Джованни швырнул сигарету на пол, где она медленно догорала. Он снова разрыдался. Я обвел взглядом комнату и подумал: нет, я этого не вынесу.
– В один погожий день я, необдуманно поддавшись порыву, покинул родную деревню. Этот день мне никогда не забыть. Это день моей смерти. Хотел бы я и вправду умереть в тот день. Помнится, солнце нещадно палило и жгло мой затылок – ведь я шел в гору, наклонив голову. Я ничего не забыл – ни рыжую пыль, ни мелкую гальку, летящую из-под ног, ни низкорослые деревья вдоль дороги, ни плоские домики, покрашенные в разные цвета.
Помню, я плакал, но не так, как сейчас, – гораздо страшнее. С тех пор как ты со мной, я разучился плакать, как прежде. Тогда впервые в жизни мне захотелось умереть. Я только что похоронил моего ребенка на кладбище, где лежит мой отец и его предки, а рыдающую жену оставил в доме моей матери. Да, у меня был ребенок, но он родился мертвым. Когда я увидел его, он был серый и скрюченный и не издавал ни звука. Мы шлепали его по попке, брызгали святой водой, молились, но он по-прежнему молчал – он был мертв. Это был мальчик, он мог бы вырасти в прекрасного, сильного мужчину, может, даже в такого, о каком мечтаете и какого повсюду ищете ты с Жаком, Гийом и вся ваша паскудная шайка педиков. Но он умер, мой сын, плод нашей любви – моей и жены, его не стало. Когда я понял, что он мертв, то сорвал со стены распятие, плюнул на него и швырнул на пол. Жена и мать заголосили, а я вышел из дома. Уже на следующий день мы его похоронили, и я сразу же покинул деревню и пришел в этот город, где Господь наказал меня за мои грехи и за то, что плюнул на распятие. Здесь я и умру. И никогда больше не увижу свою деревню.
Я встал. У меня кружилась голова. Во рту был солоноватый привкус. Комната плыла перед глазами, как в тот первый раз, когда я тысячу лет назад пришел сюда. Я слышал позади себя стон Джованни: «Chéri. Mon très cher[121]. Не оставляй меня. Прошу, не оставляй». Я повернулся и обнял Джованни, глядя поверх его головы на стену, где мужчина и женщина гуляли среди розовых кустов. Он рыдал навзрыд. Казалось, сердце его вот-вот разорвется. Но я чувствовал, что непорядок скорее с моим сердцем. Во мне что-то надорвалось, и я стал холодным, спокойным и отстраненным.
Однако надо было что-то говорить.
– Джованни, – позвал я его. – Джованни.
Он замолчал, весь превратившись в слух. Я невольно почувствовал – и не в первый раз, что отчаяние рождает изобретательность.
– Джованни, – начал я, – ты всегда знал, что когда-нибудь наши отношения закончатся. Тебе было известно, что моя невеста вернется в Париж.
– Ты бросаешь меня не из-за нее, – возразил он, – а по совсем другой причине. Ты так много врешь, что начинаешь верить в свое вранье. А я… сердцем чувствую, что ты уходишь от меня не из-за женщины. Если б ты действительно любил эту малышку, то не был бы так жесток со мной.
– Она не малышка, – сказал я. – Она женщина, и я ее люблю, что бы ты себе ни воображал…
– Да никого ты не любишь! – воскликнул Джованни. – Никогда не любил и впредь не сможешь! Ты любишь только себя, свою чистоту, свое отражение в зеркале. Ты, словно девственница, отгораживаешься от всех, будто у тебя между ног драгоценности – золото, серебро, рубины, может, даже бриллианты! Ты никогда ни с кем этим не поделишься, даже прикоснуться не дашь – ни мужчине, ни женщине. Ты хочешь остаться чистеньким. Ты помнишь, что пришел сюда, благоухая хорошим мылом, таким и уйти хочешь. Ты не можешь перенести, чтоб от тебя дурно пахло – хотя бы пять минут.
Джованни схватил меня за воротничок резким и в то же время нежным движением, удерживая твердо и одновременно ласково. Он брызгал слюной, в глазах у него стояли слезы, на лице четче обозначились скулы, мышцы вздулись на плечах и шее.
– Ты хочешь бросить Джованни, потому что к тебе липнет мой дурной запах. Ты презираешь меня, потому что я не боюсь запаха любви. Ты хочешь уничтожить меня во имя твоих лживых ничтожных нравственных представлений. Но именно ты – безнравственный человек. Самый безнравственный из всех, кого я встречал в моей жизни. Только взгляни, что ты сделал со мной! И все потому, что я люблю тебя. Разве так поступают, когда любят?
– Джованни, прекрати! Ради бога, прекрати! Чего ты от меня хочешь? Я не могу приказывать моим чувствам.
– Что ты знаешь о чувствах? Ты разве можешь чувствовать? Что ты чувствуешь?
– Сейчас я ничего не чувствую, – ответил я. – Просто хочу поскорей покинуть эту комнату. Уйти от тебя, чтобы прекратить эту ужасную сцену.
– Хочешь уйти от меня! – Джованни смотрел на меня и смеялся, а глаза были полны страданья. – Наконец ты честен со мной. А ты знаешь, почему ты хочешь уйти?
У меня все сжалось внутри.
– Я не могу жить с тобой, – ответил я.
– А с Геллой, значит, можешь. С этой круглолицей малышкой, верящей, что детей находят в капусте… или в холодильнике. Прости, я плохо знаком с американской мифологией. Оказывается, с ней ты можешь жить.
