Поев, он поднял голову и осмотрел помещение, и по мере того, как его взгляд переходил с одного лица на другое, он стал замечать, что выражения их лиц начинали меняться. Когда их глаза встречались, видел в них надежду и понимание. Он позволил себе едва заметно улыбнуться, изменив выражение своего лица, зная, что их глаза искали в нем успокоения, уверенности и силы. Глаза в самых отдаленных углах столовой смотрели на него с надеждой, каким-то образом чувствуя, что он будет их спасением. Он знал, что являлся средоточием их отчаяния и безысходности. Он также знал, что дает им то, что им было нужно, просто сидя молча за столом среди звона жестяных подносов и кружек. Он понял, что они наши успокоение, в котором нуждались. Он был надеждой для тех, кто ее утратил. Когда пришло время расходиться по камерам, он встал из-за стола и пошел прочь с выражением огромного достоинства на лице, и, когда дверь камеры закрылась, он не обратил на лязг замка никакого внимания. Это был просто звук, который даже игнорировать смысла не было, потому что он больше не имел значения.
Сев на койку, он удивленно и снисходительно посмотрел на стену. Стена пребывала там же, где и всегда, но это не имело значения, потому что расстояние между ним и стеной было безграничным и временным, и теперь оно не подавляло. И дверь, лязгающая время от времени открывающимся и закрывающимся замком, теперь также не имела значения. Ни малейшего. И находилась она так же далеко, как и стена. Ему даже нравилось находиться в своей камере – комнате 3 на 2 метра. Он ощущал силу и комфорт. То, что он находился здесь, сидел на своей койке, было частью чего-то. Очень трудно было бы объяснить кому-либо, что он чувствовал, но это чувство было сильным и уверенным. Ощущение радости – не оттого, что вскоре он окажется на свободе, а оттого, что случится, когда он там окажется. И с чьей помощью он там окажется.
На самом деле он надеялся, что его тут еще немного задержат. Было бы неплохо, если бы он побыл тут еще какое-то время. Это сделало бы его историю еще мощней. Он был рад, что не стал вносить за себя залог. Так было намного лучше. Ради достижения своей цели он готов был сидеть здесь, стойко выдерживая все трудности и лишения. И они заплатят куда бо́льшую цену за то, что с ним сделали. За каждую секунду унижений, которые он терпел в этой чертовой дыре, он заставит их провести годы в аду. В самом настоящем пекле. Их будут мучить и терзать, и они будут умолять о пощаде. Они будут умолять его позволить им умереть.
О, нет. Так просто они не отделаются. Ваше время еще не пришло, ублюдки драные. Им придется пострадать как следует. Им предстоит еще вернуться домой и сказать своим женам, что их вышибли со службы, а каждая газета и телеканал при этом будут показывать их фотографии и рассказывать публике о том, что они сделали, и вот тогда они будут молить о смерти. Их детям по полной прилетит в школе от других детей, которые будут тыкать в них пальцем и смеяться над ними, и они будут возвращаться домой в слезах. Вот тогда они обо мне вспомнят. Надеюсь, они никогда не забудут, что я тот, кто это с ними сделал. Надеюсь, они будут жить долго, очень долго, каждую минуту мечтая о смерти и вспоминая меня. Вы будете вспоминать меня, суки. Вы никогда обо мне не забудете, потому что я-то о вас не забуду никогда. Буду помнить, пока жив, да. Отличная идея – посылать им открытки на Рождество. И на Пасху. Может, и на День Колумба. А может, красивые фотографии с Гавайев, Акапулько, из Парижа или с Ривьеры. Чудесно провожу время. Жаль, что вас здесь нет.
