Пришли. Он кивнул и вошел в комнату слушаний. Дон придержал ему дверь. Они прошли к первому ряду и сели. Он оглядел столы, стулья, представителей прессы и ТВ и остальную публику. Помня о своем первом визите в зал суда, он наслаждался атмосферой, присутствующей в зале сейчас. Он знал всех тех, кто собрался здесь, чтобы увидеть и услышать его. Он был причиной этих слушаний. Все камеры будут сфокусированы на нем. И глаза всех присутствующих. Он знал, что, кивая в ответ на вопрос, новостей не сделаешь. Он также знал, что народ по всей стране, а не только присутствовавшие здесь и сейчас люди, симпатизировал ему и понимал, что он собирается сделать. Он осознавал, что сделает то, что хотели бы сделать миллионы. То, о чем мечтали и на что молились миллионы, происходит прямо сейчас, и он тому причина. Он не просто собирался атаковать мэрию – он собирался сжечь ее дотла.
Дон и Стейси вынимали бумаги и фотографии из своих атташе-кейсов, сортировали их и раскладывали на столах, но он едва обратил на это внимание, чувствуя спиной благожелательные, поддерживающие взгляды своих сторонников в зале. Звук голосов сливался в одобрительный гул. Когда бумаги были разложены в удобном порядке, Стейси поинтересовался его самочувствием.
Все чудесно. Просто замечательно.
Хорошо. Как-то даже не верится, что мы действительно здесь.
В общем, так оно и есть, но вот что я тебе скажу, Стейси, – ощущения потрясающие. Я никогда в жизни даже наполовину – нет, даже на одну десятую – не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Описать не могу, насколько мне хорошо.
Стейси Лори улыбнулся и похлопал его по спине. Представляю. Это была долгая и трудная борьба, особенно для тебя (он слегка пожал плечами), но мы наконец пришли к реальным результатам. Благодаря этой кампании мы добились многого, но это слушание даст нам возможность добраться до самого основания, до сердцевины всей системы. И это отнюдь не конец, а только лишь начало еще одной фазы кампании.
Что ж, Стейси, я готов. Готов и могу. Ничто меня не остановит.
В зал вошли сенаторы, и они, улыбнувшись друг другу, повернулись в их сторону.
Он внимательно наблюдал за тем, как сенаторы шли к своим местам, увеличиваясь в размерах от ощущения собственной важности с каждым своим августейшим шагом. Он выпрямился в кресле, почувствовав, как их глаза выделили его из сотен людей, присутствовавших в зале, и при этом он не чувствовал ни малейшего напряжения. Он был еще более спокойным и собранным, хоть и немного взволнованным. Он слышал шум работающих телевизионных камер за своей спиной и продолжал разглядывать членов комитета сенаторов, занимающих свои места и раскладывающих бумаги на огромном дубовом столе. Когда кивки и прочие приветствия сошли на нет, председатель собрания постучал деревянным молотком, призывая к тишине и вниманию (он лежал на своей койке, крепко зажмурив глаза и очень ярко, во всех красках проживая все это). Он видел, что они были одеты в консервативные и отменно пошитые костюмы, и даже ощущал их цвета. Ему очень нравился его собственный однобортный костюм синего цвета, идеально сидящий в плечах, без единой складки. Воротник белой рубашки на полдюйма поднимался над воротом пиджака. И хотя он вроде как наблюдал за собой со спины, каким-то образом он видел собственное выражение лица – одновременно расслабленное и озабоченное, а также не слишком туго затянутый узел галстука и золотую галстучную булавку. Он также видел под столом свои ноги в черных носках и ботинках, начищенных до такого блеска, что они отражали свет, струящийся из огромного окна справа от него. Все было как надо. Ярко и безупречно. Сцена была настолько яркой, что он даже чувствовал свежий запах своей новой рубашки, шерсти своего костюма, бумаг, лежавших перед ним на столе, самого стола, обувного крема с множества начищенных ботинок, штор на окнах, чернил на лентах стенографических машинок, дерева свежезаточенных карандашей и даже слышал гудение камер. Эта сцена проживалась им настолько глубоко, что на несколько минут, а может, и часов, сделалась статичной, а он смотрел и внимал и обонял образы и запахи, приходившие отдельно и в совокупности. Он был переполнен ими. Внезапно он ощутил накатывающую дремоту и едва не поддался соблазну открыть глаза, но не сделал этого, испугавшись, что образ исчезнет.
Такого он себе не мог позволить. Он приложил огромное количество усилий для того, чтобы все это стало не просто образом, не просто игрой его разума, но чем-то более реальным – намного реальнее той койки, на которой он лежал, но которую не чувствовал, той камеры, в которой его заперли и которой сейчас не существовало. Он еще больше расслабился и прожил сцену до ее логического завершения. Голоса быстро затихли, и в какой-то момент единственным оставшимся звуком был гул работающих камер.
А потом он услышал голос председателя собрания. Начались слушания. Помимо гула камер, он снова мог слышать шуршание бумаг, поскрипывание стульев, – люди усаживались поудобней. Скрестив ноги, он слегка отклонился назад в своем кресле, внимательно смотря на председательствующего сенатора.