– Да, – произнес я усталым голосом. – С ней могу. – Я встал. Меня била дрожь. – Какая жизнь может быть у нас здесь? В этой грязной клетушке. Да и вообще, как могут вести совместную жизнь двое мужчин? А твои разговоры о любви – не желание ли казаться сильнее? Ты хочешь быть главой дома, трудиться до седьмого пота, приносить деньги, а еще хочешь, чтобы я сидел здесь, мыл посуду, готовил еду, убирал и отмывал эту жалкую комнатенку, целовал тебя, когда ты появляешься на пороге, и спал с тобой по ночам, как положено твоей девочке, твоей крошке. Вот чего ты хочешь. И именно это имеешь в виду, когда утверждаешь, что любишь меня. Ты говоришь, что я хочу тебя убить. А ты задумывался, что сам делал со мной?
– Я не хочу делать из тебя мою девочку. Если б я хотел девочку, нашел бы ее сразу.
– Так почему этой девочки нет? Может, боишься? И выбрал меня, потому что духу не хватает бегать за женщинами, которых ты на самом деле хочешь?
Джованни побледнел.
– Ты мне все время говоришь о том, что я хочу, а я тебе – о том, кого хочу.
– Но я мужчина! – заорал я. – Мужчина! Что могло у нас с тобой быть?
– Ты сам прекрасно знаешь, – спокойно отозвался Джованни, – что могло у нас быть. Именно поэтому ты и бросаешь меня. – Он встал, подошел к окну и открыл его. – Bon[122], — сказал он и ударил кулаком по подоконнику. – Если б я только мог удержать тебя. Все бы сделал для этого – избил, надел наручники, заставил голодать, только чтобы ты остался. – Джованни снова повернулся ко мне, ветер растрепал его волосы. – Возможно, настанет день, когда ты пожалеешь, что я этого не сделал. – И он погрозил мне пальцем. Этот театральный жест был невыносимо нелепым.
– Холодно. Закрой окно, – попросил я.
Джованни улыбнулся.
– Ты ведь все равно уходишь. Bien sûr[123].
Он закрыл окно. Мы стояли посреди комнаты, глядя друг на друга.
– Не будем больше ссориться, – сказал он. – Нет смысла. Ты все равно не останешься. На французском языке то, что сейчас между нами происходит, называется une séparation de corps[124] – не развод, а расставание. Ладно, хватит. Мы расстаемся. Но я знаю, ты принадлежишь мне. Я верю, должен верить, что ты еще вернешься.
– Джованни, я никогда не вернусь. И ты это знаешь, – сказал я.
Джованни махнул рукой.
– Решено – больше спорить не будем. Американцы не чувствуют свою судьбу. Встреться они с ней лоб в лоб – и то не почувствуют. – Он вытащил из-под раковины бутылку. – Жак оставил тут коньяк. Как говорится, давай пропустим по одной – на дорогу.
Я смотрел, как он аккуратно разливает спиртное, хотя его трясло – от гнева или боли, или от того и другого.
Джованни протянул мне стакан.
– À la tienne[125], – сказал он.
– À la tienne.
Мы выпили. Я не удержался и спросил:
– Джованни, что ты будешь теперь делать?
– Ну у меня есть друзья. Что-нибудь придумаю. Сегодня вечером, например, я ужинаю с Жаком. Не сомневаюсь, что и завтра вечером тоже. Он очень добр ко мне. А тебя считает чудовищем.
– Джованни, – беспомощно пробормотал я, – будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.
Джованни иронически улыбнулся.
– Благодарю за совет. Очень пригодился бы в ночь нашего знакомства.
Это был последний раз, когда мы откровенно поговорили. Я пробыл у него до утра, а потом побросал вещи в чемодан и пошел к Гелле в гостиницу.
Никогда не забуду, как Джованни смотрел на меня в последний раз. Утренний свет заполнял комнату, напоминая о многих предыдущих утрах и о том роковом утре, когда я пришел сюда впервые. Джованни, совершенно голый, сидел на кровати, держа в руках стакан коньяка. Его тело казалось особенно белым, а посеревшее лицо было мокро от слез. Я стоял на пороге с чемоданом. Держась за дверную ручку, я смотрел на Джованни. Мне хотелось попросить у него прощения. Но это могло вылиться в исповедь, а любая уступка сейчас навсегда задержала бы меня в этой комнате. А ведь, по сути, именно этого я и хотел. Меня била дрожь – предвестник землетрясения, и на какое-то мгновение мне показалось, что я тону в его глазах. Его знакомое до мелочей тело слабо мерцало в утреннем свете, заряжая током пространство между нами. И тут в моем мозгу словно бесшумно приоткрылась дверца, открыв испугавшую меня тайну: спасаясь бегством от Джованни, я тем самым признавал навечно власть над собой его тела. Отныне на мне стояло клеймо – тело Джованни навсегда вошло в мой мозг и в мои сны. Все это время он не спускал с меня глаз. Казалось, он видит меня насквозь. Джованни не улыбался, он не был суровым, злым или печальным, а просто неподвижным. Думаю, он ждал, когда я преодолею разделявшее нас пространство и снова обниму его. Он ждал этого, как ждут чуда на смертном одре, в которое верят, но оно не приходит. Нужно было как можно быстрее уходить – лицо выдавало меня, внутренняя борьба ослабляла волю. Но ноги не повиновались, мешали броситься к нему – ветер судьбы гнал меня прочь.