Он аккуратно стер туалетной бумагой гнойный шарик с зеркала, подержал этот ком в ладони. Он был твердым, будто внутри лежал камешек. Даже верхний слой бумаги был жестким. Не таким твердым как середина, но все же. Сжав его кончиками пальцев, он ощутил сопротивление. И как только такая хрень могла вырасти. Невероятно. Маленький волосок растет черт его знает как, и здоровенная хрень вылезает и уродует тебе лицо. Он посмотрел на ранку на щеке. Он положил ком туалетной бумаги с гноем внутри на раковину и начал обследовать инфицированную зону, слегка нажимая пальцами там и здесь, чтобы удостовериться в том, что вышло абсолютно все. Он продолжил выдавливать прыщ, промокая ранку туалетной бумагой, до тех пор, пока не убедился, что из нее не выходит больше ничего, кроме крови и лимфы. Потом развернул комок с гнойным ядром и начал изучать его с разных сторон и углов, трогал, сжимал и катал его кончиками пальцев. Наигравшись, он бросил этот ком в унитаз и смотрел на него несколько прекрасных минут, прежде чем смыть, а потом любовался тем, как он крутится в водовороте, сужая круги, пока с хлюпаньем не исчез в дыре.
Опустив руки и подняв голову, он подошел к зеркалу и посмотрел на ранку. Он, было, начал тыкать в нее пальцем, но остановился. Смысла в том не было.
Прислонившись к стене, он посмотрел в дверное окошко на пол, на свое отражение, на корзины с бельем и на таблички-указатели с их маленькими стрелочками; желтое сюда, зеленое сюда, синее сюда, и кому не похрену север или юг, если это одно и то же. Север мог быть югом, или зеленым, или деревом, или чем угодно. Все одинаково. Большое Ничто. Все это ничто. Полицейские или грабители, грабители или полицейские. Одно и то же. Большое Ничто. И всегда не то, чем должно быть, всегда. Он медленно, медленно бредет к койке. Никогда не получается правильно. Поездка в лагерь. Или вроде того. Было нормально, но чего-то не хватало. Хрен знает. По-любому должно было быть лучше. Сортиры воняли. Или как они там называются. Как же их, черт подери, называли? Тубзики или что-то вроде того……………. …а, да, нужники. Тубзики, сортиры, нужники. Одна хрень. Короче, воняли они знатно. Наверное, так и надо, не знаю. Но должно было быть получше. Месяцами об этом говорилось, мол, надо выбраться из города на пару недель, накупаться, по горам полазить и прочей подобной херней позаниматься, а как туда доберешься, окажется не так уж и хорошо. Хотя вроде бы и ничего так было. Мы и купались, и саламандр ловили с черепахами и всякую подобную хрень, и в походы ходили, но все было как-то не так. И что делать в лагере, когда идет дождь? Сидеть и языками чесать. Не знаю. Хотя мне там понравилось. Вроде было весело. Вот только чего-то не хватало. Возможно, мне стоило еще на пару недель задержаться в тот первый заезд. Тогда было получше, чем в другие разы, как мне кажется. Вроде тогда же у нас проходила гонка на боевых каноэ. Промокли до нитки. Не помню, выиграл ли кто те соревнования. Хотя было весело. Там много подобных штук было. Было весело. Но недостаточно весело, чтобы еще задержаться. Забавно, но я до сих пор помню, как пахла их столовка. Как будто бы горячей кашей пахло. Манной кашей. И тот мудак смотрел на меня, будто я ненормальный, потому что я начисто вылизывал свою ложку перед тем, как вынуть комки из тарелки. Тоже мне. Он что, думал, я прокаженный? Пидор гнойный. Нехрен на меня таращиться и лепить из мухи слона. Или как тогда, когда я ту книжку в школу притащил. Кто-то всегда из мухи слона раздувает.
Нашел ее на улице по дороге в школу. Это был небольшой такой буклет с картинками, где все начиналось с того, что женщина раздевалась, а в окно заглядывал грабитель. Грабитель лезет в окно и у него такой стояк, что член прорывает штаны, и они говорят и делают всякие странные дела, смысла которых он не понимал. Он показал эту книжку своим друзьям, а потом вообще кому-то отдал. На следующий день всех учеников построили во дворе, и они все там стояли, а несколько учителей и ребят постарше расхаживали вдоль строя, чего-то высматривая. Весь оставшийся день и утро следующего дня дети не могли понять, что это было, и болтали о шпионах и о том, что кто-то чего-то украл, и что полиция должна приехать, и что у какого-то пацана видели пистолет. Много чего напридумывали, всего и не упомнишь. На следующий день его отправили к директору, и помощник директора показала ему буклет и спросила, не он ли принес его в школу, и он ответил, что да, он, и она сказала ему, что это грязная книжка и еще чего-то, а он запаниковал и сказал ей, что нашел ее, и расплакался, а она сказала ему, что все в порядке, не расстраивайся, но если он еще такую найдет, то ему нужно либо выбросить ее в помойку, либо принести ей.
Хахахахахахахахахаха. Должно быть, она их коллекционировала. Хорошо бы сейчас такую книжонку полистать. Помогла бы убить время. Там у всех мужиков болты по полметра. Черт, да там не болты, а прям-таки дубины. Интересно, каково это, такой хрен иметь. Можно было бы отыметь таким какого-нибудь копа в задницу. Ну, нахер. Какая-то тупая ерунда в голову лезет.
