Но ему слышно.
Он останавливается, поворачивает меня к себе и целует. Отстраняется, вглядывается мне в лицо и снова целует.
– Ты не думай, Тиш, я знаю, что ты любишь меня. Мы с тобой поладим, а? Ведь поладим?
Тогда я успокаиваюсь. Лицо у Фонни в слезах – это его слезы или мои? Не знаю. Я целую их, эти наши слезы. Хочу что-то сказать. Он прижимает палец к моим губам. И чуть улыбается.
– Молчи. Не надо ничего говорить. Сейчас я поведу тебя обедать. В тот наш испанский ресторанчик – помнишь? Только сегодня придется в кредит.
Он улыбается, я улыбаюсь, и мы идем дальше.
– У нас ни гроша, – обращается Фонни к Педросито, как только мы входим в ресторан. – Но мы здорово проголодались. А через несколько дней деньги у меня будут.
– Через несколько дней! – свирепо восклицает Педросито. – Все они так говорят! И мало того. – В изумлении хлопая себя по лбу: – Вам, наверно, хочется сидя пообедать?
– Да, конечно, – ухмыляясь, говорит Фонни. – Если ты посадишь нас куда-нибудь, это будет прекрасно.
– Неужто за стол? – И он таращится на Фонни, будто не веря своим глазам.
– Да… гм!.. Я не прочь бы и за стол.
– А-а! Но… Добрый вечер, сеньорита! – тут же говорит Педросито и улыбается мне. – Ладно! Но только ради сеньориты, так и знай, – сообщает он Фонни. – Ты же ее впроголодь держишь. – Он ведет нас в зал и усаживает за столик. – А теперь, – свирепо хмурясь, – подавай вам две порции «Маргариты»?
– Опять угадал! – говорит Фонни. И оба они смеются, и Педросито убегает.
Фонни берет мои руки в свои.
– Привет! – говорит он.
Я говорю:
– Привет!
– Ты не обижайся на меня за мои слова. Ты молодец, ты храбрая девчонка, и кто знает, не будь тебя, мои мозги, может, были бы уже разбрызганы по подвалу нашего полицейского участка.
Он умолкает и закуривает сигарету. Я не спускаю с него глаз.
– Я тебя ни в чем не обвиняю. Иначе ты, наверно, не могла поступить. Но пойми и меня!
Он снова берет мои руки в свои.
– Мы живем среди свиней и убийц. Мне каждый раз бывает страшно, когда ты уходишь куда-нибудь. И может, я сам во всем виноват, потому что нельзя было оставлять тебя одну около этого ларька. Но нам так повезло с мансардой… Я был так счастлив… ничего такого не ждал…
– Фонни, я сотни раз покупала овощи в этой лавке, и никогда ничего подобного не было. Мне ведь надо заботиться о тебе… о нас обоих. Нельзя же, чтобы ты всюду за мной ходил. И при чем здесь ты! Какой-то паскудный мальчишка…
– Паскудный белый американец, – говорит Фонни.
– И все равно ты тут ни при чем.
Он улыбается мне.
– Нас держат на прицеле, детка. Тяжело об этом говорить, но я хочу, чтобы ты не забывала: меня могут разлучить с тобой. Пришьют какое-нибудь дело или тебя вынудят броситься мне на защиту – и разлучат нас. Ты понимаешь, о чем я?
– Да, – говорю я, помолчав. – Понимаю. Это все правда.
Возвращается Педросито с нашим заказом.
– У нас сегодня в меню новое фирменное блюдо, – объявляет он. – Самое что ни на есть испанское. Мы его на тех пробуем, кто считает Франко великим человеком. – Он в раздумье смотрит на Фонни. – Вы, пожалуй, не совсем подходите под эту категорию, так что вам без мышьяка приготовим. Без мышьяка оно не такое острое, но все равно вкусно, вам понравится. Вы верите, что я вас не отравлю? Да и глупо мне вас травить до того, как вы уплатите по вашему грандиозному счету. Мы же тогда по миру пойдем. – Он поворачивается ко мне. – Вы на меня полагаетесь, сеньорита? Заверяю вас, приготовлено будет с любовью.
– Ты смотри, Пит, не забывайся, – говорит Фонни.
– Ну и поганые же у тебя мысли! Не заслужил ты такой красавицы. – И он снова убегает.
– Полисмен этот, – говорит Фонни. – Этот полисмен!
– Что полисмен? – И вдруг, сама не зная почему, я точно каменею – от страха.
– Он меня заметет, – говорит Фонни.
– Почему? Ты же ничего плохого не сделал. Ведь та итальянка сказала и обещала повторить под присягой, как все было.
– Вот потому он и постарается меня замести, – говорит Фонни. – Белый мужчина не любит, когда белая женщина говорит ему: вот ты, так тебя и так, свистишь тут, а черный правду режет, и убирайся отсюда знаешь куда. – Он усмехается. – Она, собственно, в этом смысле и выразилась. И при всем честном народе. Собачиться с ней ему не положено. Но он этого не забудет.
– Да ведь мы скоро переедем в другой район, в нашу мансарду, – говорю я.
– Верно, – говорит он и снова улыбается. Прибегает Педросито с фирменным блюдом по нашему заказу.
Когда двое любят друг друга, когда они любят по-настоящему, то все, что происходит между ними, становится как бы священным. Порой их будто относит друг от друга далеко-далеко. И я не знаю муки более горькой, не знаю пустоты более гулкой, чем когда тебя с любимым разлучили. Но сегодня, лишь только нашим обетам стала грозить неведомая опасность, лишь только мы оба, каждый по-своему, столкнулись с этим, близость между нами стала еще глубже. «Берегите друг друга, – сказал Джозеф. – И это не пустые слова».
