Последние два года мамины открытки стали приходить реже, а примерно год назад я получила еще одно послание из Рима с видом Колизея, она написала, что позволила устроить себе «petite vacance»[23].
– Больше похоже на «très grande vacance»[24], – в очередной раз пожаловалась я своему отражению в зеркале, упорно пытаясь заплести косу из своих возмутительно непослушных волос. Я старалась не расстраиваться из-за того, что маман ни разу не навестила меня после того, как стало известно о папиной смерти, хотя иногда невольно огорченно думала об этом. Ведь она же моя мать, и с тех пор прошло целых пять долгих лет.
– Слава богу, что у тебя есть бабушка, – добавила я, беседуя со своим отражением. – Теперь она стала твоей матерью.
И я поняла, что так оно и есть, когда спустилась в столовую, чтобы присоединиться к бабушке за ужином и продолжить разговор о новой школе.
– Отлично, все поместилось, – заявила Дейзи, закрывая крышку блестящего кожаного чемодана, присланного бабушкой из Лондона вместе с бутылочно-зеленой школьной формой, которую я лично сочла отвратительной. Но позже я подумала, что ей, вероятно, и положено быть отвратительной. Не улучшало положение и то, что ее сшили без примерки, поэтому я в ней едва не утонула.
– Вот подрастешь немного, Поузи, и она станет тебе впору, – успокоила меня бабушка, пока я стояла перед зеркалом в блейзере, рукава которого закрывали мне все пальцы, а в плечах там могла поместиться вместе со мной еще и Кэти. – У тебя высокие родители, и ты, несомненно, в ближайшие месяцы вытянешься, как березка. А пока Дейзи подогнет тебе юбку и рукава, и ты легко сможешь распустить подшивку, когда понадобится.
Дейзи крутилась вокруг меня, подкалывая рукава блейзера и подол юбки, пока достававший до шнурков кожаных черных башмаков, в которых ступни тоже скользили взад-вперед, и вообще они выглядели, как громоздкие чоботы. «Крутиться», впрочем, Дейзи удавалось с трудом, поскольку живот ее сильно раздулся, и со дня на день у нее мог родиться ребенок. Мне отчаянно хотелось увидеть этого малыша до отъезда в школу, однако с каждым днем это становилось все менее вероятным.
Из нас троих именно Дейзи удалось найти неподдельную радость в Корнуоллских холмах. Они с Биллом – бабушкиным давним слугой на все руки – поженились два года назад, и вся деревня гуляла на их свадьбе, как бывало и по случаю любого другого торжества или церковного праздника. Теперь Дейзи и Билл жили в уютном садовом коттедже, находившемся в саду за особняком. Бледная, задерганная девушка, какой я знала ее в Адмирал-хаусе, расцвела здесь, превратившись в симпатичную молодую женщину. «Настоящая любовь, очевидно, делает человека красивым», – подумала я, глядя в зеркало на свой бутылочно-зеленый наряд и мечтая найти настоящую любовь.
Во время нашего последнего общего ужина, устроенного в конце августа в благоухающем саду, я спросила бабушку, не будет ли ей трудно без меня.
– Я имею в виду, как ты справишься с делами, когда у Дейзи появится ребенок, а меня не будет?
– Боже мой, Поузи, пожалуйста, не пой мне отходную раньше времени. Мне же всего пятьдесят с небольшим. И при мне остаются Билл и Дейзи, а появление ребенка не означает потерю трудоспособности. Кроме того, просто замечательно, что здесь у нас опять будет малыш.
«Замечательно, пока этот малыш не заменит в твоем сердце меня», – с грустью подумала я, но ничего не сказала.
На следующее утро, уже сидя в стареньком «форде», на котором Биллу поручили отвезти меня на вокзал в Плимут, я с трудом сдерживала слезы, поцеловавшись на прощание с бабушкой. Во всяком случае, она не рыдала надо мной, как Дейзи, хотя глаза ее подозрительно блестели.
– Береги себя, любимая моя девочка. Пиши мне регулярно и сообщай, чем ты там занимаешься.
– Ладно.
– Учись хорошенько, старайся, чтобы твой отец… и я… могли гордиться тобой.
– Обещаю, я буду стараться, бабуля. До свидания.
Когда Билл повез меня по подъездной аллее, я оглянулась на дом. Мне вдруг стало ясно, что, какие бы страдания я ни пережила со времени моего приезда сюда пять лет назад, меня неизменно защищало здешнее маленькое сообщество. И я буду ужасно скучать без них.
Школа-интернат оказалась… прекрасной. Конечно, если не придавать значения инею, выступавшему на внутренних стеклах окон дортуара, на совершенно несъедобную пищу и на физическое воспитание, или «ФиВо», которым нас заставляли заниматься в спортзале трижды в неделю. Я прозвала эти занятия «Физическими Пытками», чем они, в сущности, и были. Множество неловких девочек, пытаясь перепрыгнуть через гимнастического коня, имели, пожалуй, на редкость неуклюжий вид, даже если им удавалось запрыгнуть на него. С другой стороны, я охотно играла в хоккей на траве, хотя никогда в него прежде не играла, к особому ужасу мисс Чутер, нашей преподавательницы физкультуры, и чувствовала себя в этой игре, как вошедшая в поговорку рыба в воде. Очевидно, у меня оказалось «низкое расположение центра тяжести», что я воспринимала как своеобразный эвфемизм умения крепко стоять на ногах, однако такое качество способствовало хорошей игре, и вскоре я стала лучшим бомбардиром нашей команды. Проведя большую часть последних пяти лет на открытом воздухе в корнуоллских холмистых пустошах и низинах, я преуспела и на пробежках.
