Коридор был освещен невыносимо ярко и казался неимоверно длинным. Пол в коридоре казался скользким, покатым и очень широким. Был бы он у́же, причем намного у́же, он бы не так боялся упасть или врезаться в стену, и он, с дрожащими, подкашивающимися в коленях ногами, хватался за твердую и гладкую поверхность стены, изо всех сил стараясь не рухнуть бесхребетным комом на этот вибрирующий пол. Вот бы ему не нужно было идти посредине этого коридора. Было бы намного проще, если бы он скользил, прислонившись плечом к стене, так-сяк ковыляя по упругому полу. Было бы просто здорово, если бы он мог вжаться в эту стену, и зарыться лицом в тусклую серость, и каким-то образом втащить или затянуть тело туда же. И как было бы хорошо, если бы коридор вдруг сузился, и он мог бы удерживать себя, раскинув руки и уперев их в стены, и так, дюйм за дюймом, двигаться вперед. Как было бы замечательно, если бы он мог закрыть глаза.
Он попробовал было закрыть глаза, но они тут же резко открылись, так как он едва не рухнул на пол. Он с трудом тащился по коридору, чувствуя, как глаза вылезают из глазниц. И он видел все. Он видел пол и стены с потеками краски и трещинками, указатели и дверные проемы, видел движение множества тел у входа в столовую и свет ламп.
И он ощущал этот свет и чьи-то взгляды.
Он подбирался к очереди, медленно двигавшейся в столовую, но очередь каким-то образом постоянно отдалялась от него, а потом наконец остановилась, и он к ней все же присоединился. Он попытался прислониться к стене. В столовой стоял гул голосов, шаркали ноги, звякали жестяные подносы и кружки, но его беспокоили только глаза и свет. И еще эта дряблая, засохшая корка.
Он все же прислонился к стене и прикрыл глаза, по-прежнему чувствуя свет и взгляды, но, по крайней мере, глаза хоть чуть-чуть отдыхали. Его тело жаждало чего-то еще, какой-то жизни, что ли. Какого-то облегчения от болезненной тошноты, выворачивающей ему внутренности и пульсировавшей от позвоночника до затылка. Боль простреливала в его ушах, шее и плечах, и ему отчаянно хотелось вернуться к своей койке, надежно запертой в его камере, и, свернувшись в клубок, спрятаться от самого себя. И еще он боялся рухнуть комом на пол столовой. Он понимал, что ему придется совершить некоторое количество действий. Ему придется взять поднос с едой. Ему придется посидеть за столом какое-то время. Ему придется очистить поднос от еды, выбросив ее в бак с помоями, потом поставить пустой поднос на тележку и проделать весь путь обратно к камере. И все это невзирая на тошноту. Невзирая на боль. Невзирая на слабость и страх. Невзирая на яркий свет, жгущий глаза.
Внезапно парень за его спиной сказал ему, чтобы он двигался, и ему пришлось подчиниться. Он изо всех сил старался не упасть, вжимаясь в стену и продвигаясь в очереди дюйм за дюймом.
Он вцепился в поднос и хотел попросить, чтобы ему положили еды совсем чуть-чуть, но ему было страшно заговорить. Он толкал поднос по прилавку, глядя на то, как еда валится в подносы мокрыми шлепками. Дойдя до конца раздачи, он поднял поднос и двинулся дальше медленно, с болезненной гримасой, изо всех сил стараясь удерживать поднос так, чтобы с него не валилась еда. Он аккуратно, дюйм за дюймом, разворачивал ногу в сторону, не отрывая глаз от колышущейся еды, пока наконец не нащупал безопасную позицию. Итак, разворот был завершен, и он поднял глаза ровно настолько, чтобы можно было начать высматривать свободное место за столом.
Потом он понял, что стоит посреди столовой, держа поднос на вытянутых руках, а все таращатся. Даже те, кто стоял к нему спиной, могли его видеть. Ему сразу же захотелось пригнуться пониже, развернуться и, закрыв глаза, добраться до свободного места за столом, любого свободного места, и спрятаться под столом. Но все, на что он был способен, это стоять неподвижно с подносом перед собой. Его ноги тряслись, а разум вопил.
Потом его снова подтолкнули. Давай, мужик, двигайся. Ты тут для иконы позируешь, что ли?
Он неловко шагнул вперед, слегка облившись теплой водой, ощущая на себе пристальные взгляды множества пар глаз, чувствуя, как в его сторону презрительно тычут пальцем, и тут же ударился коленями о скамью, едва не сложившись пополам от боли и грохнув подносом о стол. Он с трудом уселся за стол, не отрывая взгляда от еды на подносе, и еще ниже опустил голову, желая потереть рукой ушибленные колени и голень, крепко сжав губы и тяжело дыша, раздувая ноздри, чтобы не сблевать.