Итак, я уполномочен заявить – и я говорю от лица всех членов этой комиссии, – перед нами стоит не самая приятная задача, но мы должны ее выполнить. Можно сказать, это задача первостепенной важности. Также я хотел бы прокомментировать те инсинуации, которые появились в публикациях некоторых изданий. Категорически заявляю – данное расследование не является попыткой скрыть истинное положение дел или заказом какой-либо политической партии. Мы намерены бесстрашно искать правду, и будь что будет. Также я хочу заявить от себя и от лица своих коллег, что мы искренне ценим присутствие джентльменов, которые готовы оказать помощь в нашем расследовании, сегодня в этом месте. Он, Дон и Стейси кивнули головой, принимая комплимент.
Когда заседание началось, Стейси, с одобрения председателя и других членов комиссии, зачитал подготовленное заранее заявление. Это было не просто заявление – это был их манифест. Он выражал принципы гуманизма их кампании, отсылая к фактам, которые они собирались озвучить. Их манифест заканчивался нотой благодарности комиссии за столь быструю реакцию на их запрос, за возможность предоставить результаты их расследования. Закончив читать, Стейси снял очки, аккуратно положив их на заявление, и добавил, что ему и мистеру Престону хотелось бы выразить отдельную благодарность и уважение третьему и самому важному члену кампании. Увы, ни слов, ни времени сегодняшней встречи не хватит для того, чтобы в полной мере поблагодарить этого человека. То, что этот честнейший и мужественнейший гражданин сделал для того, чтобы у нас появилась возможность исправить столь вопиющие ошибки системы, беспрецедентно.
Он скромно смежил веки и слушал в полудреме, как его превозносят, даже не пытаясь поддерживать кристальную ясность образа, а просто позволив себе дрейфовать в нем, чувствуя тепло и желая, чтобы манифест Стейси был подлиннее, но потом его начали фотографировать и жать ему руку, а председатель комиссии и другие ее члены общались с ним, а эти драные полицейские молили его о пощаде, и его тело купалось в роскошных ощущениях, слегка отяжелевшее от усталости, и он слился воедино с этим образом и медленно погрузился в сон.
Лязгнула открывающаяся дверь, и он заворочался. Звук двери был заглушен его сонливостью, и, когда он проснулся, даже звуки в коридорах казались мягкими и приглушенными. Он лежал на койке, игнорируя звуки и движения в коридоре. Его ничто не беспокоило. Он чувствовал легкость, отстраненность и силу. Он не улыбался, но все его мышцы пребывали в расслабленном состоянии, а в его глазах отражались спокойное бесстрашие и сила. Не то чтобы его тело пульсировало от этого чувства – оно просто жило в нем, и все его тело дышало этим ощущением.
Он встал, умылся и, вытерев лицо, осмотрел свой прыщ. Бросив на него быстрый взгляд, он потрогал его кончиком пальца, ощутив болезненный укол, и обратил внимание на другие участки своего лица. Он смотрел на бесстрастное выражение собственного лица. Рассматривал его с различных ракурсов – холм подбородка, выпуклость скул, неглубокие морщины на лбу, – при этом постоянно оставляя в зоне внимания свои глаза, понимая внутри себя, что их выражение не поменялось, но вновь и вновь продолжая это подтверждать, разглядывая их отражение в зеркале. Вне зависимости от того, какую часть своего лица он рассматривал или какой аспект его выражения изучал, отражение в его глазах некоего тайного знания оставалось неизменным.
Когда он шел в столовую, в его походке не было ничего легкомысленного. Это была походка человека, осознававшего свою солидность. Каждый шаг был тверд и уверен. Так же тверд и крепок, как бетон, по которому он шагал.
Он стоял в очереди за едой. Звуки и шум его не беспокоили. Он знал, что другие обращают на него внимание, поглядывая на него украдкой, и при этом он не чувствовал напряженности. Ему было понятно, что он как-то выделяется из толпы, как если бы он был двухметрового роста или с оранжевыми волосами, но его это не волновало. Он просто принял это. Он понял, что у него не было выбора. То, что он чувствовал, спрятать было невозможно. Он также знал, что гул голосов имел отношение к обсуждению его персоны, и ему даже захотелось сказать им, кто он такой и что собирается сделать. Ему хотелось рассказать им о том, что он собирается помочь им в борьбе с несправедливыми законами, но вовремя осознал, что для этого ни время, ни место не подходили. Да они и так узнают. Очень скоро. Он двигался в очереди, слыша, как – четкостью, правильностью – отличаются его шаги от вялого шарканья остальных.
Он взял свой поднос, молча получил еду и проследовал к столу, сев с краю. Ел он медленно, почти игнорируя вкус еды, но наслаждаясь самим процессом. Ему также нравилось чувство голода, которое он сейчас утолял с удовольствием. Это был не панический голод. Вполне естественный голод, который легко было удовлетворить медленным пережевыванием и проглатыванием еды. Это был голод силы, которая увеличивалась по мере насыщения.