После обеда, после кофе Педросито подал нам коньяку и ушел, оставив нас в почти опустевшем ресторане. Мы сидели с Фонни, потягивая коньяк, перебрасываясь словами, держась за руки, – вслушивались друг в друга. Потом допили коньяк. Фонни сказал:
– Пойдем?
– Да, – сказала я. Потому что мне хотелось быть наедине с ним, хотелось быть в его объятиях.
Он подписал счет – последний подписанный им счет в этом ресторане. Мне так и не дали заплатить по нему – сказали, что он куда-то затерялся.
Мы попрощались с хозяином и, обнявшись, пошли домой.
Напротив нашего дома, на другой стороне улицы стояла патрульная машина, и, когда Фонни открыл калитку и отпер нашу дверь, машина отъехала. Фонни улыбнулся и ничего не сказал. Я тоже ничего не сказала.
Ребенок был зачат в ту ночь. Я знаю это. Я знаю это по тому, как Фонни трогал меня, обнимал меня и как я обнимала его и плакала, и стонала, чувствуя, как его жизнь, жизнь, жизнь сливается с моей.
Потом мы лежали тихо, неподвижно. Мы не могли шевельнуться, у нас не было сил. Лежали так близко друг к другу, точно у нас было одно, единое тело. Фонни ласкал меня, произносил мое имя, а потом уснул. Я лежала такая гордая! Я перешла на тот берег. Теперь мы стали едины.
Шерон прилетает в Пуэрто-Рико вечерним самолетом. Она точно подсчитала, сколько у нее денег, и, следовательно, точно знает, как быстро ей надо обернуться, потому что времени мало, время беспощадно, оно работает против нее.
Она сходит с самолета вместе с сотней других пассажиров и пересекает взлетное поле под сине-черным небом. Звезды здесь нависают низко, воздух ласково касается ее кожи. И это напоминает ей Бирмингем, в котором она так давно не была.
Она взяла с собой только маленький чемоданчик, так что ей не надо стоять в очереди за своим багажом. Хэйуорд забронировал ей номер в небольшой гостинице в Сан-Хуане, записав адрес на клочке бумаги.
И предупредил, что достать такси, вероятно, будет не так легко.
Но он, конечно, не мог подготовить Шерон к той поразительной неразберихе, которая царит в аэропорту Сан-Хуана. И вот Шерон стоит, пытаясь понять, что тут происходит.
На моей матери зеленое летнее платье и широкополая зеленая матерчатая панама, сумка висит через плечо, в руке чемоданчик; она разглядывает открывшуюся перед ней картину.
Первое ее впечатление – что все тут между собой родственники. И это впечатление создается не внешним обликом людей, не общим языком, а тем, как они разговаривают между собой. Тут много цветных разных оттенков, но в Сан-Хуане, во всяком случае в аэропорту, никому до этого дела нет. Кто ни откроет рот, все не говорят, а кричат криком – иначе тебя не услышат, а им всем обязательно нужно, чтобы их слышали. Невозможно понять, кто тут улетает, кто прилетел. Люди целыми семьями неделю за неделей живут в аэропорту со всем своим барахлом, сваленным тут же в кучу, хотя, по наблюдениям Шерон, горы этого барахла не так уж и велики. А ребятишкам аэропорт кажется еще одним, особенно интересным, местом для игр.
Задачи, стоящие перед Шерон, вполне конкретны и серьезны. Так как нельзя допустить, чтобы ее усилия пропали даром, она должна придать своей персоне значительность, а ключ к этому – соучастники. Люди видят то, что им хочется видеть, или на худой конец то, что вы им внушите. Разбираться, кто вы, что вы или зачем вы, им ни к чему.
Одна только Шерон знает, что она моя мать, одна только она знает, что ей нужно в Сан-Хуане, где ее никто не встретил. И до того, как начнутся всякие домыслы по этому поводу, ей надо дать понять, что она человек со стороны, из Северной Америки и, к сожалению, не говорит по-испански.
Шерон подходит к справочному бюро, останавливается там и с несколько настоятельной улыбкой спрашивает одну из девиц за барьером:
– Вы говорите по-английски?
Желая показать, что она и в самом деле знает английский, девица поднимает на нее глаза, готовая помочь всем, чем только сможет.
Шерон протягивает ей адрес гостиницы. Девица читает его, потом смотрит на Шерон. Ее взгляд убеждает Шерон, что Хэйуорд отнесся к ней очень внимательно и позаботился о том, чтобы забронировать ей номер в гостинице приличной и с почтенной репутацией.
– Простите, что беспокою вас, – говорит Шерон, – но я не говорю по-испански, а вылететь сюда мне пришлось неожиданно, и меня здесь никто не встретил. – Она делает паузу, ничего больше не объясняя. – Машину я водить не умею. Нельзя ли здесь взять какую-нибудь напрокат и чтобы с шофером, а если нет, тогда, может, вы скажете, как мне найти такси? – Шерон беспомощно поводит рукой в ту сторону, где кишит народ. – Сами видите!
Она улыбается, и девица тоже улыбается. Девица снова читает бумажку и, сощурившись, оглядывает зал аэропорта.
– Одну минутку, сеньора, – говорит она.
Снимает телефонную трубку с рычага, распахивает дверцу барьера, затворяет ее за собой и исчезает.