[91] – И он нервно расхохотался.
Я онемел и почувствовал, что стены смыкаются и вот-вот раздавят меня.
Джованни стоял спиной ко мне перед замазанным побелкой окном.
– И все эти обвинения он бросил мне в лицо прямо в баре перед посетителями. Специально дождался, чтобы пришло больше клиентов. Мне хотелось его убить. Всех их там хотелось убить.
Джованни отошел от окна и налил себе еще коньяку. Выпил его залпом, а потом со всей силой запустил стаканом в стену. Тот звякнул и разлетелся на тысячу мелких осколков, посыпавшихся на кровать и пол. Какое-то мгновение я не мог сдвинуться с места, ноги отяжелели, но потом бросился к нему и схватил за плечи. Джованни разрыдался. Я прижал его к себе. Но, чувствуя, как страдание проникает в меня вместе с его соленым потом и сердце готово разорваться от боли за него, я вдруг с неожиданным презрением подумал, что зря считал Джованни сильным человеком.
Джованни оторвался от меня и сел у ободранной стены. Я сел напротив.
– Я пришел в обычное время, – рассказывал он. – У меня было хорошее настроение. Гийома еще не было, я прибрал, как обычно, бар, немного выпил и поел. Потом он пришел, и было видно, что у него отвратительное настроение – может, его отшил какой-нибудь юнец. Забавно, – улыбнулся Джованни, – но всегда заметно, когда Гийом в дурном расположении духа, – он сразу становится таким респектабельным. Попав в унизительную ситуацию, когда уже не скрыть, насколько он мерзок и одинок, он вдруг вспоминает, что принадлежит к одной из самых родовитых и старинных фамилий Франции и что его имя умрет вместе с ним. Тогда ему нужно срочно что-то делать, чтобы заглушить эти мысли. Устроить скандал, или переспать с каким-нибудь красавчиком, или напиться и подраться, или пересмотреть свои гадкие порнографические фотки. – Джованни замолчал, встал и принялся снова ходить по комнате. – Не знаю, что стряслось с ним сегодня, но он сразу принял деловой вид и искал, к чему бы придраться. Не найдя ничего, отправился наверх. Потом через какое-то время позвал меня. Терпеть не могу подниматься на второй этаж в его pied-à-terre[92], это всегда кончается сценой. Но ничего не поделаешь, я пошел наверх и увидел его там в халате, от него за версту несло духами. Не знаю почему, но, как только я увидел его в таком виде, прямо озверел. Он бросил на меня кокетливый взгляд, а сам в этот момент был чудовищно уродлив – тело, как скисшее молоко! – и вдруг спросил, как ты поживаешь. Я немного удивился – никогда раньше он не интересовался тобой, и ответил, что все у тебя хорошо. По-прежнему ли мы живем вместе? Может, надо было соврать, но с какой стати мне врать этому гнусному старому педерасту, и я сказал: само собой, – стараясь держать себя в руках. Тогда он стал задавать такие ужасные вопросы, что меня затошнило от его вида и речей. Решив, что нужно поскорей покончить со всем этим, я сказал, что такие вопросы не задают даже врачи или священники и что ему должно быть стыдно. Может, Гийом как раз и ждал от меня такой реакции, потому что сразу рассвирепел и напомнил, что подобрал меня на улице, et il a fait ceci et il fait cela[93], потому что находил меня восхитительным, parce qu’il m’adorait[94] и так далее, и что я неблагодарный и бесстыжий тип. Должно быть, я держался неправильно. Несколько месяцев назад я заставил бы его визжать, целовать мне ноги – je te jure![95] – но мне не хотелось этого, просто не хотелось пачкаться. Я старался говорить серьезно. Сказал, что никогда его не обманывал, не скрывал, что не буду его любовником, и, несмотря на это… он взял меня на работу. Сказал, что всегда работал старательно, был честен, и не моя вина, если… если я не испытываю к нему ответных чувств. Тогда он напомнил, что однажды… один раз это все-таки было… я тоже не хотел соглашаться, но тогда меня прямо подкашивало от голода, и я еле удерживался от рвоты. Я старался сохранять спокойствие и пытался все уладить миром. Поэтому я сказал: Mais à ce moment là je n’avais pas un copain[96]. Но теперь я не один. Je suis avec un gars maintenant[97]. Я надеялся, что Гийом поймет: он всегда сентиментально относился к длительным романам и мечтал о верности. Но в этот раз все было иначе. Он только рассмеялся и стал говорить о тебе всякие гадкие вещи, что ты американец и приехал во Францию поразвлечься, у тебя, мол, на родине такое не принято, и ты скоро меня бросишь. Вот тогда я действительно разозлился и сказал, что получаю жалованье не за то, чтобы слушать гнусную клевету, и тут внизу послышался шум – кто-то вошел в бар, поэтому я молча повернулся и вышел, не сказав больше ни слова.
Джованни остановился прямо передо мной.
– Можно еще коньяку? – спросил он с улыбкой. – Я больше не буду бить стаканы.
