А себя защищать тебе не позволят. Они понимают, что ты со своей защитой лучше справишься, чем бесплатный госзащитник, это к гадалке не ходи. Вот и грузят тебя этой юридической белибердой, потому что боятся, что у тебя лучше получится себя защитить, чем придурку, которого твоим защитником назначили. Как только ты начинаешь их давить, они заваливают тебя мудреными терминами. У них свои правила – и точка. На остальное им наплевать. Они никогда не позволят тебе доказать их неправоту. Не имеет значения, что ты их в угол загнал, – у них всегда найдется в рукаве какая-нибудь мудреная статья закона. У тебя просто нет шансов. Что бы ты ни делал, это все равно не то, что они хотят. Да какого хрена им вообще от тебя нужно-то? Почему они так поступают? Снова и снова. Господи. И всегда одно и то же. Снова и снова. Ты делаешь то, делаешь это, и все равно это не то, что им хочется. И они всегда тебя этим достают. Не понимаю я этого, просто не понимаю. Я стараюсь. Господи, я так стараюсь, но постоянно что-то происходит. Обязательно какая-то хрень со мной случается. Как бы я ни старался, что бы ни делал, всегда в заднице оказываюсь. Каждый чертов раз. Они даже не пытаются меня понять. Чего они от меня хотят? Что бы я ни делал, этого всегда недостаточно. Я всегда в пролете. И они всегда мне говорят, как нужно поступать. Постоянно умничают. Ну, если так не получается, почему бы тебе не попробовать по-другому? Постоянно нос в чужие дела суют. Чем бы ты ни занимался, им всегда так и свербит влезть и сказать, как нужно это делать. Хрена с два тебя в покое оставят. Только не они. Они же всегда знают, как лучше. Я вот делал это так, и у меня никаких проблем никогда не было. Полная херня. Снова и снова. Они не меняются. Хотят, чтобы ты поступал по их указке. И этим они так тебя запутывают, что ты постоянно все запарываешь. Постоянно. Они всегда все портят, и ты оказываешься ни с чем. Снова и снова в пролете. Как бы ты ни старался, все равно все заканчивается как сейчас. Я пытался. Я всегда старался. Я же это знаю. Всегда. Но почему-то все, к чему бы я ни прикасался, превращается в дерьмо. Это все бессмысленно. Что толку пытаться? Все равно все накроется. Постоянно кто-то будет над тобой нависать и нудеть, что ты все делаешь неправильно. Всегда. Я знаю, что заставил бы чертовых копов умолять меня о пощаде, если бы только этот судья не вмешивался. Но разве такое возможно? Я бы этих копов за пять минут так запутал, что они бы не понимали, где верх, а где низ, но этот их чертов защитник постоянно возражал по любому поводу, и судья то и дело говорил, что мне можно, а что нельзя. Противоречит процедуре суда и прочее такое фуфло. Что бы ты ни делал, все не так. Странная хрень. Они бы еще дышать запретили. Да в чем я виноват-то? Я же еще пацаном был. Я не понимал. Мне нужно было новое пальтишко, вот и все. Не знал я насчет денег. Да, да. Я знал, что ей было очень больно внутри, потому что ее сын плакал и просил новое пальто. Но я не в курсе был тогда ещё. Откуда мне было знать, что они не могли себе позволить купить его? Я же извинился. Чего еще вы от меня хотите? Ладно, ладно, мне жаль. Проехали, ок? Не очень-то оно мне и нужно было, и тут вдруг такое. Чего вы вообще от меня хотите? И рта не открыть уже, чтобы тебе в глотку не вцепились. Оставьте меня в покое. Я что, блин, миллион долларов просил? Хочу только, чтобы от меня отстали. Я что, слишком многого прошу, что ли? Просто оставьте меня в покое
он сидит на краешке койки, зажав руки коленями, голова опущена,
просто перестаньте меня доставать постоянно. Я знаю, что эта хрень воняет. Все насквозь провоняло. Вонь на вкус можно попробовать, а на вкус она такова, что можно ее нюхать. Будто что-то внутри гниет. И ее нельзя взять да и выплюнуть. Как бы ты ни пытался. Мерзкий привкус постоянно у тебя в глубине глотки, и ты рычишь, фырчишь, выхаркиваешь эту хрень, но эта мерзость там постоянно. Ты прочищаешь горло, выкашливаешь снова и снова, и кажется, эта мерзость вроде как вышла, но она внезапно появляется там снова и снова. Она всегда возвращается именно в той части глотки, где ты будешь чувствовать ее вкус и запах. В носу постоянно стоит вонь гниющей плоти.
