Он резко дернул головой вверх и слегка шевельнул веками. Хотел было снова опустить голову на скрещенные руки, но не стал. Покачав головой, он, использовав унитаз в качестве опоры, поднялся на ноги, держась за стену. Он медленно поворачивал тело, пока не оказался лицом к раковине умывальника. Пустил воду. Его голова безвольно болталась. Опершись о стену, сунул руки в воду, и она текла и текла и текла по ним, а он складывал ладони чашкой и позволял воде течь сквозь его пальцы и струиться через края. Так и глядя на воду, он медленно нагибался, пока вода не оказалась достаточно близко, чтобы ей можно было плеснуть в лицо. Опустив голову, он поднял ладони к лицу, но вода стекла с них по рукам прежде, чем он смог ею умыться. Снова наполнив подставленные под воду ладони, он умудрился-таки поднести руки как можно ближе, не разлив, погрузил в ладони лицо и тут же, пошатнувшись, едва не упал.
Он уперся в стену одной рукой, чтобы не рухнуть, а другой плескал в лицо водой, пока она не устала. И так он стоял, уткнувшись лбом в руку, распластанную по стене, а другую подставив под струю воды. Вода была холодной и мокрой. Она струилась по ладони. Он же стоял и смотрел на воду и на свою мокрую замерзшую руку. Такой прозрачный поток.
Он видел сквозь него свою руку, белизну керамики, сливное отверстие из нержавейки и кончик блестящего водопроводного крана, из которого на руку лилась вода, стекая по ней в раковину и сливное отверстие. Все это произошло разом и продолжало происходить снова и снова.
Он покачал головой, или ему так показалось. Голова его так и лежала лбом на согнутом, упертом в стену локте.
Вода продолжала течь, а его рука становилась все холодней и мокрей.
Он увидел, как рука закрывает кран с текущей водой и зависает, роняя последние капли в умывальник. Тело содрогнулось от вздоха, когда с руки упали последние капли.
Подняв глаза, он посмотрел на свою койку, находившуюся совсем рядом, в полутора метрах. На нее можно положить тело. Можно укрыться одеялом. Все это казалось чертовски простым делом. Пройди эти полтора метра, ляг на койку, укройся и отдыхай. Может, даже уснуть получится. Охуенно просто. Но какой в этом был смысл? Зачем все это? Почему бы не стоять вот так вот, уткнувшись в руку лбом и упершись рукой в стену? Какая вообще разница? Зачем делать столько движений, чтобы добраться отсюда туда? Какой в этом смысл? Чтобы полежать под одеялом? Для чего? Только для того, чтобы рано или поздно встать? Почему бы просто не остаться здесь, у стены? Застыть вот так вот. Окаменеть. Превратиться в чертову статую. Почему бы и нет? Какая разница? Тут. Там. Где угодно. Вообще без разницы. Только позы разные. Прислониться тут. Поваляться там. И что? Какая, нахер, разница? Кому нужна эта кровать с ее одеялом? Кому вообще что-то нужно? В любом раскладе все – это ничто. Кто мне вообще указ? Они? Эти мудаки? Кому они нужны? Просто опирайся рукой о стену и выгни спину. Разгони кровь и разгладь чертовы узлы в мышцах. Избавься от них, а потом пусть снова возвращается. Ага. Изгнал-вернул. Изгнал-вернул. Нахуй все это. Кому это все нужно? Все это чушь собачья. То же самое старое дерьмо снова и снова. Вверх-вниз, туда-сюда. Пей мочу и ешь говно. Вообще похуй
его рука ударяется о край раковины и повисает плетью. Он наклонился в сторону койки, и его тело двинулось туда же. Двинулась нога, и каким-то образом другая нога последовала за первой. Он раскинул руки, и его тело продолжило движение далее, прочь от стены. Одна нога предшествовала другой, а рука скользнула вперед, коснувшись края койки. Ноги тащились за полусогнутым телом, пока его руки не ухватились за койку, и тогда он толкнул себя вперед, и верхняя часть его туловища упала на лежбище. Его лицо погрузилось в шерстяное одеяло, в то время как ноги свисали, ожидая, когда он подтянет их к остальному телу.
Одеяло оцарапало лицо, а нагретое в фибрах одеяла дыхание обжигало его. Но какая, к черту, разница? Никакой. Стоять, опершись на стену, или валяться, свисая ногами с койки. Какая, нахер, разница? Все это ничто. Просто жди. Остановись и жди. В конце концов, движение будет. В конце концов, ты все равно растянешься на койке и станешь елозить в попытках залезть под одеяло. И зачем торопиться? Пошло оно. Опираешься. Свисаешь. Растягиваешься. Не один ли хер? Что морду тебе этим одеялом колет, что жопу. И хуйли с того? Одна херня. Просто подожди, и рано или поздно тело зашевелится, или ты просто тут замерзнешь. Никакой разницы. Он медленно вытянул вперед руки. Его бедра задвигались, а большие пальцы ног уперлись в пол.
Он штурмовал ползком койку, пока не вцепился руками в край матраса. Он медленно втаскивал себя наверх, пока постепенно его тело не оказалось полностью на матрасе. Он перевел дыхание. Понюхал одеяло. Оно пахло всеми возможными запахами одновременно. Запах этого одеяла ничуть не отличался от запаха любой подмышки или задницы. Вроде бы есть различие, но очень похоже. Их индивидуальная вонь.
