Жак проследил за моим взглядом.
– Джованни уже полюбил тебя, – сказал он, – но ты от этого ни счастлив, ни горд. Напротив, полон страха и стыда. Почему?
– Я не могу понять, – ответил я после небольшой паузы. – Что означает его дружба? Что он понимает под ней?
Жак рассмеялся.
– Ты еще не знаешь, что он понимает под дружбой, а уже боишься. Боишься, что эта дружба изменит тебя. Ты хоть дружил раньше?
Я молчал.
– Или скажем иначе – любил?
Я молчал так долго, что Жак стал подшучивать надо мной: «Выходи, выходи, где бы ты ни был»![45]
Напряжение спало, и я улыбнулся.
– Люби его, – произнес горячо Жак. – Люби его и не мешай ему любить тебя. Думаешь, в этом мире есть что-нибудь важнее любви? А сколько она будет длиться? Особенно если вы оба мужчины и можете идти, куда хотите? Всего пять минут, уверяю тебя, всего пять минут и – увы! – в темноте. И если ты считаешь их грязными, они такими и будут – будут грязными, потому что ты ничего не отдаешь, презирая себя и своего партнера. Но в твоих силах сделать эти минуты чистыми, вы оба можете подарить друг другу то, что сделает вас лучше – навсегда, если только между вами не будет стыда, если вы не будете осторожничать. – Жак замолчал, посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на свой коньяк. – Ты давно уже прячешься от жизни, – сказал он уже другим тоном, – и кончишь тем, что грязное тело заманит тебя в ловушку, откуда ты уже никогда, никогда не выберешься – как и я. – Он допил коньяк и слегка постучал бокалом о стойку, чтобы привлечь внимание мадам Клотильды.
Мадам тут же подошла, лучезарно улыбаясь, и в этот момент Гийом наконец решился и улыбнулся рыжему парню. Мадам Клотильда налила коньяк Жаку и вопросительно взглянула на меня, поднеся бутылку к моему наполовину наполненному бокалу. Я замялся.
– Et pourquoi pas?[46] – спросила она с улыбкой.
Я допил коньяк, и мадам снова наполнила бокал. Затем мельком бросила взгляд на Гийома, кричавшего:
– Et le rouquin là![47] Что будешь пить?
Мадам Клотильда повернулась с видом актрисы, готовящейся произнести заключительные слова из трудной и измотавшей ее роли.
– On t’offre, Pierre[48], – произнесла она с величественным видом. – Что будешь пить? – И слегка приподняла бутылку с самым дорогим коньяком в баре.
– Je prendrai un petit cognac[49], – не сразу пробормотал Пьер и неожиданно густо покраснел, отчего стал похож в бледном свете восходящего солнца на только что падшего ангела.
Мадам Клотильда налила Пьеру коньяк и по мере того, как воцарившееся в баре напряжение понемногу, как затухающие огни рампы, убывало, она поставила бутылку на полку и вернулась к кассе – за кулисы, где принялась допивать шампанское, восстанавливая утраченные силы. Она вздыхала, маленькими глоточками потягивала вино, с довольным видом встречая занимающийся день. Пробормотав «je m’excuse un instant, Madame»[50], Гийом проскользнул за нашими спинами к рыжеволосому юнцу.
Я улыбнулся.
– Отец ничего подобного мне не говорил.
– Кто-то, твой отец или мой, – сказал Жак, – наверняка говорил, что немногие умирают от любви. Зато многие погибают, гибнут ежечасно – в самых невероятных местах! – от ее отсутствия. – И прибавил: – Вот идет твой малыш. Sois sage. Sois chic[51].
Жак слегка отодвинулся и заговорил с молодым человеком по соседству.
Джованни действительно подошел ко мне; в солнечном свете лицо его раскраснелось, волосы растрепались, а глаза горели, как утренние звезды.
– Нехорошо с моей стороны, что я надолго тебя оставил, – сказал он. – Надеюсь, ты не очень скучал.
– Ты-то наверняка не скучал, – заметил я. – И стал похож на пятилетнего мальчишку, проснувшегося рождественским утром.
Мои слова понравились ему, даже польстили, и Джованни презабавно поджал губы.
– Вот уж на кого не могу быть похож, – отозвался он. – Рождество приносило мне одни разочарования.
– Я говорю о раннем пробуждении, когда еще не знаешь, что тебя ждет под елкой. – По выражению в его глазах я понял, что Джованни уловил в сказанном double entendre[52], и мы оба рассмеялись.
– Хочешь есть? – спросил он.
– Не будь я таким уставшим и пьяным, наверное, хотел бы. А так не знаю. Ты хочешь?
– Думаю, нам стоит поесть, – ответил он неуверенно, и мы снова рассмеялись.
– Так что закажем? – спросил я.
– Рискну предложить белое вино и устрицы, – ответил Джованни. – После такой ночи ничего лучше не придумаешь.
– Тогда пойдем, пока есть силы добраться до столика. – Я бросил взгляд на Гийома и рыжеволосого мальчика. У них явно нашлась тема для разговора, хотя я не представлял, о чем они могут говорить. Жак тоже увлеченно беседовал с высоким, очень юным рябым мальчиком в черной водолазке, которая делала его еще бледнее и стройнее, чем он был на самом деле. Это он играл в пинбол, когда мы вошли. Звали его Ив.
