Комната из листьев — страница 18 из 49

По всей вероятности, губернатор решил сохранять добрые отношения с мистером Макартуром, угождая его жене. Но в его знаках внимания чувствовалась искренняя симпатия. Я верила тогда и склонна верить теперь, что они были продиктованы не только тактическими соображениями.

Прогулки

Энн пришлось уговаривать, чтобы она начала выходить из дома. Какой-то шутник наболтал ей, что видел – лично, собственными глазами, – как в соседней бухте стая львов растерзала и съела человека, и мне никак не удавалось убедить ее, что это все выдумки. В принципе, думаю, такое было возможно. Мои заверения о том, что в Новом Южном Уэльсе львы не водятся, сопровождались неозвученной оговоркой «насколько нам известно». Во время наших прогулок Энн вздрагивала от малейшего шороха. В каждой палке видела змею, на каждом листике – притаившегося паука.

Но сама я старалась выбираться из дома – он во всем превосходил наше первое жилище, но все же комнаты были темные и сырые, – под любым удобным предлогом. Самый подходящий повод обеспечивал Эдвард, ибо в этом краю лишений он начал быстро крепнуть и развиваться. Когда мы высадились на берег, ему было чуть больше года, но он выглядел не старше полугодовалого малыша – болезненное молчаливое существо с огромными глазищами на сморщенном личике. А через несколько недель после высадки он уже уверенно топал, держась за руку, и непрерывно лепетал. Щечки его хоть и не совсем порозовели, но уже утратили восковую бледность.

По распоряжению мистера Макартура мы никогда не ходили дальше последней хижины с той или с другой стороны бухты.

– Не забывайте, дорогая, здесь вам не Девон, – сказал он мне, будто я сама этого не знала.

На прогулках нас всегда сопровождал рядовой Эннис с ружьем. Жизнерадостный парень, он охранял нас от агрессивных каторжников, а также от аборигенов, которые наведывались в поселение, ибо губернатор своим указом постановил, чтобы к ним относились дружелюбно и благожелательно.

Сентиментальность губернатора мистера Макартура раздражала. Он заявил мне, что аборигены – дикари самого низкого пошиба. Ему сказали, что в их языке нет таких слов, как «спасибо» и «пожалуйста»; им неведомы такие понятия, как «муж» и «жена»; они разделяются на мужчин и женщин, как животные на самцов и самок. Из достоверных источников ему известно, заверил он меня, что они убивают и едят собственных детей. Аборигенов он называл наши темнокожие собратья, что его самого всегда забавляло, потому как своими собратьями он их никогда не считал. Те дикие обитатели лесов в его восприятии были такие же собратья, как, например, попугай. Но так он скрывал свой страх, пряча его за изощренной иронией.

Аборигены-мужчины меня немного пугали. Рослые, великолепно сложенные обнаженные воины, они вышагивали с важным величавым видом, небрежно держа в руках копья. Женщины страха не вызывали, однако их откровенная нагота, которой они ничуть не стыдились, приводила меня в смятение.

Во время своих прогулок – обычно мы шли медленно, подстраиваясь под шажки Эдварда – мы всегда следовали одним и тем же коротким круговым маршрутом, идя мимо скопления лачуг, разбросанных среди деревьев, минуя злобных каторжников, которые наблюдали, как супруга лейтенанта Макартура и ее свита дышат свежим воздухом. Каждый день я со всей серьезностью спрашивала Энн, какой путь она сегодня предпочитает выбрать: с запада на восток или с востока на запад. Подыгрывая мне, служанка сосредоточенно морщила лоб, якобы принимая решение, и затем мы отправлялись на прогулку. Рядовой Эннис поклялся ей, что львов здесь нет, а если вдруг откуда-то появится лев, он его пристрелит!

Дойдя до последней хижины с той или другой стороны долины, мы останавливались и смотрели на то, что простиралось за пределами поселения. Для путника картина была неприглядная: каменистая бугристая земля; диковинные деревья; кустарники с игольчатыми листьями; трава, острая, как нож, легко можно порезать руку – знаю по собственному опыту. Шипы, колючки. В общем, место труднопроходимое, вероятно, опасное и, безусловно, неудобное.

Например, дуб похож на все дубы, но здесь каждое дерево по форме отличалось от остальных. По ней, видимо, можно было бы определить, как именно семя упало на каменистую почву и как впоследствии рос ствол. Некоторые деревья были абсолютно прямые, другие – разлапистые. Некоторые росли строго вверх, но стволы имели скрученные, как веревка. Мистер Макартур был подобен одному из таких деревьев. Семя упало в почву как-то криво, вот и человек получился весь кривой.


Я играла с Эдвардом, кормила его однообразной пищей, что имелась в наличии, купала, отсылая Энн, чтобы в одиночку получить удовольствие от этого скромного занятия. Сидя у узкого проема в стене, служившего окном, я чинила нашу одежду. Читала и перечитывала те несколько книг, что у нас были.