Он сунул подушку под голову и подумал было залезть под одеяло. Нет. К черту. Сначала надо отдохнуть. Просто поваляться. Отдых прежде всего. Под одеяло и потом можно залезть. Сейчас отдых.
Серость стен сменилась более темным оттенком серого, когда он закрыл глаза. Было приятно перекрыть хоть немного света. Весь не получится, но хотя бы немного. Достаточно для того, чтобы в этой серости не было угрожающих углов. Это не та чернота, что порождает внезапные вспышки света, режущие глаза, и отнюдь не бархатная темнота, которая начинает оживать и обтекает тебя с разных сторон. Обычная успокаивающая серость. Не на что смотреть.
Но он мог чувствовать. Он всегда чувствовал. Несмотря на причиняемый ими дискомфорт, было ощущение некой безопасности в старых, знакомых ощущениях. Он чувствовал, как тошнота тянет его гортань, и машинально часто сглатывал, и чем чаще он делал это, тем быстрее тошнота распространялась по телу, пока не поселилась в каждой его части, в каждой клетке, в каждом вздохе, пока они не стали единым целым.
Он знал, что больше не нужно беспокоиться о том, что его вырвет. Точно не сейчас. Какое-то время это ему не грозило. Еще придет момент, как уже бывало периодически, когда ему снова придется нависать над толчком и блевать на собственное отражение в воде, отчаянно цепляясь руками за края унитаза. Его тело снова будут сотрясать и скрючивать рвотные позывы, а лицо зависнет на расстоянии дыхания от его рябящего отражения. Но не сейчас.
Прямо сейчас его тошнота была скорее другом, чем врагом. Его тошнота сейчас была постоянной и настойчивой, но не угрожала внезапным взрывом рвоты. Она всего лишь присутствовала там, в нем, а через него – повсюду. И он знал, что она всегда там будет. Что она никогда его не покинет. И что бы ни случилось, куда бы он ни пошел, что бы этот мир с ним ни сделал, он всегда сможет рассчитывать на этого своего компаньона. Это была константа вроде Полярной звезды. Единственная вещь, на которую он всегда мог положиться.
Теперь он всегда сможет обернуться вокруг своего маленького шара тошноты и поделиться с ним своими болью и одиночеством, разбитыми мечтами, слезами, выступившими на печальных лицах. Слезы, причиной которых он был и из-за которых ему приходится обнимать своего друга, чтобы он мог жить, зная об этих слезах, зная, что, какой бы сильной ни была боль, она должна быть еще невыносимее, что она не была равнозначной тем слезам.
Резко открыв глаза, он уставился на толчок, потом, соскользнув с койки, заковылял в его сторону. Очень, очень внимательно он рассматривал стену, пол и сияющий белый фаянс. Оторвав длинный кусок туалетной бумаги, он встал на колени и принялся рассматривать туалет с различных углов, промокая и вытирая каждое место, казавшееся мокрым. Закончив, он бросил бумагу в унитаз, глядя на то, как ее смывает с глаз долой, а потом еще пару минут смотрел в унитаз, чтобы убедиться, что она не всплывет каким-то образом обратно. Удовлетворенно кивнув головой, он заковылял к койке, глянул еще раз в сторону толчка, прежде чем опуститься на колени у койки и оттянуть вниз одеяло в достаточной степени, чтобы заползти под него.
Какое-то время он лежал и не шевелился, переводя дыхание и продумывая наилегчайший способ оказаться под одеялом. В конце концов он нащупал край одеяла ногами, засунул их под него, потом потянулся и ухватился за край рукой и, свернувшись калачиком, натянул одеяло поверх себя. Он ощущал шершавость одеяла на коже тела и шеи и то, как маленький комок тошноты подкатывает к его гортани. Его глаза уставились в угол, и ему было спокойно. Он знал, что вскоре глаза снова начнут чесаться и болеть, и тогда он их закроет. Все казалось тихим и спокойным. Его комфорт был логичным.
Взгляд его медленно блуждал по плинтусу, стене и разветвлениям трещин до тех пор, пока веки не смежились, оставив его один на один со своим новым другом. Шершавость одеяла успокаивала. Он словно бы стал невесомым, будто у него появилась возможность уплыть оттуда, где он находился, в какое-то другое, неизвестное и невообразимое место, и, завернувшись в одеяло, он потерся о его край щекой, а затем, слегка подрагивая, начал путешествие, понимая при этом, что его новый друг не позволит ему уплыть слишком далеко и скоро, очень скоро, он снова окажется там же, где и был. Вернется туда, где безопасно и знакомо.
Щекой он чувствовал одеяло, а телом ощущал матрас. Он подтянул колени к груди и сунул между ними ладони. Он чувствовал, как дух его друга успокаивающе растекается по всему телу, и, попутешествовав немного, он вернулся обратно на свое место, поближе к нему.
Когда его путешествие подошло к концу, он вновь вернулся к полному осознанию своего тела и живущего в нем нового друга. Серость стала еще серее и еще более умиротворяющей, более комфортной. Он снова находился в знакомом месте, куда он всегда возвращался. Не важно, как далеко и в каком направлении он путешествовал, он всегда возвращался к своему другу. Казалось, было время, когда он путешествовал далеко-далеко, подолгу отсутствуя, но эти путешествия постепенно становились все короче и опасней, и он спешил домой к своему другу. А еще, в отличье от того, как было раньше, когда он мог часто путешествовать, сейчас у него почти не возникало желания выходить из зоны безопасности, которую предоставлял ему его друг. Достаточно