— К сожалению, манифест запоздал. Его надо было издать после моей телеграммы немедленно. Время упущено и возврата нет. Больше ничего не могу вам сказать. Желаю вам спокойной ночи, если только вообще в эти времена кто-либо может спать спокойно.