Но после того как прогулка была совершена, одежда починена и книги прочитаны, время будто тяжелело и останавливалось. Мои руки зудели, скучая по работе. Помнится, когда я росла в доме дедушки, у меня на ладонях вечно пузырились волдыри оттого, что я колола дрова или стригла овец. Я вспоминала запах навоза, запахи фермы, хотя здесь не было ни фермы, ни навоза. Каторжник, что выполнял для нас грязную, тяжелую работу, уже больше часа вяло возил по земле граблями во дворе за домом. Мне так и хотелось выхватить у него эти грабли и самой взяться за дело, почувствовать, как оживают мышцы и кости, сухожилия и суставы, а в жилах начинает бурлить кровь.

«Жизнь длится долго, миссис Макартур», – сказала мне та грубая хозяйка постоялого двора. Жизнь длится долго. Она даже сама не подозревала, сколь глубокая истина кроется в ее словах, ибо в Новом Южном Уэльсе каждый день состоял из череды унылых длиннот. Однако нас окружала совершенно новая вселенная: аборигены и их язык, растения, птицы, диковинные животные. Даже звезды здесь были совсем незнакомые, так что мистер Доуз, как говорил губернатор, только и успевал отмечать их на карте, редко находя время для визитов в поселение. Этот край выплескивал свои дары. Здесь, как из рога изобилия, сыпалось все новое и удивительное, только оно находилось вне досягаемости миссис Макартур во время ее чинных ежедневных прогулок.

Мне оставалось лишь дожидаться своего часа; чего-чего, а времени у меня было вагон. Дожидаться своего часа и одного из тех поворотов судьбы, про которые говорила та женщина.

Ни уму, ни сердцу

В поселении на побережье Сиднейской бухты проживали тысяча двести человек, но после того, как Эбботов отправили во второе поселение на острове Норфолк, осталась всего одна женщина, чье общество подходило для супруги офицера: Мэри Джонсон, жена священника.

Но, боже мой, до чего Мэри была скучная особа! Необразованная, ограниченная, она имела привычку к месту и не к месту поминать Всевышнего буквально в каждом своем предложении, что меня жутко раздражало. Время, проведенное в компании миссис Джонсон, не приносило радости ни уму, ни сердцу.

Однако женщина она была добродетельная, как и ее муж. Вдвоем они на свои средства выхаживали больных и никогда не оставляли попыток обратить каторжников на путь спасения, хотя все указывало на то, что занятие это бесполезное.

В их обществе я чувствовала себя черствой, эгоистичной грешницей. Мне всегда становилось стыдно, когда я мысленно насмехалась над ними. Я сознавала, что их вера дарует им утешение, какое мне самой в жизни было неведомо, и что мое презрительное отношение к ним произрастает из сложного чувства, которое, как я теперь понимаю, было очень похоже на зависть.

Мистер Макартур вообще не находил времени на общение с многоречивым пастором. Ричард Джонсон греческого не знал, с латынью был знаком совсем чуть-чуть и изъяснялся на грубом диалекте йоркширских фермеров, из которых он происходил. В общем, никак не джентльмен, а значит не ровня моему мужу.

– Моя дорогая жена, – сказал он мне, видя, что я собираюсь с визитом к Мэри. – Вот уж воистину высокая цена за наше пребывание в Новом Южном Уэльсе. Если б я знал, что здесь нас ждет общество его преподобия и миссис Джонсон, возможно, я не стал бы переводиться в Корпус!

По его мнению, это была очень забавная шутка.

Отвлечься от бога

Однажды утром я застала Мэри за поливом двух хилых розовых кустов, что росли у двери ее дома. Должно быть, они росли там всегда, ведь никаких кораблей, которые могли бы их сюда доставить, мы не видели. Но мы прибыли в Сиднейскую бухту зимой, а сейчас была весна, и на голых стеблях стали распускаться листочки. Розы! Какое счастье! Розы в краю, где господствуют блеклые оливковые и серые цвета, где нас окружают растения с необычными жесткими листьями! Этим розам я обрадовалась как старым добрым друзьям, обещавшим, что я наконец вернусь туда, где розы цветут у каждого дома.

– Миссис Джонсон, вот это да! – воскликнула я. – Увидев ваши розы, я сразу вспомнила родной край!

– Да, розы хороши, – согласилась она. – Но должна вас поправить. Это не мои розы, миссис Макартур. Это розы Господа.

Меня отчитали, как ребенка, и, подобно ребенку, я вознегодовала. Самоуверенная Мэри с улыбкой смотрела на меня. Она была убеждена, что ее, в отличие от таких несерьезных болтушек, как Элизабет Макартур, ждет вечное блаженство в раю.

Но не навещать Мэри Джонсон я не могла. Это было бы неучтиво. А неучтивость в столь маленьком обществе, как наше, имела бы свои последствия. К тому же я научилась получать удовольствие в ее компании. Как и ее муж, она была родом из Йоркшира. Когда я жила в Девоне, Йоркшир мне казался далеким местом, почти что заграницей, но из другого полушария Девон и Йоркшир виделись как две соседние округи. Воспоминания о родине сблизили нас. Мы рассуждали о вкусе малины; о грибах, стоявших, словно важные часовые под пеленой утреннего тумана; о кустарниках в полях с нанизанными на ветки клочьями шерсти, что оставили на них овцы.

Мэри меньше тосковала по дому, нежели я, но, вероятно, она страдала без женского общества и потому от случая к случаю позволяла себе отвлечься от Бога и поностальгировать по перезвону колокольчиков, которым зимним утром оглашали поля овцы.