– А они будут есть? – спросил я у Джованни.
– Возможно, позже, – ответил он, – но будут обязательно. Все они очень голодные. – Я понял, что его слова относились скорее к юношам, чем к нашим приятелям. Мы прошли к пустующим столикам. Официанта поблизости не было.
– Мадам Клотильда! – крикнул Джованни. – On mange ici, non?[53]
За его криком последовал крик Мадам, и рядом с нашим столиком тут же вырос официант. Его куртка при ближайшем рассмотрении выглядела не такой белоснежной, как издали. Наш переход к завтраку был официально оглашен, и Гийом с Жаком это слышали. Мальчики, с которыми они болтали, навострили уши.
– Быстро перекусим и уйдем, – сказал Джованни. – Мне ведь сегодня еще работать.
– С Гийомом ты здесь познакомился? – спросил я.
Джованни насупился и опустил глаза.
– Нет. Это долгая история. – Он ухмыльнулся. – Я познакомился с ним не здесь, – тут он, не выдержав, расхохотался, – а в кино. – Я тоже рассмеялся. – C’était un film du far west, avec Gary Cooper[54]. – Этот факт только подлил масла в огонь, и мы хохотали как сумасшедшие, пока официант не принес бутылку белого вина.
– Так вот, – начал Джованни, принимаясь за вино; от смеха у него даже слезы выступили на глазах. – Только прозвучал последний выстрел, и музыка триумфально загремела, празднуя торжество добра, я поднялся с кресла, натолкнулся на мужчину… ну, на Гийома, извинился и пошел себе в фойе. А он поплелся за мной, долго и нудно рассказывая, как оставил шарф на моем сиденье, потому что якобы сидел сзади и повесил пальто с шарфом на спинку моего кресла, а я уселся прямо на шарф. Я объяснил ему, что не являюсь работником кинотеатра, и пусть он сам ищет свой шарф, но по-настоящему на него не рассердился – слишком уж он был смешной. Он назвал всех киноработников ворами, которые, если уж увидят шарф, без всяких сомнений присвоят его, а шарф такой дорогой, к тому же подарок матери и… – словом, его игре позавидовала бы сама Гарбо. Пришлось вернуться с ним в зал, никакого шарфа там и в помине не было, и, когда я это ему сказал, вид у него был такой, словно он сейчас свалится замертво прямо в фойе. К этому времени все уже решили, что мы пришли вместе, и я не знал, что лучше – отделаться от него или от окруживших нас зевак. Но он был хорошо одет, в отличие от меня, и я подумал, что лучше поскорее выбраться на улицу. Мы пошли в кафе, сели на веранде, и после нытья о пропаже шарфа, утраченном подарке матери, и о том, что она скажет, когда об этом узнает, и прочей ерунде, он вдруг пригласил меня поужинать с ним. Я, естественно, отказался – к этому времени он изрядно мне надоел, но, чтобы как-то отделаться от него, я прямо там, на веранде, пообещал поужинать с ним на днях, хотя на самом деле приходить не собирался, – прибавил Джованни, застенчиво улыбнувшись. – Но к назначенному дню я уже долгое время не ел и был страшно голодный… – Он взглянул на меня, и я опять заметил на его лице уже мелькавшее в последние часы смятение: за удивительной красотой и показной бравадой угадывался страх и сильное желание понравиться. От этого сжималось сердце, мучительно хотелось протянуть руку и утешить его.
Принесли устриц, и мы принялись за еду. Джованни сидел на солнце, его черные волосы словно вбирали в себя золотистый блеск вина и матовые оттенки устриц.
– Что сказать, обед прошел ужасно, – продолжал Джованни между устрицами. – Он и дома не мог обойтись без театральных сцен. Но к этому времени я уже знал, что он француз и владелец бара. Я же не был французом, сидел без работы и даже не имел carte de travail[55]. Он может помочь, думал я, надо только найти способ уклониться от его приставаний. Должен сказать, это не совсем удалось, – тот же смущенный взгляд, – рук у него не меньше, чем у осьминога, и никакого чувства собственного достоинства, зато, – Джованни решительно проглотил устрицу и наполнил наши бокалы, – теперь у меня есть carte de travail и работа. И платят неплохо, – усмехнулся он. – Похоже, у меня талант к бизнесу. Поэтому Гийом последнее время не пристает ко мне. – Джованни посмотрел в сторону бара. – Да он и не мужчина вовсе, – прибавил он с грустью и смущением, что прозвучало по-детски и в то же время по-взрослому. – Даже не знаю, кто он, знаю только, что невыносимый. Зато теперь у меня будет carte de travail. Не знаю, как пойдет с работой, но, – он постучал по дереву, – за последние три недели у нас недоразумений не было.
– Думаешь, будут?
– Конечно, – сказал Джованни, бросив на меня беглый, удивленный взгляд, словно сомневался, понял ли я что-нибудь из его рассказа. – Скоро обязательно появятся. Не сразу – это не в его стиле. Но он обязательно найдет, к чему придраться.