Первое время у нас было несколько ночных тревог. В первую же ночь ко мне постучался Джек Гувернер с диковинной корабельной лампой в руках, похожей на жабры какого-то глубоководного морского чудовища, и уведомил меня, что собирается подняться на главный клотик и снять флюгер. Ночь выдалась ненастная, и я воспротивился, но Джек обратил мое внимание на то, что скрип флюгера напоминает жалобный плач и, если его не убрать, может показаться кому-нибудь воем призраков. Так что мы в сопровождении мистера Бивера залезли на крышу, где ветер едва не сбил меня с ног, а потом Джек, лампа и замыкающий мистер Бивер вскарабкались на самый конек крыши, примерно в двух дюжинах футов над каминными трубами, и там без всякой опоры стали преспокойно отдирать флюгер, пока наконец от ветра и высоты оба не пришли в такое прекрасное расположение духа, что, казалось, никогда не слезут. На следующую ночь они вернулись туда снять колпаки над трубами, на следующую — убрать хлюпавший и булькавший водосток, потом еще выдумали что-то. И еще несколько раз оба без малейших раздумий выскакивали прямо из окон своих респектабельных спален, чтобы «исследовать что-то подозрительное в саду».
Все мы свято придерживались соглашения и ничего друг другу не рассказывали. Единственное, что мы знали, — это если какую-нибудь спальню и посещали духи, то никто от этого хуже не выглядел. Пришло Рождество, и мы устроили замечательный рождественский пир (все до единого помогали готовить пудинг), и настала Двенадцатая ночь, и запаса миндаля и изюма нам хватило бы до скончания дней, а наш пирог являл собой поистине великолепное зрелище. И вот когда все мы расселись вокруг стола у огня, я огласил условия нашего договора и вызвал первого призрака.
Призрак комнаты с часами
Мой кузен, Джон Гершелл, сперва покраснел, потом побледнел и, наконец, признался, что не может отрицать: комната его и в самом деле удостоилась посещения некого духа — женщины. В ответ на наши дружные расспросы, был ли тот дух ужасен или безобразен, кузен мой, взяв жену за руку, решительно ответил:
— Нет.
На вопрос же, видела ли этого Духа его жена, он ответил утвердительно.
— А говорил ли он с вами?
— О да!
Касательно же вопроса, что именно сказал дух, Джон виновато проговорил, что предпочел бы предоставить право ответа своей жене, поскольку та справится с этим делом не в пример лучше его. Тем не менее, сказал Джон, она заставила глаголить от имени духа именно его, а посему ему ничего не остается, кроме как приложить к тому все усилия, уповая, что в случае чего она его поправит.
— Считайте, — добавил он, наконец приготовившись начать рассказ, — что дух — это и есть моя жена, сидящая рядом с вами. Ну, слушайте: «Я осталась сиротой еще в младенчестве и воспитывалась с шестью старшими сводными сестрами. Долгое и упорное воспитание надело на меня ярмо второй, совершенно несхожей с природной, натуры, и я выросла в той же мере дитем своей старшей сестры Барбары, как и дочерью покойных родителей.
Барбара со свойственной ей непреклонной решимостью, с коей улаживала как домашние дела, так и личные свои планы, постановила, что сестры ее, все, как одна, должны выйти замуж. И столь могущественна оказалась ее одинокая, но непреклонная воля, что все, как одна, были удачно пристроены, — все, кроме меня, на которую она возлагала самые большие надежды.
Какой я выросла, можно описать в двух словах, ибо всякий живо узнает во мне широко распространенный характер. Немало сыщется на белом свете девушек вроде меня, какой я была раньше: взбалмошной кокетливой девчонкой с единственной целью в жизни — найти и очаровать подходящего жениха. Я была вполне хорошенькой, бойкой и в меру сентиментальной как раз настолько, чтобы в моем обществе было весьма приятно провести часок-другой, да и самой мне льстило любое, пусть даже самое пустячное, проявление внимания со стороны любого свободного мужчины, так что я активно добивалась этих знаков внимания. Во всей округе не нашлось бы молодого человека, с которым бы я не флиртовала. В подобных занятиях я провела семь лет и встретила свой двадцать пятый день рождения, так и не достигнув заветной цели, когда терпение Барбары истощилось и она обратилась ко мне с прямотой и недвусмысленностью, которых мы всегда старались избегать, ибо есть предметы, по поводу которых лучше хранить молчаливое взаимопонимание, чем высказываться вслух.
— Стелла, — торжественно сказала она, — тебе уже двадцать пять, а все твои сестры обзавелись своим домом задолго до этих лет, хотя ни одна из них не была столь хороша собой и одарена, как ты. Но я должна открыто предупредить тебя, что время твое на исходе, и если ты не постараешься как следует, то все наши планы рухнут. Я сумела найти ошибку, которую ты допускаешь и которую не замечала прежде. Наряду со слишком уж явным и неприкрытым кокетством, на которое молодые люди взирают всего лишь как на приятное времяпрепровождение, есть у тебя привычка вышучивать и высмеивать всякого, кто начнет смотреть на тебя хоть сколько-нибудь серьезно. Тогда как благоприятная возможность, напротив, таится именно в том моменте, когда они начинают выказывать задумчивость. Тогда и ты должна казаться смущенной и притихшей, терять былую живость и чуть ли не сторониться их, словно бы эта перемена поразила и даже напугала тебя. Легкая меланхолия действует несравненно лучше неуемной веселости, ибо если мужчина заподозрит, что ты можешь прожить без него хотя бы день, он о тебе больше и не подумает. Я могу назвать тебе с полдюжины самых выгодных партий, которые ты потеряла лишь оттого, что засмеялась в неподходящий момент. Помни, Стелла: стоит хотя бы раз ранить мужское самолюбие, и ты никогда уже не исцелишь эту рану.