Он понимал, что ему придется взять в руку ложку и совершить ряд определенных движений перед тем, как он сможет безопасно уйти из столовой. Он ковырял ложкой в еде, желая продемонстрировать отвращение к тошнотворной блевотине на его подносе, чтобы у него была возможность просто встать, выбросить все в помойку, швырнуть поднос на тележку и уйти, но он лишь ковырял кончиком ложки еду, и это все, на что его хватало. Он пытался как-то следить за временем, чтобы понимать, что он просидел тут достаточно, чтобы можно было уйти. Возможно, ему стоило бы подождать, пока другие заключенные не двинутся наружу, и тогда он мог бы встать и пойти с ними к выходу из столовой, потом пройти по этому чертовому коридору к своей камере. Даже ложку не поднять. Но он хотя бы прикрыт столом. И сколько ему тут так сидеть? А если просто сидеть и ждать, пока ему не прикажут встать и покинуть помещение, то ему придется встретиться с ними глазами. Если встать прямо сейчас, медленно и спокойно, возможно, никто не обратит на него внимания. Но как, черт подери, ему встать так, чтобы остаться незамеченным? Что, если он упадет или еще какая-нибудь хрень вроде этого случится, и еда с подноса разлетится повсюду, и все начнут на него орать? Если бы чертов пол не был таким скользким, ему бы не пришлось думать о такой ерунде. Какой-то дятел пролил на пол свою тухлую еду, а он как раз такой везунчик, что наступит в это дело, поскользнется и рухнет на задницу. Эта жрачка была такой мерзкой, что и собака ее есть не стала бы. Вот какого хрена они наваливают ее такими кучами на этот чертов поднос? Хуесосы. Кому-то стоило бы их ебальниками в эти помои сунуть. Он ковырял ложкой что-то в своем подносе, наблюдая за движениями еды, по-прежнему ощущая свет и взгляды других на себе.
Надо было двигаться. Без вариантов. Надо. Чем дольше он сидел, тем больше врастал в скамью. Его приклеивало к ней все сильнее. Ему нужно было идти. Каким-то образом ему надо было двинуться к свободе, которая находилась в его камере.
Сидевший напротив него парень рыгнул, взял свой поднос в руки и встал. Он скользнул на край скамьи, вцепившись в поднос, и повернулся лицом к стене, перед тем как встать. Пристроившись поближе к парню, который сидел напротив него за столом, он зашаркал к баку с помоями, сбросил в бак с подноса еду и положил поднос на тележку. Он бочком двигался по столовой вдоль стены к дверям и также, кособоко держась ближе к стене, в любой момент готовый на нее опереться, он продвигался по коридору, с трудом переставляя ноги, по-прежнему чувствуя свет и взгляды. Он уже видел спокойный серый цвет двери своей камеры, и ему хотелось рвануть к ней, но, чтобы не рухнуть спиной на пол, ему приходилось бочком передвигаться вдоль стены.
Он медленно подбирался к ней, пока не почувствовал рукой приятную прохладу стали. Опершись о дверной косяк, он смотрел на свою койку, потом двинулся к ней, пока не наткнулся. Взгромоздившись на койку, он позволил телу расслабится на мягком тепле матраса. Его тело по-прежнему оставалось скособоченным, словно бы вкрученным в матрас. Его правый глаз утонул в подушке, а левый уставился на стену. Левое веко моргало чисто рефлекторно. Легкие функционировали. Он пропустил руки под подушкой и схватился пальцами за ее край. Он ощущал собственное дыхание, отражающееся от подушки ему в лицо. Его дыхание. Было приятно его чувствовать. Он слышал только звук собственного дыхания, больше ничего. Его дыхание лилось в подушку, а потом волнами омывало лицо. Еще он чувствовал биение собственного сердца. Ему казалось, что он его слышит, но он просто его чувствовал. Чувствовал биение неслышимого сердца. А еще он ощущал собственную грудную клетку. Его легкие функционировали, но он чувствовал именно грудь. Он чувствовал давление подушки на правое ухо, а левым ухом ощущал прохладный воздух. Он чувствовал биение сердца в своих плечах, руках и ладонях, в утопленной в подушке щеке. Щеке было тепло в подушке. Другая щека была подставлена тихому, спокойному, прохладному воздуху. В этой щеке биения сердца не ощущалось. Будто в ней и вовсе не было кровообращения. Будто сердцебиение и кровообращение заканчивались в области шеи, а щека была сама по себе, просто компаньон другой щеки, не имеющей никакого отношения к холодному, неприкрытому подушкой уху. Тишина была повсюду. Никаких бредущих по коридору тел. Никаких подносов, наваленных на тележку. Никаких мух, жужжащих у параши в углу. Единственным звуком, который он слышал, был звук его дыхания, вливающегося в подушку и отфильтровывающегося обратно ему в лицо.
Так он и лежал, искривленный, на матрасе, молчаливо и без движения, иногда моргая левым глазом.
Дверь захлопнулась. Он ясно услышал этот лязгающий звук поверх звука собственного дыхания. И он его почувствовал. Этот звук перекрыл биение его сердца, шум его кровотока, боль в груди и работу его легких. Он даже перекрыл свет, резь в глазах и ощущения от липкой, ссыхающейся корки в штанах. Он был в безопасности.
Он слегка двинул головой и посмотрел на дверь. Толстая, тяжелая сталь. Серая и гладкая. Она казалась теплой. Она была непробиваемой. В ней было маленькое окошко, забранное толстым, непробиваемым стеклом. Армированным стеклом. Снаружи были люди и свет и корзины и указатели и комнаты и камеры и коридоры и стены и потолок и пол, но через эту дверь им было не проникнуть. Он был в безопасности.
Он еще раз шевельнул головой, потом плечами и слегка расслабил пальцы, сжимавшие край подушки, и его левая рука перебралась ему на грудь, и он облокотился на нее, повернувшись лицом к двери. Голова его бессильно свесилась с плеч. Он посмотрел на дверь. За ней были корзины с бельем и таблички. Его тело зашевелилось. Ступня, лодыжка, потом бедро. Шевельнулись слегка плечи, потом таз. Он лежал на спине, со скрещенными ногами, упираясь в постель локтями. Синее сюда. Желтое. Одеяла. Дверь заперта. Огромный засов задвинут.