Мы похоронили малыша на холме Прекрасный Вид. Опустили гробик в маленькую могилку, сверху поставили небольшой надгробный камень, на котором высечено его имя. Теперь этот холм стал еще дороже моему сердцу, ибо здесь в этой земле погребена частичка меня самой.
Горе мое была велико, но от него необходимо было отрешиться и подготовиться к рождению нового сына, Джона. Я любила Джона, но мою любовь к нему всегда омрачала скорбь. Он выжил, подрос, стал мужчиной, но и его постигла безвременная кончина. Должно быть, на подсознательном уровне он всегда чувствовал, что мать не вполне была готова к его появлению на свет, потому как оплакивала смерть его братика.
Едва Джону исполнился годик, я родила вторую дочку, так что Джон и Мэри были почти как близнецы. Когда Мэри пошел третий год, я разрешилась третьим сыном (по настоянию мистера Макартура его тоже назвали Джеймсом). Два года спустя родился Уильям, потом – наш последний ребенок, Эммелин.
Как и все джентльмены в колонии, мистер Макартур полагал, что дети должны учиться в хорошей английской школе. Я не возражала против этой идеи, но, разумеется, в колонии не было ни одного учебного заведения, достойного называться школой. Я уже, бывало, тайком лила слезы, думая о том, что ожидает моих детей, когда они вырастут. Начиная с того возраста, когда они могли произнести слово «Англия», мистер Макартур втолковывал им, что Англия – источник всего хорошего, и они говорили о ней с восторгом.
Вскоре после того, как Эдварду исполнилось семь лет, мистер Макартур нашел некоего мистера Скиннера, который взялся доставить нашего сына в Англию и устроить его там в школу. Мистер Макартур объявил мне об этом, зачитав с записки мистера Скиннера дату отплытия так, словно речь шла о пустяке. Но пока он говорил, я видела, как его пальцы загибают уголок листочка бумаги, загибают и разглаживают, загибают и разглаживают.
Я всегда знала, что это время наступит, но всегда надеялась, что не так скоро. Как-нибудь позже. И вот этот жестокий час настал.
– Он еще слишком мал, – промолвила я. – Может, немного подождем?
Мистер Макартур хлопнул письмом по ноге, словно отшлепал себя самого.
– Глупости, – произнесли его губы, хотя рука выдавала волнение. – Ждать незачем. Ничего это не даст. Совсем ничего.
И тут, к моему удивлению, он подошел и обнял меня за плечи.
– Дорогая, – заговорил мой муж, в этот раз с нежностью в голосе. – Дорогая моя, я понимаю, для вас это тяжкое испытание. Как и для любой матери.
– А для отца – нет?
Мистер Макартур убрал руку с моего плеча, сложил записку, сунул ее в карман.
– Ему там понравится, – ответил он.
Повисла тишина. Мы оба понимали, до чего неубедительно звучат его слова.
– Это необходимо, – сказал он, и сейчас у нас с ним была одна печаль на двоих.
Мистер Макартур велел мне не прощаться с Эдвардом. Иначе, по его мнению, расставание выйдет слишком тяжелым.
– Но его нужно подготовить, – возразила я. – Нужно ему все объяснить.
– Вздор, – ответил мистер Макартур. – Пусть взойдет на корабль в веселом настроении. Если будет знать, что ему придется расстаться с родными, он раскапризничается.
– Но тогда он начнет капризничать после отплытия, когда поймет, что произошло!
– Ничего, переживет. Быстро пообвыкнется, – ответил мой муж. – У детей память короткая.
Вместе с мистером Макартуром и мистером Скиннером я проводила Эдварда в каюту. Мистер Скиннер стал демонстрировать ему всякие хитроумные приспособления для размещения и закрепления вещей. Пока Эдвард рассматривал, как работает задвижка стенного шкафа, мистер Макартур глазами показал мне на дверь. Я замешкалась. Он жестом повторил свой приказ.
Я наклонилась, чтобы поцеловать сына. Обнять его на прощание. Но в этот момент задвижка интересовала его больше, чем мама: задвижка – это что-то новое, а мама – знакомая и незыблемая, как воздух. Мистер Макартур спешил выпроводить меня, подталкивал к двери. Прежде чем выйти, я вытащила из лифа платья носовой платок и сунула его в вещи Эдварда.
Я покинула судно, но знала, как все будет. Через некоторое время мальчику надоест рассматривать новые устройства, он оглянется вокруг, ища маму, и, не увидев ее, спросит, где она, а ему скажут, что мама ушла. И что он не увидит ее несколько лет. Пока время для него еще ничего не значит, но он поймет главное: мама бросила его. Он посмотрит снизу вверх на мистера Скиннера и усвоит: отныне, кроме как на этого человека, ему не на кого будет положиться.
Он заплачет – в первую очередь оттого, что его предали. Предали, позволив с радостью, ни о чем не думая, взбежать на борт корабля.
Зря я послушала мужа. До того, как подняться на корабль, мне следовало все объяснить сыну, вытерпеть его возмущение, быть с ним рядом, пока он не успокоится. Даже в самый последний момент я могла бы сказать: «Эдвард, отвлекись от этой задвижки. Я ухожу».
А я струсила. Была взволнована, не уверена в себе. Знала только, когда сходила с корабля, спотыкаясь и оступаясь, что допустила чудовищное зло.