Да уж, хотелось бы мне, чтобы вы тут были. Вот прямо здесь и сейчас. Я бы с вами тут разобрался. Загнал бы каждому в ухо по длинной раскаленной игле. Или тыкал бы горящей сигарой прямо в глаз. Ничего извращенного. Ну, может, веки бы отрезал, как то делали индейцы. Или свинца расплавленного в задницу залил бы. А потом слушал бы их вопли. Лучше любой музыки были бы вопли этих мудаков. И это надо бы устроить в госпитале с докторами и медсестрами, чтобы быть уверенным, что они не умрут. Вот было бы круто. С усилителями и микрофонами, чтобы их вопли звучали погромче. И чтобы они постоянно видели мое лицо. Да, отрезать им веки, чтобы глаза закрыть невозможно было. Они будут вынуждены видеть меня постоянно. Будут смотреть на меня постоянно открытыми глазами. И чтобы яркий свет бил им в глаза при этом. И периодически постепенно приближать свет к их глазам, чтобы он был как можно ярче и горячей. Чтобы свет им глаза нахрен выжигал, но не до слепоты. А потом холодной воды в глаза накапать, чтобы дать им чуток отойти. По капле каждые пять секунд. Точно. Каждые пять секунд кап-кап, а потом, когда они привыкнут, – каждые две секунды. А потом не капать секунд 10–20 или дольше, чтобы они подумали, будто все закончилось, затем снова начать капать. Пока они с ума не начнут сходить. При этом надо следить за тем, чтобы у них не поехала крыша. Надо, чтобы они долго так протянули. И чтобы они знали, что все это моих рук дело. Высушить им глаза ярким горячим светом. Потом остудить водой. Потом снова высушить и остудить. Пару бы недель в таком вот режиме. Небольшая поездка на природу. Небольшой комфортный дом отдыха. Частный санаторий. Вот было бы здорово. Продержать их там до тех пор, пока они в овощи не превратятся. А я эти овощи поливать буду, хахаха. Пара овощей с высунутыми языками и слюной, стекающей по подбородкам. Может, ошейники на них надену и буду на поводке выгуливать. После всех этих пыток им понадобится побегать на воздухе. Хотя придется держать их подальше от деревьев и пожарных гидрантов. На поводке их держать, да. И жетоны их полицейские на носы им повесить. Их тупые женушки будут приветствовать их с распростертыми объятиями. Дети, поздоровайтесь с папой. Это папочка. Гав-гав. Какой у вас славный папочка. Скажите «привееет» этим блядским сукиным детям. Я этих гондонов накажу, даже если это будет последнее, что я смогу сделать. Христом клянусь, достану.
Мудачье мерзкое. Пошли нахер.
Его кулаки были сжаты, а ноздри яростно раздувались. Он слышал скрежет собственных зубов. Он встал, и, постояв секунду, двинулся к зеркалу. Несколько минут он смотрел на себя в зеркало, пока не почувствовал, что напряжение уходит из его тела. Он потрогал пальцем прыщ, поиграл с ним, потом кивнул и вернулся на койку. Он сидел на койке и смотрел в стену. Стена слегка подвинулась назад. Он улыбнулся и снова кивнул. Я потерплю. У меня достаточно времени, чтобы наказать этих козлов. Вот когда я их достану – им будет нелегко. Чем дольше я жду, тем злее будет наказание. Уж поверьте, это будет нечто.
Он вытянулся на кровати, сложив руки за голову, позволяя свету из потолочного плафона проникать сквозь веки. Он чувствовал свет глазами и иногда открывал их и секунду смотрел на свет, а когда они начинали слезиться, закрывал их, улыбаясь. Прохладные слезы прокладывали дорожки, сбегая по его щекам. Он крепко сжимал веки, пока в глазах не становилось темно, а потом резко открывал их, позволяя свету вреза́ться в глаза, потом снова закрывал глаза, ощущая стекающую по щекам воду. Он снова и снова играл в эту игру, до тех пор, пока его глаза не разболелись, после чего он закрыл их и расслабился, погружаясь в себя глубже и глубже, и резь в глазах медленно уходила. Кровать была мягкой. Бриз – прохладным и нежным. Лунный свет умиротворяющим. Медленно, медленно он погружался в себя, окутанный успокоительной силой ненависти.
