изни, ощущая ее течение во всем своем теле, каждой клеточкой своего существа, пока она не переполнила его душу, и он чувствовал это и видел, как она сияла подобно яркому солнцу, и теплота, чистая и цельная, грела его, становясь все горячее и горячее и еще горячее, а ручейки рвоты иссякли, перейдя в глубокие спазматические стоны, и его уставшие псы лишь морщились, почти не реагируя на рывки впивающейся в яйца проволоки, лежа на боку с вываленными языками и обвисшими членами.
А может, нужно просто стоять и ждать, когда Фред рванет со свидетельского места, а потом, поднырнув под его выброшенную в ударе руку, врезать ему поддых. А затем, когда он со стонами начнет валиться на пол, долбануть ему коленом в рожу и добавить по шее, а потом полюбоваться на то, как он будет валяться на полу со свернутой челюстью. Причем не добивать его там пинком в голову или по яйцам, а просто стоять и смотреть. Слюну на плевок неохота тратить на этого козла. Только стоять и смотреть, как его выволакивают из зала суда.
Ну, может, слегка повернуться спиной к камерам, чтобы было видно, как я стою над этим крысиным хером.
Жаль, что нет возможности поставить ему на грудь ногу, как тарзан
мэри едет в катманду, везет туда свою манду
или как Давид и Голиаф.
Да, чтобы с пращой в моей руке и камнем в его башке и двуручным мечом, поднятым над моей головой, которым я приструню этого пса кастрированного
Не, не так. Воткну меч в его говенные потроха и проверну этак мееееедленно, пока его хребет не захрустит,
не, не пойдет. Просто буду стоять над ним и смотреть. И чтоб моя тень на него падала. Да, и чтоб камера снимала из-за моего плеча мою тень и его разбитое рыло. Крысиный выродок.
К сожалению, с этим ничего не поделаешь, ваша честь. Миссис Хагстром лишь иногда приходит в себя, а ведь она единственный свидетель этого возмутительного преступления. Законными путями их к суду привлечь невозможно. Я лишь хочу доказать, что они никоим образом не могут оставаться на службе в полиции. Я просто обязан помочь в этом. Свою невиновность я могу доказать без труда, однако считаю своим гражданским долгом приложить все возможные усилия для того, чтобы этих людей изгнали из рядов служителей закона.
А что известно обо всем этом в офисе окружного прокурора, мистер Стиллс?
Боюсь, лично мне ничего не известно о предположительном участии двух офицеров полиции в этом инциденте с миссис Хагстром. Меня это шокировало.
Значит, вы не в курсе официальной позиции департамента?
Никоим образом, ваша честь. Конечно же, я могу узнать, если вы сочтете нужным.
Думаю, в этом нет необходимости. Уверен, что обычная психиатрическая экспертиза подтвердит, что эти граждане не подходят для службы в полиции, и на этом основании, будут уволены. С учетом произошедшего здесь во время заседания я серьезно сомневаюсь в том, что они станут опротестовывать свое увольнение из рядов полиции каким-либо способом. В особенности учитывая то, что против них не будет выдвинуто обвинений, если они не станут оспаривать свое увольнение. Конечно, их не стоит уведомлять о том, что обвинения против них не будут выдвинуты.
Вы согласны, мистер Стиллс?
Ну, у меня нет полномочий говорить за департамент, но я думаю, что, учитывая все обстоятельства, было бы разумным до получения заключений психиатров отложить решение по этому вопросу.
Так вы согласны?
Да, ваша честь.
Еще бы. К тому времени, как психиатры закончат их обследовать, эти мудаки разучатся понимать где право, а где лево. Их бы, по-хорошему, надо запереть в палате по соседству с этой телкой, чтобы они ее рыдания и скулеж слушали день и ночь. От этого они точно головой о стену биться начнут. Хахахахаха, прям башкой о войлок. Они быстро друг другу в глотки вцепятся. Как крыса вцепилась в глотку псу. Или как мангуст в змею. Ебучие змеи, да. Блядские мерзкие гадюки. Но свое они получат. Получат по полной, гнойные – дверь камеры с лязгом открывается, и он выходит из нее и идет по коридору – пидоры гнойные
мэри едет в катманду везет туда свою манду
и прямиком в столовую, где встает в очередь, двигаясь вместе с ней вдоль стены
рейтузы-панталоны и всякие гондоны
берет поднос и ложку с вилкой, получает еду на раздаче и двигается с этим подносом к свободному месту, ставит его на стол, садится перед ним и ест
рейтузы, панталоны и всякие гондоны
соскребает с тарелок остатки еды в мусорный контейнер, ставит поднос на тележку, идет в коридор и возвращается в камеру
мэри едет в катманду
моет руки, умывает лицо, вытирает его полотенцем досуха и проверяет, не дозрел ли прыщ
везет туда свою манду
аккуратно надавливает на него пару раз, а потом резко и сильно, тянет кожу вокруг него
рейтузы, панталоны
затем плещет себе в лицо водой, прикладывает к нему полотенце, сушит его, затем с улыбкой садится на край койки. Он кладет ногу на ногу, пристраивает локоть правой руки на левую руку, подбородок подпирается кончиками пальцев. Он смотрит на длинную трещину в стене, теряющуюся в трещине между потолком и стеной
и всякие гондоны
и ждет лязга запирающейся двери,
