И снова он опустил голову, когда люди, потрясенные его речью, зашевелились в своих креслах и зал загудел возмущенными комментариями.
Это не единственный случай. Таких случаев миллионы. Но сейчас я говорю о том, что любая могла оказаться на ее месте. Ваша жена, ваша дочь, ваша мать. Любой беззащитный человек может стать жертвой безумия и жестокости представителей власти.
И сколько еще таких вот полицейских, как эта парочка, раскатывают в патрульных машинах, останавливая женщин с требованием показать документы?
И она – всего лишь одна из миллионов женщин. Она просто ехала домой к своей матери и маленькой дочери, а теперь она сидит в психушке и сосет свой палец и плачет. Возможно, сейчас она в смирительной рубашке или в палате с обитыми войлоком стенами сидит и ждет очередного сеанса шоковой терапии, обреченная провести в безумии остаток своей жизни.
А ее семья? Что произошло с теми, кто ее любит? Что с ее маленькой девочкой, у которой больше нет матери? Ее мать не успокоит ее ночью и не научит ее молиться. Теперь эта девочка будет расти без материнской любви. А как насчет ее мужа, не только лишенного ее любви и привязанности, но еще и вынужденного объяснять их маленькой дочери, почему ее мама не приходит домой? Теперь ему придется быть для нее и отцом и матерью.
И она не единственная такая.
И я не единственный. Я всего лишь тот, о ком стало известно. А как насчет тысяч тех, о ком мы не знаем?
И как насчет так называемых незначительных эпизодов, вроде штрафов за стоянки и взятки? Небольшие грешки. Однако, когда игнорируется один незначительный эпизод, другой, третий, в итоге несчастная изнасилованная женщина обречена провести остаток дней в безнадежном безумии.
Чертовски верно. Если этим ублюдкам так легко все будет сходить с рук, то нам всем пиздец.
То, что я сейчас рассказал вам о событиях той ужасной ночи, всего лишь краткое описание без подробностей. Меня едва не стошнило, когда я услышал о том, что они с ней делали. Естественно, здесь и сейчас я о таком рассказывать не могу. Это просто за пределами человеческого понимания. Только злобное бешеное животное способно на такое.
Он встал и посмотрел на стык стены с полом. Потом походил взад-вперед несколько минут и остановился перед зеркалом. Осмотрел прыщ на предмет изменений, и, пожав плечами, отвернулся. Опершись на стену, он какое-то время смотрел на койку, ощущая камеру и ее тяжелую стальную дверь. Он был здесь, взаперти, а они там, снаружи. Все, чем он располагал, это жалкие 5 квадратных метров, а они, твари, владели всем миром, по которому можно разгуливать сколько влезет. Все, что было у него, так это койка, параша и стальная дверь, а у них в распоряжении весь мир, чтобы творить любую беспредельную хуйню, что им в головы взбредет. Вот бы этих гондонов сюда заполучить. Все этих пидоров, что продолжают ему кровь портить. Каждый раз, когда у тебя что-то получается, они приходят и все обсирают. Неважно что. Обосрут по-любому. Не оставят тебя в покое. На минуту, суки, не оставят. Неважно, куда ты идешь или что ты делаешь, обязательно появится какой-нибудь козел и все похерит. Почему они не могут оставить тебя в покое? Во имя Иисуса, почему? Им вот обязательно надо все обосрать. Каждый, сука, раз. Так просто не отстанут от тебя. Вот хоть на пять минут бы отъебались, и было бы все хорошо. Всего-навсего пять минут, и дела бы наладились. Но хуй там. Пидоры гнойные. Он возвращается к койке и оглядывает камеру. Бетон и сталь. Да уж. А эти два гондона раскатывают королями по городу. Ржут, небось, над тем, что я в этой камере сраной сижу.
Он вытянулся на койке, закрыв глаза, и стал слушать председателя особой комиссии по расследованиям сената Соединенных Штатов.