Собак натренировали быстро. По крайней мере, так показалось. Вообще-то, он точно не помнил, сколько именно времени это заняло, но ему подумалось, что время прошло как-то быстро, поскольку ему это дело очень понравилось. Особенно понравилось заставлять их неподвижно сидеть и не скулить, пока он прикрепляет к их носам их жетоны. Хотя, если подумать, то времени ушло немало. Особенно на то, чтобы их ладони и колени как следует загрубели. Боже, как же это было весело. Одно удовольствие было наблюдать за ними, ползающими на карачках по битому стеклу и гравию, а потом, когда их ладони загрубели достаточно для того, чтобы они могли ползать быстрее, эти их мозоли среза́лись, и все начиналось заново.
Хороши также были и бега по бетонной дорожке за механической сучкой, под светом прожекторов, следовавшим за ними по маленькому треку, освещавшим их потные телеса, и каждый раз, когда они пробегали мимо крошечной кабинки, где сидели абсолютно все здравые члены их семей, которых набили туда плотно, как селедок в банку, они останавливались, принимали молящие позы и лаяли, а он хлестал их плетью по исполосованным, окровавленным задницам, и гонка начиналась заново. Иногда он бежал за ними трусцой, смеясь и подгоняя их ударами плети. Бывало, он останавливал бега и объявлял перерыв, а они стояли на карачках, понурив головы и свесив языки, а он смотрел на их страдания и на то, как они хватают ртами воздух. Их легкие разрывала невероятная боль, а он втирал им соль с уксусом в рассеченную плеткой плоть и в их окровавленные ладони и колени, а потом бега продолжались по щелчку его плети, и они снова трусили по бетонной дорожке, пока не валились замертво от изнеможения. Потом их оттаскивали к их будкам, а они даже скулить были не в состоянии, несмотря на то, что их кожа – от макушек до пяток – была рассечена, исцарапана, обожжена трением о бетон, гравий, стекло и асфальт, по которым их тащили.
И каждый день, а иногда и по несколько раз за день, он проверял состояние их ногтей на руках и ногах. Начинал он обычно с рук, зажимая ногти плоскогубцами или отбивая их рукояткой плети, оставляя ногти на ногах на потом. И аккуратно все это замерял, делая пометки в своем маленьком черном блокноте. Иногда ему не удавалось тщательно осмотреть их или сделать замеры из-за того, что они были покрыты грязью и свернувшейся кровью, и он чистил их проволочной щеткой, охаживая их плетью, когда они начинали скулить от боли. И каждый раз, когда он их осматривал, делал замеры и тер их проволочной щеткой, ему становилось любопытно, когда уже, наконец, сквозь израненную плоть проглянет кость. И с каждым осмотром он все больше тратил времени на ногти на руках, оставляя на потом ноги, подобно гурману, смакующему каждый крохотный кусочек закуски в ожидании изысканнейшего десерта – кульминации пиршества. Он сбивал корку из запекшейся крови и грязи кончиком рукоятки плети, по одному пальцу за раз, перед обработкой проволочной щеткой, с последующими осмотром и замерами. Затем длинная тонкая игла втыкалась в кончик пальца до самой кости, с последующим замером глубины ее вхождения. После этого игла втыкалась в то место, где раньше находился ноготь. После того, как он неторопливо разобрался с каждым пальцем, он капал на палец йодом – медленно и долго. О своих псах он заботился как следует. Он не хотел, чтобы у них развилась какая-нибудь инфекция. О, нет. Ему нужны были здоровые собаки. Он хотел, чтобы его песики играли и резвились. Да, они должны радостно носиться по долинам и по взгорьям. А еще у них должны быть сильные и здоровые передние конечности, иначе как они смогут выкапывать кости и закапывать собственное дерьмо? Закончив капать й