Мистер Уорган глянул на меня, проверяя, поняла ли я. Да, поняла. На своем веку я повидала достаточно, знала, о чем он говорит.
– А потом? – непринужденным тоном полюбопытствовала я. – Что было потом, мистер Уорган?
И тут же пожалела, что спросила. Было что-то такое в этой истории, в том, как мистер Уорган рассказывал ее, что наводило на мысль: никакого «потом» не было.
– Простите мое любопытство. Не надо, не отвечайте, – сказала я.
Но он все равно ответил:
– На него напали. Где-то в Ливерпуле. Типичная история. Он погиб. Умер быстро. Мне об этом сообщил парень, что был с ним. Его сбили с ног, он упал, ударился головой о дверной порог и сразу скончался. Повезло, что долго не мучился. За это я возблагодарил бы Господа, если б был уверен, что Господь печется о таких людях, как он и я.
Мистер Уорган тронул клавишу, пальцем поглаживая слоновую кость.
Я не собиралась пересказывать эту историю мистеру Макартуру, но, во избежание скандала, невзначай обронила, что во время наших занятий в комнате с нами всегда находится миссис Браун. Сообразив, на что я намекаю, мистер Макартур громко расхохотался.
– О, с этим парнем вам ничто не грозит, уж поверьте. Нашему дорогу мистеру Уоргану можно доверить целый гарем!
Мистер Уорган больше никогда не упоминал учителя танцев с блокнотом в кармане сюртука, но тот его приятель незримо присутствовал на наших занятиях, когда он терпеливо корректировал мое исполнение и расхваливал мои музыкальные способности. А, когда у меня закончился цейлонский чай, а купить его было негде, принес мне листья какого-то растения, который называл душистый чай. В общем, в этом краю, где не находилось места любви, у меня с мистером Уорганом сложились на редкость крепкие дружеские отношения.
Все офицеры в Сиднее были худые, ходили в изношенной форме, но выглядели довольными, глаза у всех блестели, как свидетельство удовлетворенных аппетитов. Они находились на привилегированном положении и, по негласному закону, имели право выбирать себе для плотских утех любых женщин из числа каторжанок. Не раз мне случалось видеть, как мужчина в офицерской форме прижимает к дереву женщину с задранной юбкой. Равно как неограниченное количество слуг из числа осужденных, так и неограниченное количество женщин, которым не дозволялось отказывать офицерам, было своеобразной компенсацией за службу в столь гиблом месте.
Но, видимо, офицеры тосковали и по более степенным развлечениям, и, как только мы переселились в жилище попросторнее и поставили в одной из комнат пианино, дом Макартуров стал для них своего рода клубом. Мистер Уорган всегда приходил, обычно в сопровождении капитана Тенча и лейтенанта Пулдена, а также с полдюжины других офицеров в свободное от службы время. Иногда наведывался капитан Коллинз. От случая к случаю визит вежливости наносил губернатор, но, не желая смущать офицеров своим присутствием, он не слишком часто составлял им компанию.
Возможно, их притягивал уют домашнего очага: мать с маленьким сыном, который бегает среди гостей, чашки и серебряный чайник, песни. Может, что-то еще. Всем была известна история капитана Гилберта, чья карьера была загублена из-за стычки с Макартуром: больше ему не суждено командовать судном более крупным, нежели гребная лодка. И история капитана Трейла: его командиры то и дело получали письма, в которых очернялось его имя. Все знали, что с Джоном Макартуром лучше не ссориться.
Каковы бы ни были причины, меня радовало, что собрания офицеров в нашем доме стали доброй традицией, и я охотно исполняла роль хозяйки, стараясь не думать о том, что эти самые мужчины проявляют животные инстинкты, чему я бывала свидетельницей.
Своим гостям я не всегда могла предложить цейлонский чай или бокал мадеры, но угрозы голода уже не существовало. Из Англии наконец прибыли два правительственных транспортных судна с продовольствием, да и частные корабли нет-нет да и заплывали в Сиднейскую бухту, доставляя товары на продажу тем, у кого имелись деньги покупать их по бешеным ценам. В любом случае, офицеры вроде бы не возражали, когда за неимением цейлонского чая им приходилось довольствоваться местным. Уорган играл на пианино разные мелодии по просьбам гостей. В общем, в ту первую весну чаепитие с музыкой в послеобеденные часы было довольно типичной картиной в нашем доме. Бывало, офицеров приходило так много, что я посылала Салливана за стульями к соседям, а один раз – это был знаменательный случай – даже чашек не хватило, так что гости были вынуждены пить чай по очереди.
Кто-то – кажется, капитан Тенч – ввел традицию произносить тосты, поднимая чашки с чаем. Первый тост, разумеется, предлагался «За Его Величество короля». Второй – «За наше возвращение» или «За родину». В тишине, когда мы осушали наши чашки, думаю, что каждый в той комнате представлял себе свою собственную «родину». Глядя на подернутые блеском глаза гостей, я знала, что у меня тоже сверкают слезы.