И ради всего святого, не улыбайся. Что бы ты ни делал, не улыбайся. Их это дико бесит. Они на тебя со всех сторон налетят. Поймут, отчего ты улыбаешься, и заберут это у тебя. Зуб даю, они быстренько лишат тебя причины улыбаться. Они будут рвать и тянуть и выкручивать, пока твои кишки у тебя же в глотке не окажутся, а ощущения внутри будут такие, будто твои потроха крыса жрет и всего тебя наизнанку выворачивает. Да уж, не улыбайся. Ради всего святого, не вздумай улыбаться, или у тебя будут серьезные неприятности. Нет у тебя права улыбаться. Тебя на костре сожгут и еще пальцами в тебя тыкать будут. В этом уж не сомневайся. Попробуй пройтись по улице с улыбкой на лице и увидишь, что будет. Попробуй. Жизни тебе не видать, уж поверь. Разве это такой уж большой запрос? Просто жить? Просто жить, как хочется, и чтобы тебя никто не трогал? Ну, облажался, кому какое дело? Почему должно быть так, как им хочется? Эти идиоты думают, что жить надо по их правилам – и точка. Они такие твердолобые. Уверены, что тебе крышка, если по их законам жить не станешь. И уж они-то точно проследят за тем, чтобы ты оказался с тем же старым ведром говна в руках. Они очень боятся, что у тебя все получится и тогда им придется признать, что они не правы, поэтому они проследят за тем, чтобы этого не случилось. Для них куда лучше, если ты остаток жизни проживешь с завязанными в узел кишками и всей этой мерзостью, что скапливается в твоей гортани. Им абсолютно наплевать на твои страдания. Они не знают, что такое боль. Они насмехаются над болью. Боль других их не волнует, уж это точно. Я-то знаю. Не стану отрицать, мы все иногда кому-то причиняем боль, но они над этим потешаются. Как с гуся вода. Они быстро забывают, если кому-то навредили. Просто забывают, и все. Выкидывают из головы и не парятся. И уж точно не страдают. Они не проживают ее снова и снова. Им пофигу. Ну, было и было. Забыли и проехали. Они просто идут домой, трахаются и спокойно засыпают, будто ничего и не было. А на следующий день с улыбочкой гуляют по улице, довольные собой. Они и минуты в этой жизни не страдали. Они не живут с этим и не мучаются. Их не переполняют слезы других людей. Они не слушают и не чувствуют, как эти слезы плещутся внутри и обжигают язык. Они живут дальше, будто ничего не случилось. Операция прошла успешно, но пациент умер. Вот и все. Стукнете судейским молотком – и к следующему делу. Они не знают, что такое чувствовать всю печаль этого мира. Не знают этой сосущей, бугристой боли голода. Или одиночества. Этого ужасного, всеобъемлющего чувства одиночества на переполненных людьми улицах и в шумных комнатах. Этого ужасного одиночества, от которого обычные движения становятся изнуряющей работой, а внутри такая тяжесть, что ты не в силах ответить на простые вопросы или качнуть головой в ответ. Ты даже не можешь посмотреть в глаза вопрошающего. Все, что ты чувствуешь, это гнетущее одиночество, живущее в твоем теле и давящее на глаза. Они ничего об этом не знают. Для них слезы это слезы и ничего более. Они их не чувствуют. Они просто не чувствуют, и все тут. Нет у них чувств. Для них пацан в драных кедах, чистящий ботинки, просто чистильщик обуви, и все. То, что у этого пацана внутри, их не колышет. Они думают, что ему эта работа нравится. Они на самом деле верят в то, что ему нравится чистить ботинки, и даже не задумаются о тех мучениях и отчаянии, которые, возможно, разъедают его изнутри. Они просто ложатся спать, а потом встают и идут на работу с той же улыбочкой на лице. Они не лежат в кроватях, ощущая, как сгущается тяжелый воздух. Они не просыпаются посреди ночи в поту, чувствуя, как давит тьма. Когда просто лежишь, слушая тикающий будильник, и это тиканье становится все громче и громче, с каждым разом затягиваясь вокруг тебя все сильнее, и ты понимаешь, что еще чуть-чуть – и тебя раздавит, но каким-то образом оно все равно продолжает стягиваться вокруг тебя, а ты борешься за каждый вдох, тихо, боясь пошевелиться, желая лишь повернуться и, схватив будильник, запустить им в стену, но не можешь пошевелиться. Ты придавлен весом тьмы и тиканьем будильника. И ты ждешь. Этого. Ты ждешь, когда это вломится в окно или внезапно вышибет дверь, а у тебя не будет сил сопротивляться или бежать. Так что ты просто лежишь, парализованный, и силишься услышать что там происходит за дверью, за пределами комнаты, ощущая тикающий будильник и неподвижность времени. Но им подобное неведомо. Им неизвестны ужасы, заполоняющие разум, когда ты лежишь в этой норе в ожидании намека на свет, дающего тебе понять, что ночь позади. Что время действительно прошло и еще одна ночь закончилась, и ты шевелишься и умудряешься как-то сесть на край кровати, чтобы уставиться на стрелку часов, которая тикает и такает себе, проходя мимо цифры пять, потом шесть, потом семь, а ты все глядишь на циферблат и наблюдаешь за проходящим мимо тебя временем, заставляя себя думать о наступившем дне. Очередном дне, который надо прожить каким-то образом, прожить каждую его бесконечную минуту, а потом снова ночь, и ты ложишься на койку в надежде уснуть, просто поспать до рассвета, но эти надежды никогда не сбываются. Ты вдруг просыпаешься в кромешной тьме, чувствуя ход часов, и снова эта болезненная пытка остановившимся временем, которая выдавливает из тебя жизнь по капле, и это отчаяние от осознания того, что придется как-то пережить еще одну бесконечную ночь. Но это им неведомо. Они просто спят. Не думая и не беспокоясь. В неведении о боли и страданиях этого мира. Нечувствительные к мучениям, происходящим повсюду. Они просто не знают. Бесчувственны ко всему абсолютно. Просто не знают. Кажется, они думают, будто это все забава вроде той, когда ты дразнишь очкастого пацана или когда над твоей дурацкой прической смеются. Они просто скачут вокруг тебя, тычут в тебя пальцами, распевая, хаха, тебя постригли, и ты плачешь. Они постоянно что-то такое исполняют. Малец, может, неделями мелочь собирал, чтобы купить себе рожок мороженого, а когда он роняет этот рожок на землю, они ржут над ним. Пацан, возможно, чистил ботинки или бутылки собирал, чтобы мелочи наскрести, а они просто ржут. И глумятся над ним, если