Склонность к играм, по крайней мере, улучшила мнение других девочек обо мне, справедливо считавших меня слишком увлеченной учебой и прозвавших «Зубрилой». Так же, как они не понимали моего интереса к науке, я не могла понять, почему они не пользовались возможностями получать знания, которые ежедневно щедро предоставлялись нам. Как же замечательно было слушать учителей, готовых поделиться с нами новыми научными достижениями, особенно после долгого обучения тому, что я большей частью уже и так знала из освященной вековой мудростью «Британской энциклопедии» (бабуля, разумеется, верно говорила о том, что мисс Бреннан становилось все труднее угнаться за мной). Я привыкла быть единственным в семье, странным для окружающих ребенком, даже когда приобщилась к кругу Кэти и других моих корнуоллских друзей, поэтому то, что девочки в новой школе обычно смотрели на меня настороженно, обижало меня не так уж сильно. Помогло мне и то, что среди моих однолеток имелась еще одна странная девочка, страстно обожавшая танцы. В общем, наши пристрастия создали между нами своеобразную связь.
Как говорится, подобное притягивает подобное, однако, помимо нашей воображаемой общей странности, Эстель Симонс, даже если бы постаралась, не смогла бы стать похожей на меня. Если я обогнала ростом одноклассниц и считала себя крепко сбитой и довольно некрасивой, то Эстель обладала субтильной изящной фигуркой и даже своей походкой напоминала летящую по легкому ветру тростинку. Вдобавок, она имела густую гриву блестящих светлых волос и большие ярко-синие с зеленоватым отливом глаза. Если я проводила все свободное время в библиотеке, то Эстель пропадала в гимнастическом зале, упражняясь перед зеркалом в батманах и фуэте. Она сообщила мне, что родилась в «богемной» семье; ее мать была актрисой, а отец – знаменитым писателем-романистом.
– Меня отправили сюда, потому что моя мать вечно ездит на гастроли, а Пупс, мой отец, вечно корпит над своими рукописями, в общем, я стояла у них попрек дороги, – заключила Эстель, с прагматичным видом пожав плечами.
Она также сообщила мне по секрету, что мечтает стать такой же знаменитой балериной, как Марго Фонтейн[25], я о ней никогда не слышала, но Эстель говорила о ней приглушенным голосом и с восторженным придыханием. Из-за одержимости танцами у Эстель оставалось мало времени на классные задания, поэтому я старалась по возможности делать эти задания за нее, не забывая добавлять в них грамматические и орфографические ошибки, чтобы они сошли за ее работу. Наряду с эфемерными физическими данными Эстель обладала соответствующей им фантастической индивидуальностью, словно «не от мира сего».
– Ты такая умная, Поузи, – со вздохом изрекла она, когда я вручила ей ее рабочую тетрадь по математике. – Жаль, что у меня нет таких мозгов, как у тебя.
– Лично я думаю, что нужно много мозгов, чтобы запомнить все твои бесконечные затейливые арабески и батманы.
– О, это же так просто; мое тело само знает, как двигаться, может, это слегка похоже на то, как твой мозг узнает ответы на уравнения. Каждому человеку, понимаешь ли, дается свой уникальный талант. Мы все чем-то одарены свыше.
Чем глубже я узнавала Эстель, тем яснее понимала, что ее неуспеваемость на уроках объясняется лишь тем, что они ее не интересовали, поскольку она явилась в этот мир с поистине острым умом – и гораздо большей склонностью к философии, чем я. Для меня лопата была просто лопатой, а Эстель могла наполнить любую вещь оригинальным волшебным смыслом. Она навеяла мне воспоминания о тех днях, когда папа называл меня «Принцессой фей» того королевства, где сам он был Королем, и я поняла, что с возрастом, видимо, растеряла веру в волшебство.
Миновали осень и зима, мы все вернулись в школу на летний триместр, и однажды мы с Эстель лежали под тенистым дубом, делясь секретами.
– Ты много думаешь о мальчиках? – спросила меня Эстель.
– Нет, – честно ответила я.
– Ну, ты же собираешься когда-нибудь выйти замуж?
– Никогда не думала об этом, вероятно, потому, что не могу представить, какому мальчику я могу понравиться. Я же не такая красивая и женственная, как ты, Эстель.
Я глянула на свои бледные веснушчатые ноги, подумав, что они напоминают ствол дерева, под которым мы расположились, а потом перевела взгляд на идеальные ножки Эстель, красиво сужавшиеся к паре тонких изящных лодыжек, именно таких, по словам маман, какие обожают мужчины. (Она, естественно, обладала ими, в отличие от ее дочери.)