– Au revoir, Giovanni.
– Au revoir, mon cher[126].
Повернувшись, я открыл дверь. Казалось, усталое дыхание Джованни ветром безумия взъерошило мои волосы и коснулось лба. Ожидая, что за моей спиной вот-вот раздастся его голос, я прошел небольшой коридорчик, миновал вестибюль и loge[127], где мирно дремала консьержка, и оказался наконец на улицах утреннего Парижа. И с каждым шагом возвращение к Джованни становилось для меня все более невозможным. Сознание оставалось пустым, или, точнее, превратилось в огромную кровоточащую рану под наркозом. В голове стучала только одна мысль: настанет день, когда ты горько пожалеешь об этом. Тогда ты будешь рыдать в голос!
На углу улицы, освещенном нежным утренним солнцем, я полез в бумажник за автобусными билетами. Там я обнаружил взятые у Геллы триста франков, carte d’identité[128], мой адрес в Соединенных Штатах и какие-то бумаги – смятые клочки, карточки, фотографии. На клочках были записаны адреса, телефоны, договоренности о встречах, на которые я ходил, а может, и не ходил; имена знакомых, с которыми я поддерживал отношения или давно их забыл; планы, скорее всего, неосуществленные – конечно, неосуществленные, иначе я не стоял бы здесь на углу не в самом лучшем настроении.
В бумажнике я нашел четыре автобусных билета и направился к arrêt[129]. Там стоял полицейский, его тяжелый синий капюшон свисал сзади, в руках он держал белую дубинку. Завидев меня, полицейский улыбнулся и крикнул: «Ça va?[130]»
– Oui, merci[131]. А у вас?
– Toujours[132]. Отличный денек.
– Да. – Голос мой дрогнул. – Осень не за горами.
– C’est ça[133]. – И полицейский перевел взгляд на бульвар. Я пригладил рукой волосы, испытывая неловкость за непроходящую дрожь. Мимо прошла женщина, возвращавшаяся с рынка, ее сетчатая сумка была набита провизией, сверху опасно торчала литровая бутылка красного вина. Женщина была немолода, но с лицом смелым и ясным, телом сильным и крепким и руками под стать всему остальному. Полицейский что-то крикнул ей, а она добродушно отпустила в ответ какую-то непристойную шуточку. Я смотрел, как она идет по улице домой – скорее всего, к мужу в синем запачканном рабочем комбинезоне и к детям. Женщина миновала освещенный солнцем угол и перешла на другую сторону улицы. Подошел автобус, в него сели только мы с полицейским. Тот встал у входа, далеко от меня. Полицейский был тоже немолод, но его переполняла жизненная энергия – им нельзя было не любоваться. Я смотрел из окна автобуса на проносящиеся улицы. Когда-то давно в другом городе я тоже смотрел из окна автобуса на улицу и придумывал для каждого заинтересовавшего меня человека его жизнь, в которой я тоже принимал участие. Но сейчас я высматривал какой-нибудь знак или намек на возможное спасение. Однако сегодня, пожалуй, шансов на это не было – все напоминало кошмарный сон.
Все следующие дни летели один за другим. Ночи стали холодными. Туристов, которые тысячами бродили по городу, как ветром сдуло. В парках с тихим шелестом падали и хрустели под ногами листья. Пронизанный радужным светом парижский камень медленно, но верно тускнел, превращаясь в обычный грубый строительный материал. Рыбаки все реже появлялись на реке, а вскоре и совсем перестали приходить. Стройные тела юношей и девушек теперь скрылись под теплым нижним бельем, свитерами, толстыми шарфами, плащами с капюшонами. Старики выглядели еще старше, старухи – неповоротливее. Краски реки словно поблекли, зарядили дожди, и вода в Сене поднялась. Солнце явно проигрывало ежегодную битву и теперь редко появлялось над городом.
– А вот на юге тепло, – сказал я.
Мне пришли деньги. Целыми днями мы с Геллой наводили справки о дачах в Эзе, Кань-сюр-Мере, Вансе, Монте-Карло, Антибе и Грасе. В своем квартале мы почти не появлялись. Сидели в номере, много занимались любовью, иногда ходили в кино или неспешно, можно сказать, даже меланхолично обедали в забавных ресторанчиках на правом берегу. Трудно сказать, откуда бралась эта меланхолия, но она иногда окутывала нас, подобно тени от огромной хищной птицы. Не думаю, чтобы Гелла чувствовала себя несчастной, потому что никогда раньше я не уделял ей столько внимания, сколько сейчас. Хотя, возможно, такое внимание могло показаться ей подозрительным и слишком навязчивым, чтобы длиться долго.