От лица других членов этой комиссии и от себя лично, я бы хотел поблагодарить вас, джентльмены, за ваше появление здесь и за то, что дали нам и гражданам нашей страны свидетельства злоупотреблений должностными полномочиями. Особенно благодарю вас, сэр, за то, что сделали это, невзирая на угрозу жизни. Мы выслушали ваши свидетельства и ознакомились со многими, предоставленными вами документами. Услышанное и прочитанное нами вряд ли можно назвать приятным – скорее отвратительным и ужасающим, – но при этом мы признательны вам за обнародование этих вопиющих фактов. Мы солидарны с вами в том, что нет ничего важнее правды. Только с правдой мы можем сделать нашу страну воистину свободной. И лишь неустанная работа по выявлению лжи и защите правды поможет нашему народу оставаться свободным. Это нелегкая задача, но необходимая. Вы стали примером бесстрашия, и теперь мы и Конгресс Соединенных Штатов должны последовать вашему примеру. Было бы трусостью не сделать этого. Нас вдохновляет привилегия работать с таким человеком как вы. С человеком, отринувшим все мысли о личном благополучии. С человеком, который бесстрашно встал под знамя правды. И было бы малодушием с нашей стороны не встать с вами рядом.
Он пытался идти как обычно, но не мог, потому что намочил штаны. До его дома оставалась еще пара сотен метров, и это расстояние казалось бесконечным, особенно с этим ярким солнцем, проезжающими мимо машинами, автобусами и идущими по улице людьми. Он только-только научился свистеть, или так ему казалось, и он пытался насвистывать что-то по пути домой, но с его губ слетал лишь какой-то невнятный звук вуууф, вуууф. Хорошо, что было лето и не было холодно. Зимой в обоссанных штанах было бы совсем непросто идти, да еще и обычным шагом. Вот только зимой его штаны бывали мокрыми от льда и снега, не от мочи, поэтому ему не надо было прикидываться, будто они сухие. А еще на нем было несколько свитеров и пальто и даже если он и писался в штаны, то это было не сильно заметно. А сейчас он шагал в коротких штанишках, с большим мокрым пятном, и чувствовал запах мочи, поэтому ему было непросто идти так, будто штаны сухие. Он чувствовал, что его ноги не идут как обычно, а ступают слегка враскорячку. Он не помнил точно, как именно он ходил, когда его штаны были сухими. Он понимал, что обычно так не ходит, но как именно он обычно ходил? Он пытался вспомнить, в каком именно порядке обычно двигались его ноги, но, как бы он ни менял походку, ни один из вариантов не ощущался как нормальный. Он попытался с усилием сжать ноги вместе, но чуть не упал, споткнувшись. С каждым шагом он старался немного менять положение ног, но ни одна из попыток не была успешной, и путь домой казался очень долгим. Он всегда мог рассказать матери о том, что описался. Она могла на него накричать, но не это было самым ужасным. Она ведь могла задать вопрос, почему он это сделал. И что он ей на это ответит? Что-то случилось, и он обоссался? А она спросит о том, что именно случилось, и что он ей на это скажет? Он мог сказать ей, что его чуть не сбила машина. Такое уже было. По дороге в школу ему надо было пересечь большой перекресток, где пересекались все улицы, и там машины всегда носились туда-сюда. Полицейский, регулировавший движение, махнул ему рукой, мол, переходи, а он стоял на островке безопасности посреди этого перекрестка, и вот рванул через дорогу, и тут визг тормозов, потому что водитель видел зеленый свет, и он так испугался, что намочил штаны. Машина остановилась в сантиметрах от него, но его не задела. По крайней мере, он не помнил, чтобы она его задела. К нему подбежал полицейский, мужик-водитель выскочил из машины. Спрашивали у него, в порядке ли он. Потом осмотрели его и убедились в том, что он не