Я протянул ему мой стакан. Джованни осушил его и вернул мне. Тут он заметил выражение моего лица.
– Не бойся, – сказал он. – Все у нас будет хорошо. Вот я не боюсь. – Но глаза его затуманились, и он перевел взгляд на окно.
– Я надеялся, что тем история и закончится, – продолжил Джованни. – Я работал и старался не думать о Гийоме и о том, что он думает и делает у себя наверху. Пришло время аперитивов – сам знаешь, – и я был по уши занят. Вдруг я услышал, как хлопнула наверху дверь, и в ту же минуту понял, что случилось что-то ужасное. Гийом спустился в бар. Теперь он был одет, как положено французскому бизнесмену, и направился прямиком ко мне. Все повернули к нему головы, но он ни с кем и словом не перемолвился, а его бледное лицо так и перекосило от злости. Посетители ждали, что последует дальше. Должен признаться, я был уверен, что он ударит меня, а еще боялся, что он с катушек слетел и, возможно, держит в кармане пистолет. Думаю, вид у меня был испуганный, и это только усугубляло положение. Гийом зашел за стойку и стал говорить, что я tapette[98] и вор и чтоб я немедленно убирался вон, или он вызовет полицию, и меня упрячут за решетку. От удивления я не мог вымолвить ни слова, а он говорил все громче – посетители стали прислушиваться, и тут мне показалось, что я падаю, падаю с огромной высоты. Я даже разозлиться не мог, только чувствовал, как к глазам подступают слезы. У меня перехватило дыхание. Я не мог поверить, что со мной так говорят, и только повторял: что я такого сделал? Что сделал? В ответ он заорал во все горло – словно бомба разорвалась: Mais tu le sais, salop![99] Отлично все знаешь! Никто не понимал, что он имеет в виду. Казалось, мы вновь оказались в фойе кинотеатра, где познакомились, – помнишь, я рассказывал? И все решили, что прав Гийом, а я натворил что-то ужасное. А он тем временем подошел к кассе, вытащил оттуда деньги (зная, что в это время их там немного) и швырнул мне в лицо со словами: «На, бери и подавись! Лучше сам отдам, пока ты не украл их ночью! И пошел прочь!» Видел бы ты эти лица в баре! На них застыло трагически-понимающее выражение – теперь-то они знают всю подноготную, хотя и раньше обо всем догадывались. И теперь испытывали радость, что не имели со мной дела. Les encules![100] Грязные сукины дети! Les gonzesses![101]
Джованни опять разрыдался, на этот раз от ярости.
– Я не выдержал и врезал ему как следует, тут меня схватили, и дальше я не помню, как очутился на улице, сжимая в руке мятые купюры. Все вокруг пялились на меня. Я не знал, что мне делать. Убегать было противно, но я понимал: еще немного, и явится полиция, и тогда Гийом добьется моего ареста. Однако я поклялся, что еще встречусь с ним, и тогда…
Джованни замолк, сел и уставился в стену. Потом повернулся, долго смотрел на меня и потом медленно произнес:
– Не будь тебя, мне пришел бы конец.
Я встал на ноги.
– Не говори глупости, – сказал я. – Все не так трагично. – Я немного помолчал. – Гийом – мерзкий тип. Все они там такие. Но с тобой случались вещи и похуже, разве не так?
– Наверно, все плохое, что происходит с тобой, делает тебя слабее, – сказал Джованни, словно не расслышав, что я сказал, – сил остается все меньше, и выдержать такое трудно. – Он поднял глаза на меня. – Ты прав. Самое худшее случилось давно, и с тех пор жизнь моя превратилась в ад. Ты ведь не бросишь меня, правда?
Я рассмеялся.
– Конечно, нет. – И принялся стряхивать осколки стекла с одеяла на пол.
– Даже не знаю, что тогда было бы со мной. – Впервые я почувствовал в его голосе угрожающие нотки – или мне показалось? – Я так долго жил один – не думаю, что снова смог бы это выдержать.
– Но теперь ты не один, – сказал я. И быстро прибавил, понимая, что сейчас не вынесу его объятий: – Давай пройдемся? Покинем ненадолго эту комнату.
Улыбнувшись, я грубовато похлопал Джованни по плечу, как делают футболисты. Потом мы крепко обнялись, но я тут же оттолкнул его.
– Пошли. Куплю тебе выпить.
– Хорошо. И домой доставишь? – спросил он.
– Непременно доставлю.
– Je t’aime, tu sais?
– Je le sais, mon vieux[102].
Джованни подошел к раковине, умылся и причесался. Я не спускал с него глаз. Он улыбнулся моему отражению в зеркале, и в этот момент его лицо было счастливым и прекрасным. И очень молодым… Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным и старым, как в этот момент.
– У нас все будет хорошо! – воскликнул Джованни. – N’est-ce pas?[103]
– Разумеется, – отозвался я.
Он повернулся ко мне, лицо его снова стало серьезным.