Я проявила слабость и – видит Бог – очень сожалею об этом.
Мистер Макартур из всех сил старался подорвать позиции Старой Волынки, и на данный момент вроде бы получалось, что он побеждает в этом противостоянии. Мой муж продолжал кричать об оскорблениях и бесчинствах, но чувствовал: я видела, что общая атмосфера в колонии меняется. Он чутко улавливал настроения людей, и, судя по его рассказам, кое-кто из сослуживцев, похоже, стал его избегать. Некоторые старались незаметно ускользнуть под защиту губернатора. Даже я, жена офицера, живущая на отдаленной ферме в Парраматте, чувствовала: каждый стремится прикрыть собственный зад, который вдруг оказался голым.
Однажды вечером я сидела одна в гостиной. Тут появился муж.
– Моя дорогая, любимейшая супруга, – начал он.
У меня напряглись все нервы.
– Вы всегда были королевой среди жен, – продолжал мистер Макартур. – И ваше терпение наконец-то вознаграждено. Я решил, что мы продадим все наше здешнее имущество и вернемся на землю наших предков.
Мое состояние было сравнимо с состоянием женщины, которая находилась на краю высокой скалы в Буде[24], шла там спокойно по траве и вдруг поскользнулась. Еще мгновение, и сила тяжести увлечет ее вниз, но пока она уверена, что еще успеет сделать шаг назад. Она не испытывает ужаса, а лишь представляет, как падает в какую-то сеть или ее подхватывает ангел. Срываясь в пропасть, она так и будет улыбаться.
Но не будет ни сети, ни ангела. Она станет отчаянно за что-нибудь цепляться – за травинку, за воздух.
– Какое счастье! – воскликнула я дрожащим голосом, а муж улыбался, словно разделяя мою мнимую радость. – Какое счастье снова увидеть дом родной! Чудесная новость, – продолжала я, будто надеялась потоком слов помешать претворению в жизнь этой идеи.
Как и подобает человеку, тоскующему по родине, придала своему лицу восторженное выражение, а сама ждала, когда же меня посетит вдохновение. Я всегда знала, что возвращение в Англию неизбежно, но убеждала себя, что это произойдет не сегодня, а завтра или в следующем месяце, или в следующем году. А теперь ужасалась тому, что позволила себе жить в заблуждении. Вечера в моем укромном уголке, послеполуденные прогулки по холму, дети, родившиеся здесь, и те, которые умерли, – я привыкла считать, что так будет всегда.
– Я предложу все это Его Превосходительству, – сказал мистер Макартур.
Губернатора Его Превосходительством он всегда величал с насмешкой.
– Только у государства найдутся деньги, чтобы купить столь дорогое поместье. Запрошу две тысячи фунтов. Столько стоит один наш дом. Он не откажется от такого предложения.
Именно фраза «не откажется от такого предложения» натолкнула меня на гениальную мысль.
– Две тысячи фунтов! – воскликнула я. – Вы необычайно щедры, мистер Макартур. Роскошный подарок. Его Превосходительство будет тронут.
– Подарок! – вскричал мой муж. – Подарок Его Превосходительству!
– Это лишь подчеркивает ваше благородство, с коим вы отдаете себя служению колонии, – вдохновенно продолжала я – сама невинность. – Вы трудитесь больше, чем того требует служебный долг, то и дело мчитесь в Сидней и обратно, загоняя лошадь, вносите неоценимый вклад в процветание колонии! А теперь еще великодушно предлагаете в дар лучшую ферму во всем Новом Южном Уэльсе – полностью расчищенный от леса и засеянный участок, с великолепным домом, да еще и с домашним скотом в придачу – лошадьми и, конечно, овцами. Ведь что ни говори, а у вас имеется дюжина чистокровных испанских овец, которые вообще водятся только в Испании!
Тут я заставила себя остановиться, потому как почувствовала, что перестаю контролировать свою речь, да и в голосе появилась излишняя пронзительность.
– Разумеется, две тысячи фунтов – это только за землю и дом, – произнес мой муж. – За посевы и скот будет назначена отдельная цена. Пожалуй, скажу Старой Волынке, что не готов рассматривать суммы менее трех тысяч.
Я кивнула, но позволила себе чуть нахмуриться. Сказала:
– Нам удалось устроиться здесь с комфортом. Надеюсь, что и на родине мы будем жить с не меньшим размахом. Ваш дорогой брат подыщет для нас скромный домик. Да и ваши сослуживцы, возможно, посоветуют вам, как жить на ваше жалованье наилучшим образом.
Ответом мне было многообещающее молчание мистера Макартура.
– Лошади, – произнес он. – Я ведь совсем забыл про лошадей. Самые чистокровные кони в стране. Пожалуй, надо назначить четыре тысячи.
В его голосе слышалось сомнение, и, если честно, сумма действительно была колоссальной.
– Вы много лет служите Короне верой и правдой, – подыгрывала я, – и, если он потребует, чтобы вы уступили поместье за меньшую цену, это будет оскорблением.
Мистер Макартур вскочил на ноги как ужаленный, поворошил кочергой угли в камине и снова степенно опустился на стул. Сыграл мой козырь – слово «оскорбление». И мне подумалось, что мы с хитроумным мистером Макартуром, в конце концов, не так уж сильно отличаемся друг от друга.