Раз, два, три, четыре, пять
я иду с рукой играть
Все то время, пока шел процесс, он не раз замечал, что жены копов с интересом поглядывают на него. Поначалу он отводил глаза, концентрируясь на судебных процедурах, однако, пересекшись с ними взглядами пару раз, понял, что в них вовсе нет враждебности. После того, как судебное заседание закончилось, он связался с ними по телефону и через несколько минут общения понял, что произвел на них огромное впечатление. Пока они добирались до его апартаментов, он разместил повсюду скрытые камеры и как следует подготовился к визиту. Когда они приехали, он сразу же провел их в свою спальню и позволил им раздеть себя, а потом наблюдал за тем, как они раздевают друг дружку. Они занимались любовью втроем, а потом, следуя его указаниям, они ублажали друг дружку. Когда они наконец ушли, он проявил фотопленку, напечатал фотографии и от души, радостно, расхохотался, разглядывая множество прекрасного качества снимков. На большинстве из них ракурсы и освещение были просто идеальны. Их лица были четко видны, а то, чем они занимались, не оставляло вопросов. Он пожалел, что у него не было большого дога, чтобы они и с ним потрахались, но это уже было неважно. Не снимки, а картины. Развесив их на просушку, он пошел спать, довольный, предвкушая, как утром выберет лучшие кадры и разошлет их мужьям и семьям. Он хорошо поспал и проснулся в прекрасном настроении. Помимо семей, он отправил фото их друзьям, директорам школ, куда ходили их дети, и в их церковь. Его сердце радостно пело, когда он слушал их голоса на другом конце провода, когда они, захлебываясь в истерике, рассказывали о том, что стало с ними и их детьми. Они рыдали и умоляли. Он улыбался, и его тело покалывало от ощущения того, что их мир рушится, и он ясно представлял себе потоки слез, текущие по их щекам, и чувствовал, как высыхает их костный мозг, видел их стоящими на коленях, омывающими его ноги слезами и умоляющими пощадить их. Это было прекрасно, это было музыкой, а когда он наслушался всласть, просто положил трубку на рычаг и позволил наслаждению всецело овладеть его телом.
На первой полосе газеты была история об инциденте в психиатрической клинике, и он, комфортно усевшись в свое удобное кресло, читал о том, как два полицейских офицера, только поступивших на лечение, взбесились и набросились на персонал, а потом, выпрыгнув в окно кабинета, попытались перелезть через забор. В конце концов их подстрелили из транквилизаторного ружья и вернули, вопящих – я убью эту суку – я убью эту чертову мразь, – в клинику. У них были множественные порезы от стекла, а кожа на руках была разодрана в клочья о забор, через который они пытались перелезть. Никаких объяснений такому их поведению не давалось. Их заштопали и, упаковав в смирительные рубашки, заперли в самом охраняемом крыле клиники. Этих двух офицеров полиции поместили в клинику после судебного процесса…
Хахахахахахахаха. Они уже никогда не выйдут. Сработало раз, сработает снова. Снимков много, и их можно перепечатывать вечно. Когда угодно. Они даже убить себя не смогут. Будут сидеть среди обитых войлоком стен и ждать. Ждать неизвестно чего. Он бросил газету на пол и вышел на солнышко прогуляться.
Вернувшись из столовой, оба полицейских нашли конверты, лежавшие на их койках. Конверты были открыты и фотографии вывалились из них на их одеяла. Одна за другой, это фотографии были рассмотрены много раз и разложены рядышком на койке. Они поначалу смотрели на них с возбужденным интересом, потом, когда вгляделись повнимательней, возбуждение сменилось подкатывающей тошнотой. Каждое запечатленное на снимках действие каждая позиция проникали в их сознание все глубже и глубже, пока их плоть не задрожала и их тела не переполнила бешеная ярость, и вот они с воплями набросились на фотографии, вбивая их кулаками в койки, сминая, швыряя в стену, топча ногами, снова поднимая их, чтобы разорвать в клочья и яростно бросить эти обрывки в пол с воплями, что они поубивают этих хуесосок, тупых, бесполезных блядей, потом они ломились в двери, крича и барабаня по ним кулаками, и было приятно гулять под солнышком,
и он сидел на краю своей койки с небольшим обрывком веревки в руках, пытаясь вспомнить, как правильно вязать беседочный узел. Он скручивал его то так, то эдак, уверенный, что все делает правильно, но узел все равно был неправильным. Закрыв глаза, он пытался вспомнить иллюстрации из руководства для бойскаутов, но у него никак не получалось правильно их выстроить, как он ни старался. На секунду он остановился, потом, очень методично, попробовал вязать по-другому, но у него все равно не получалось правильно скрутить этот чертов узел, и он сжимал этот кусок веревки и материл его, швырял на пол и смотрел на него подолгу, желая, чтобы эта херня ожила и он мог бы убить ее, разорвать в клочья. Он дрожал, его голова тряслась и горела. Он смотрел на этот блядский кусок веревки, пытаясь уничтожить его взглядом, фокусируя на нем всю свою ненависть. Наконец он поднял веревку, сжав ее изо всех сил. Его живот втянулся, кажется, достав до позвоночника. Глаза зажмурены. В груди клокочет яростный рык, который вырывается из горла, когда он наконец швыряет веревку в унитаз и бьет по ручке сливного бачка, глядя на вращающуюся веревку, пока ее не засасывает в канализацию ко всему остальному дерьму, где ей и место.