а потом сидит и слушает, как назначенные судом мозгоправы описывают сложным психиатрическим языком глубокие и тяжелые расстройства двух офицеров полиции, говоря о том, что они не просто испытывают сильнейший эмоциональный подъем, совершая жестокие и ненормальные поступки, но и полное отсутствие вины за содеянное. Он сидел тихо, наблюдая и слушая, хотя внутри громкими криками выражал свое согласие и одобрение. Он смотрел на судью, на психиатров и офицеров, с удовольствием слушая, как этих ублюдков называют нестабильными, недоразвитыми, ожесточенными, с садистскими наклонностями… негодными к полицейской службе, а он приплясывал, видя, как их лица кривятся от подавляемой ярости, точно зная, что никаких попыток оспорить решение психиатров не будет, потому что назначенному им адвокату были даны указания не опротестовывать увольнение во избежание репутационных потерь накануне выборов, из страха, что всплывет куда больше, чем служебное несоответствие этих двух полицейских, из страха, что многие публичные политики окажутся в неловком положении, и потому опротестовывать увольнение никто не будет, а последует лишь просьба о смягчении наказания, а когда все закончится, судья отправит их на лечение в психиатрическую лечебницу штата на неопределенный срок, а когда пыль чуть осядет, их выпустят однажды оттуда, но уж он-то проследит за тем, чтобы этот день не наступал как можно дольше. Как можно дольше. Он будет постоянно держать ситуацию под контролем и назначать независимых экспертов и выносить на публику их заключения, чтобы власти опасались их выпускать. Долго, долго. Он проследит за тем, чтобы прошло много лет, прежде чем они смогут свободно выйти на улицу. Или даже пройтись по территории больницы. Он проследит за тем, чтобы они провели годы закрытыми в палате без всяких привилегий. Никаких привилегий. Пусть сидят и таращатся на стены и друг на дружку. Вот так. И никак иначе. Только они и стены. Ну или еще какие-нибудь безнадежно безумные и злобные психи. И они будут слушать крики. Вот что они будут слушать. Ни музыки, ни чириканья птиц или рева и грохота грузовиков и машин. Только крики! И когда эти мрази превратятся в безнадежных развалин и им наконец разрешат выйти на волю, он проследит, чтобы о них все были в курсе – кто они такие, откуда пришли и почему они там были.
А начнет он с их семей. Он знал, что сейчас они находились в процессе переезда, но как бы далеко они ни забрались, куда бы ни поехали, он проследит за тем, чтобы все знали, кто они такие. И в школе, и на улицах все будут показывать на них пальцем и шептаться, и они будут вынуждены переехать снова, а он позаботится о том, чтобы холодное отчуждение и шепотки за их спинами вынуждали их переезжать снова и снова и снова, пока они не устанут и не отчаются настолько, что их силы полностью иссякнут и они будут просто ждать смерти. Или, может, как-то ночью, когда дети уснут, они включат газ, и на следующее утро в доме будет только смерть. А может, они загрузятся всей семьей в машину и с разгону слетят с утеса или вылетят на встречную полосу прямо под грузовик и их размажет по трассе. Другие, возможно, посчитали бы дело закрытым, но уж он-то проследит за тем, чтобы это не кончилось так просто. Он всю свою жизнь посвятит полной деморализации и разрушению этих уродов и их семей. Ох, как же ему хотелось, чтобы они жили подольше. Все они. Он желал им долгой, долгой жизни. И страданий. Чтобы они мучились так сильно, что каждая секунда казалась бы им вечностью. Куда бы они ни поехали, как бы ни пытались спрятаться, он проследит за тем, чтобы мир знал, кто они такие и где живут, чтобы они жили в аду позора и отчаяния, чтобы их раздавило бесконечное время и они увидели, как их дети отказываются от них, чтобы они дожили до того дня, когда смерть показалась бы им избавлением, но им было бы отказано в таком подарке. Они будут страдать – все они – годами, за каждую секунду его боли. Месть, суки. Расплата. И все это сделаю я. По-своему, в свое время, я это сделаю.
Недолгие судебные процедуры закончились, и судья вынес им приговор. Он надеялся, что эти гниды будут возмущаться, но не слишком. Ему было известно, что им приказали помалкивать, поскольку если бы их обвинили в изнасиловании и признали виновными, то вынесли бы смертный приговор, так что он не ждал, что они начнут возмущаться. И они не протестовали.
Хотя необходимости в этом не было. Он знал, что происходит у них внутри. Он видел, как они сжимаются. Наблюдал за выражениями их лиц. А когда их выводили из зала суда, он чувствовал их страх и панику. Он знал, что это началось. И он знал, что паника и страх усилятся. День за днем, час за часом, а потом и минута за минутой страх и паника будут только расти, а он будет думать о них каждую секунду каждого чертового дня каждого сраного года. Да, он будет думать о них. О всех них. Он дождался, когда выведут из зала этих, по всей вероятности, невменяемых полицейских, затем встал, поправил пиджак, рубашку и галстук и вышел вслед за ними, шагая медленно, но твердо. Он знал, что репортеры и фотографы ожидали его в коридоре. Он знал, что семьям этих невменяемых настоятельно рекомендовали не общаться с прессой, а потому все камеры и микрофоны будут направлены только на него. Подходя к дверям, ведущим в коридор, он увидел журналистов. В последнее время он встречался с ними множество раз. Он также знал, что, когда выйдет к ним, ему будет нужно слегка податься в сторону от дверей и прислониться к стене в своей обычной непринужденной манере, а потом быстро и кратко ответить на множество вопросов. Эта процедура была уже отточена до автоматизма. Он закурил, выходя из дверей, и аккуратно выбросил спичку в пепельницу, закрепленную на стене.