Иногда в округе я наталкивался на Джованни. Эти встречи не доставляли мне радости, и не только потому, что он почти всегда был с Жаком, – я видел, что выглядит он плохо, хотя одеваться стал не в пример лучше. В его глазах появилось нечто подобострастное и порочное, он хихикал над шуточками Жака, а его манеры сменились манерностью, все больше напоминавшей поведение педерастов. Я не хотел знать правду о его отношениях с Жаком, но однажды разглядел ее в злорадном и торжествующем взгляде Жака. Тогда мы столкнулись вечером на бульваре, мимо спешили люди, а Джованни держался легкомысленно и кокетливо, и был при этом пьян в хлам – он словно заставлял меня выпить до дна чашу его унижения. И я ненавидел его за это.
В следующий раз мы встретились утром. Он покупал газету и, бросив на меня пренебрежительный взгляд, отвернулся. Я смотрел ему вслед. Вернувшись в гостиницу, я с вымученным смешком рассказал об этой встрече Гелле.
Потом Джованни стал все чаще попадаться мне на глаза без Жака, он болтался в нашем квартале с уличными парнями, которых раньше называл lamentable[134]. Одет он был теперь гораздо хуже и выглядел как один из них. Похоже, его ближайшим другом был Ив – высокий, рябой парень, который в то памятное утро на Центральном рынке играл в баре в пинбол, а потом разговаривал с Жаком. Как-то раз я, шатаясь по кварталу, пьяный до чертиков, встретил Ива и пригласил его выпить. Я не расспрашивал его о Джованни, но тот по собственной инициативе рассказал мне, что Жак и Джованни расстались. Зато, похоже, Джованни снова светит работа в баре Гийома.
Но не прошло и недели после нашей встречи с Ивом, как Гийом был убит в своей спальне над баром, задушенный кушаком от халата.
Глава пятая
Разразился грандиозный скандал. Если вы были в то время в Париже, то, конечно, все знаете и видели в газетах фотографию Джованни сразу после его поимки. Все газеты отметились редакционными статьями, лились рекой речи, а схожие бары были в срочном порядке закрыты. (Но ненадолго.) В квартале разгуливали полицейские в штатском, они проверяли документы у прохожих, а бары очистили от tapettes[135]. Джованни нигде не было. Помимо прочих улик, его исчезновение тоже указывало на него как на убийцу. Подобные скандалы, пока не утихнет эхо, всегда угрожают нравственным устоям государства. Поэтому нужно как можно скорее выявить причину преступления и, конечно же, найти потенциального преступника. В связи с этим преступлением задержали много мужчин, не подозреваемых в убийстве, но известных тем, что французы с ироничной деликатностью называют les goût particuliers[136]. Эти «вкусы» не считаются во Франции преступлением, но большая часть населения относится к ним с явным неодобрением, как и к их носителям. Когда обнаружили тело Гийома, испугались не только уличные «мальчики» – гораздо больше испугались те мужчины, что рыскают по улицам и покупают этих мальчиков, ведь в случае огласки рухнули бы их карьеры, общественное положение, планы. Отцы семейств, сыновья из хороших домов и просто искатели приключений делали все, чтобы дело поскорее закрыли, все вернулось на круги своя, а они избежали бы публичного позора. Пока скандал не утих, они не знали, как себя вести – то ли лить слезы, утверждая, что они жертвы, то ли оставаться теми, кем, по существу, они и были: обычными гражданами, осуждавшими насилие, выступавшими на стороне правосудия и сохранения здоровья нации.
То, что Джованни иностранец, было удачей. Словно по молчаливому согласию, с каждым днем его пребывания в бегах пресса все охотнее порочила Джованни, а Гийома, напротив, превозносила. Вспомнили, что с уходом Гийома прекращает существовать одна из самых древних французских фамилий. Воскресные приложения погрузились в изучение истории рода, а престарелая мать Гийома – аристократка, не дожившая до суда над его убийцей, превозносила достоинства и чистоту сына, сокрушаясь царящим во Франции беззаконием, допускающим, что это зверское преступление до сих пор остается безнаказанным. Такие заявления население, конечно, встречало с одобрением. То, что мне казалось невероятным, вдруг стали выдавать за правду – теперь имя Гийома постоянно сопрягали с французской историей, французской честью и славой – он стал чуть ли не символом французской мужественности.
– Послушай, – сказал я Гелле. – Он был всего лишь старым, отвратительным педиком. И никем другим.
– Но откуда читателям это знать? Чего ты ждешь? Думаю, свои пристрастия он широко не рекламировал. О них знали лишь в очень узком кругу.
– Ну кое-кто все же знал. В том числе и среди журналистов.
– Но какой смысл в том, чтобы полоскать грязное белье покойного?
– А в том, чтоб писать правду, тоже нет смысла?
– Они пишут правду. Гийом – действительно представитель знатного рода, и его убили. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Есть и другая правда, которую не торопятся сообщать. На то они и журналисты.
Я вздохнул.
– Бедный, бедный Джованни.
– Ты думаешь, это он убил?
– Не знаю. Все указывает на то, что он. Той ночью он был в баре. Посетители в