Прежде чем ответить, я минуту-другую молчала — истинная моя, давно подавляемая натура, унаследованная от матери, узнать которую я не успела, пробудила в душе моей какое-то непривычное чувство.
— Барбара, — произнесла я застенчиво, — среди всех, кого я знаю, мне не встречался еще человек, которого я могла бы уважать, на которого смотрела бы снизу вверх и которого… я почти стыжусь произнести это слово… могла бы полюбить.
— Еще бы не стыдиться, — ответила Барбара сурово. — Где уж, в твоем-то возрасте влюбиться с первого взгляда, точно семнадцатилетней девочке. Но скажу коротко и ясно: ты должна выйти замуж, — и отныне нам лучше добиваться этого вместе. Так что, как только остановишь на ком-либо свой выбор, я приложу все усилия, чтобы помочь тебе, и, если тоже пустишь в ход все свои способности, мы непременно преуспеем. Все, что надо, — чтобы избранник твой жил неподалеку.
— Но мне никто не нравится, — капризно ответила я, — а с теми, кто хорошо меня знает, и пробовать нечего — все равно не выйдет. Так что, пожалуй, я атакую Мартина Фрейзера.
Барбара встретила это заявление полунасмешливым-полусердитым фырканьем.
Наш край, изобилующий рудниками и месторождениями железа, был густо заселен, и хотя в соседях у нас имелись семьи с богатой родословной и титулами, большую часть населения составляли все же семьи одного с нами положения, и это было приятное, радушное и дружное общество. Жили мы в удобных современных домах, выстроенных в разумном удалении друг от друга. Многие из этих зданий, включая и наше, были собственностью некоего слабого здоровьем престарелого джентльмена, обитавшего в фамильном особняке — последнем из сонма деревянно-кирпичных домов с остроконечными крышами, выстроенных в правление королевы Елизаветы, что еще высился над пока не обнаруженными залежами руды и каменного угля. Последние представители вымирающей сельской аристократии, мистер Фрейзер и его сын, вели жизнь сугубо замкнутую, контактов с соседями, на чье радушие и гостеприимство не могли ответить от чистого сердца, избегали. Никто не нарушал их уединения, за исключением разве что самых необходимых деловых посетителей. Старик был почти прикован к постели, а сын его, по слухам, всецело отдался занятиям наукой. Неудивительно, что Барбара засмеялась, но ее насмешки лишь поддержали и укрепили мою решимость, а сама трудность достижения цели придавала интерес, которого так недоставало всем предыдущим моим попыткам. Я упрямо продолжала спорить с Барбарой, пока не вынудила ее согласиться.
— Напиши старому мистеру Фрейзеру, — наставляла я ее, — и, даже не упоминая младшего, уведоми его, что твоя младшая сестричка изучает астрономию, а поскольку он единственный во всей округе владеет телескопом, ты будешь ему крайне признательна, если ей будет позволено в него посмотреть.
— Хотя бы одно будет тебе на пользу, — отметила Барбара, принимаясь за письмо. — Старый Фрейзер некогда был увлечен твоей матерью.
О! Стыжусь даже вспоминать, как ловко мы провернули это дельце и вырвали у мистера Фрейзера любезное приглашение „дочери его старинной приятельницы Марии Хорли“.
Холодным февральским вечером в сопровождении одной лишь служанки — ибо на Барбару приглашение не распространялось — я впервые переступила порог жилища Мартина Фрейзера.
В доме царила атмосфера глубочайшего покоя. Я вошла туда со смутным и беспокойным ощущением, будто совершаю что-то дурное, едва ли не предательство. Спутница моя осталась в вестибюле, а меня проводили к библиотеке, и тут меня вдруг одолела застенчивость, появилось желание отступиться от этой затеи, но вспомнив, как к лицу мне сегодня наряд, собралась с духом и с улыбкой переступила порог. Комната оказалась мрачной, с низким потолком и стенами, обитыми дубовыми панелями. Тяжелая антикварная мебель отбрасывала причудливые тени в свете мерцающего огня камина, возле которого вместо самого затворника, Мартина Фрейзера, которого я ожидала увидеть, стояла странная маленькая девочка, одетая по-взрослому и с манерами и самообладанием взрослой женщины.
— Рада вас видеть. Добро пожаловать, — поздоровалась она, шагнув мне навстречу и протянув руку, чтобы проводить к креслу.
Пожатие ее руки оказалось решительным и твердым, дружеским и слегка покровительственным — совсем не похожим на обычное робкое и вялое пожатие детской ручонки. Указав мне кресло перед камином, она уселась напротив меня.