пострадал, поставили его на ноги. Потом они посадили его в машину к этому мужику, чтобы тот отвез его домой и рассказал матери о случившемся, а он боялся сказать этому дядьке о том, что обоссался. Он понимал, что намочит сиденье машины, и ему очень этого не хотелось, но он не знал, что ему делать. Ему пришлось сидеть на этом сиденье, а поскольку он не мог сказать водителю о своих мокрых штанах, то пытался сидеть с чуть приподнятым задом, опираясь спиной на спинку и отталкиваясь от пола ногами, но этого было недостаточно. И в любом случае он знал, что мужик чувствует запах, и поездка в пару кварталов до дома была просто бесконечной, и этот водитель постоянно спрашивал его, в порядке ли он и болит ли у него где-нибудь, а он все пытался не касаться задницей сиденья и тупо пялился на дорогу впереди, отвечая дергаными кивками на его вопросы, и, когда они добрались до его дома, он рванул по лестнице вверх, криками взывая к матери, потом обхватил ее руками и разрыдался, и все что-то говорили и спрашивали и отвечали, а она обнимала его и успокаивала, а когда мужик наконец ушел, он сказал ей, что описался, и она, улыбнувшись, сказала, что все нормально, и вот если сейчас он ей скажет, что его чуть не сбила машина, она начнет спрашивать о том, что он вообще там, на улице, делал, и кто был водитель, и как его имя, и где именно это случилось, и он не будет знать, что ответить. А что он мог ответить? Как объяснить, отчего он намочил штаны? Это Лесли во всем виновата и ее братец. Если бы они не потащили его с собой в подвал, этого бы не случилось. Он-то думал, что все будет как в прошлый раз, когда он с друзьями спускался в подвал с Лесли, и они спускали штаны, а Лесли задирала юбку, чтобы им было видно ее штучку, и она ее раздвигала, потом нагибалась, и он на нее писал, потом она писала на него, но в этот раз его штаны были мокрыми, и он не мог нормально шагать, а скоро уже покажется его дом, и ему нужно что-то придумать, чтобы сказать матери. Если только ему не удастся пробраться в ванную до того, как она его увидит, и он положит мокрые трусы в корзину для грязного белья, где она, возможно, не унюхает запах мочи. А затем, возможно, он сможет пробраться в свою комнату и надеть чистые трусы, и она ничего не узнает, а он будет сидеть в комнате и слушать радио, пока не вернется с работы отец и они не сядут вместе ужинать. Но как ему подняться по лестнице и остаться незамеченным? А потом – по коридору в ванную? Тут все было скрипучим. Лестница, дверь, пол. Все. К тому же он не мог нормально шагать. Особенно вверх по лестнице. По улице идти нормально было той еще проблемой, а по лестнице подняться будет еще трудней. Каждый шаг отзывался скрипом и стоном, а его штаны будто бы становились еще мокрей. И он начинал мерзнуть, потому что солнце тут не светило и сложно было приспособиться к резкому отсутствию света и холодной сырости. Он поднимался все выше по лестнице, а запах мочи становился все сильнее. Он слегка поежился, открывая дверь и бочком пробираясь в гостиную, где его мать полировала тряпкой мебель. Он почувствовал резкий, чистый запах мебельной полироли, но запах мочи быстро перебил его. Ему хотелось улыбнуться и проскочить в свою комнату или куда еще, или сказать что-то вроде привет, мам, или еще что-то такое, но его губам и телу было наплевать на его желания, поэтому он слегка потоптался на месте с опущенной головой, чувствуя сырость, холод и жжение. Мать посмотрела на него и спросила, что случилось. Он пробормотал, заикаясь, несколько невнятных слогов, и она, подойдя ближе, более пристально посмотрела на него и снова спросила, что случилось, а он попытался сказать, что ничего, и пожать плечами, но вместо этого заелозил и что-то пробубнил. Его хватило на неск