Мне воображение рисовало аккуратненький фермерский дом, примостившийся на окраине долины где-нибудь в Девоне. На зеленых пастбищах щиплют траву упитанные овцы, через поля извивается серебристая лента узкой речки, в которой неумолчно журчит вода. Вот и Эдвард, и я сама, в меру пополневшая, в полосатом переднике с карманами, набитыми колышками. А вот мистера Макартура почему-то на этой картине нигде нет. Я силилась представить ее более отчетливо, но видение расплывалось как призрачная греза.
Мистер Макартур приветствовал послеполуденные чаепития в нашем доме. Меня это удивляло, пока я не поняла, что для него они важны не с точки зрения светского общения, а для выработки стратегии, которая поможет ему добиться намеченной цели. На этих собраниях он изучал характеры своих сослуживцев, определял их слабые и сильные стороны, чтобы знать, как манипулировать людьми, которые его окружают. Когда настанет час, он использует свои наблюдения к собственной выгоде.
С некоторыми из наивных юнцов вопрос решался просто: мой муж вызывался избавить их от временных финансовых затруднений.
– Дружище, – говорил мистер Макартур, – как товарищ и брат-масон заявляю совершенно искренне: никто не будет настаивать на немедленном возврате долга – отдадите, когда сможете!
А после уж дергал беднягу за ниточки, когда ему было угодно.
Другие офицеры были падки на лесть: сколько их ни нахваливай, им все мало, замечал мистер Макартур. Кто-то не выносил одиночества, готов был участвовать в любой пакости, помогать плести любые интриги, лишь бы оказаться в приятной компании.
Что до капитана Тенча, чтобы завоевать его расположение, нужно было потешить его писательское самолюбие. Он обожал сплетни, всякие диковинные курьезы, гротескные подробности. Развлекая нас забавными историями, он оттачивал каждую фразу, старательно подбирал слова. Мы были его первыми слушателями; рассказы, коими он нас потчевал, – его первыми набросками.
Мы слушали его с благодарностью. Всем нравилось его общество, кроме того, каждый хотел, чтобы в своих очерках он представил его с самой лучшей стороны.
На первых порах скромную комнату, где у стены стояло пианино, ему нравилось величать бальным залом, однако со временем эта шутка несколько поблекла. В тот день, когда не хватило чашек, он придумал идею получше, провозгласив ироничный тост.
– Дорогая миссис М., – вскричал Тенч, – примите наши поздравления!
Мы знали, что он намерен опробовать на нас некое новое остроумное изречение, которое в будущем будет напечатано в его книге.
– В этом отдаленном уголке вселенной, моя дорогая леди, вы создали нечто выдающееся, – то, что в этой части света никому не могло бы даже пригрезиться. Салон антиподов, достойный лучших аристократических салонов в Мейфэре или в пятнадцатом округе Парижа!
Черты мистера Макартура не были приспособлены изображать смех. Лицо его сморщилось, будто он собирался заплакать. Однако мой муж разразился хохотом и хлопнул Тенча по спине.
Астроном мистер Доуз был одним из немногих офицеров, кто никогда не посещал мой блистательный салон.
– Он из породы гениев, – заверил меня Тенч. – Хотя живет отшельником, как монах. Время от времени я нарушаю его одиночество – наведываюсь к нему в обсерваторию. И он не возражает, потому как ему нравится обыгрывать меня в шахматы. Он необычайно одаренный математик, бегло изъясняется на столь полезных языках, как греческий и латынь, а ботаника во всех ее хитросплетениях для него просто открытая книга.
Дружба Тенча с Доузом была явлением поразительным: людей более несхожих буквально во всем невозможно было вообразить. Тенч – обходительный светский человек, Доуз – абсолютно асоциальный тип. Но при всей своей симпатии к астроному Тенч не прочь был вместе со всеми позабавиться над ним, когда офицеры величали Доуза «Его Святейшество», насмехаясь над его ученостью и тем, что он ходил удить рыбу в гавань в компании священника.
Но я в дружбе Тенча с Доузом увидела возможность выбираться из маленького поселения, где я просто с ума сходила от скуки.
– Не согласится ли мистер Доуз дать мне несколько уроков? – спросила я у Тенча. – Как вы думаете, найдется у него время на то, чтобы преподать мне азы астрономии или ботаники?
– Вам, миссис Макартур, он будет несказанно рад, – заверил меня Тенч. – Он любит делиться своими знаниями. Ничто не доставляет ему большего удовольствия.
Я помнила, каким мне предстал мистер Доуз в тот вечер на приеме у губернатора. Он был близок к агонии оттого, что вынужден соблюдать этикет на светском мероприятии. Мне подумалось, что, Тенч, как всякий писатель, возможно, преувеличивает.
Опасность того, что мой муж раздует пожар конфликта с капитаном Непином, вроде бы отступила. Но в противостоянии участвовали два вспыльчивых человека, и теперь, когда капитан вернулся в Сидней, Макартурам не стоило питать особых надежд на успех, пока пламя не будет залито.