удом, вынесли самый суровый приговор и публично исключили из полка за трусость. Да, с меня, сына благородных родителей, владетеля немалой собственности, прилюдно сорвали мундир и под звуки «марша негодяев»[7] с превеликим позором уволили со службы в рядах войск славной Ост-Индской компании.
Уж и не припомню, как именно я вновь добрался до Англии: то ли мне предоставили место на корабле бесплатно, то ли заплатил за билет, то ли отработал проезд, — помню только, что корабль, на котором я плыл, потерпел крушение близ Кейп-Кода и скоро пошел ко дну. Опасности не было ни малейшей — кругом так и кишели всякие корабли, большие и малые, и все до единой души были спасены, — но я так страшно и беспрестанно трясся, когда шлюпки покидали судно, что вся команда хором закричала, стоило мне лишь сунуться на борт, и мне не позволили войти в лодку вместе со всеми, а отволокли на берег, разрешив держаться за корму.
Я сел на следующий корабль, на котором не делал ровным счетом ничего, только трясся всю дорогу от Кейп-Кода до Плимута, и так наконец достиг Англии. Там я написал несметное количество писем все моим друзьям и родственникам, и милой Тилли, и дяде Бонсору, но единственный ответ, что я получил, это несколько сухих строчек от адвоката моего дядюшки, в коих меня уведомляли, что неразборчивые мои каракули достигли персоны, которой были адресованы, но что более никакого общения между нами не будет и быть не может. Тут наконец я вошел во владение своей собственностью до последнего пенни, но, сдается мне, в самом скором времени умудрился всю ее растрясти в кости или в багатель[8], в кегли или в бильярд. Помню также, что не сумел нанести ни единого удара по шару в последней из перечисленных игр без того, чтобы не стукнуть моего соперника кием в грудь, опрокинув при этом метку, расколотив шаром окно, разбив выстроенные в порядке шары и разодрав зеленую ткань стола, за что и уплатил владельцу заведения совершенно немыслимое количество гиней.
Помнится, как-то днем я отправился в ювелирную лавку на Регент-стрит покупать ключ для часов — серебряных, поскольку золотые с репетицией успел уже где-то протрясти все тем же необъяснимым образом. Стояла зима, и я надел теплое пальто с широкими рукавами. Пока продавец подбирал ключ к моим часам, меня вдруг охватил необычайно свирепый приступ малярии, и, к ужасу моему и смущению, в попытке ухватиться за прилавок, чтобы не упасть, я опрокинул поднос с бриллиантовыми кольцами. Некоторые упали на пол, остальные же — о горе мне, о мой позор! — завалились прямехонько в рукава моего пальто. Я так трясся, что словно бриллиантовые кольца летели, будто бы нарочно, в мои рукава, карманы и даже ботинки. Поддавшись какому-то безотчетному порыву, я бросился бежать, но у самой двери был схвачен и доставлен весь трясущийся в полицейский участок, который, замечу кстати, тоже ходил ходуном. Надо сказать, в этот момент как раз случилось небольшое землетрясение, так что вместе со мной трясло добрую половину Лондона.
Я предстал перед магистратом и, не прекращая трястись, был приговорен к предварительному заключению. После того как я продрожал некоторое время в побеленной камере, меня, трясущегося, отвели в Центральный уголовный суд и поместили, все так же трясущегося, на скамью подсудимых по обвинению в попытке воровства частной собственности на сумму пятнадцать сотен фунтов. Все улики говорили против меня. Адвокат мой пытался сослаться на что-то вроде клептомании, но тщетно. Дядя Бонсор, срочно вызванный из Дувра, дал серьезные показания против меня, обрисовав самыми черными красками. Меня признали виновным — да, меня, невиннейшего и несчастнейшего из всех живущих на земле, признали виновным — и приговорили к семи годам ссылки! Ужасная сцена эта и сейчас ярко стоит перед моими глазами. Решительно все в суде яростно трясли головами: дядя Бонсор, судья, все до единого зрители на галерке — а я, вцепившись одной рукой в прутья, ограждавшие скамью подсудимых, дрожал, точно десять тысяч миллионов самых натуральных осиновых листьев. Голова моя раскалывалась, мозг так и кипел, и тут… я проснулся.
Я лежал в самой неудобной позе в вагоне первого класса поезда, следующего к Дувру; весь вагон ходил ходуном; масло в светильниках плескалось так, что едва не переливалось через край, а трости и зонтики дружно подпрыгивали в сетках над головами пассажиров. Поезд летел на всех парах, и мой кошмарный сон объяснялся всего навсего свирепой качкой и подпрыгиванием вагона. Тогда, сев и с невероятным облегчением протерев глаза (но в то же время судорожно хватаясь за что попало рядом — так сильно трясло поезд), я принялся вспоминать все, что снилось мне раньше или что я вообще слышал о подобных снах, привидевшихся, когда вокруг плещет море или что-нибудь сильно стучит в дверь. Размышлял я и о давно известной взаимосвязи между необычными звуками и загадочном ходом наших мыслей в глубинах подсознания. И тут до меня дошло, что в один из отрезков моего болезненного бреда, а именно когда меня аттестовали в рекруты, я нисколечко не дрожал и не трясся. Не трудно было увязать эту временную свободу от малярии с двумя-тремя минутами, что поезд простоял в Танбридж-Уэлсе. Но, благодарение небесам, все это было лишь сном!
— Этак недолго и сотрясение мозга заработать! — воскликнула сидевшая напротив меня дородная пожилая леди, намекая на толчки поезда, когда за окном появился кондуктор с криком «Ду-уувр!».
— Да, мэм, трясло куда как больше обычного, — согласился он. — Должно быть, мы не раз едва не сходили с рельс. Ну да ладно, завтра к утру все крепления как следует проверят. Добрый вечер, сэр. — Это уже относилось ко мне: я хорошо знал этого кондуктора. — Веселого Рождества вам и счастливого Нового года! Должно быть, вам надобен кеб к вилле Снаргестон? Эй, извозчик!
Да, мне и впрямь нужен был кеб, и в нем я и поехал. Я расплатился с кебменом совершенно свободно, не уронив ни монетки, а когда вошел в вестибюль, мистер Джейкс тут же предложил принести мне в столовую чего-нибудь горячительного. На улице ведь, сказал он, смертельный холод. Я присоединился к веселому обществу и был встречен распростертыми объятиями моей Тилли и распахнутым жилетом дядюшки Бонсора, а потом принял участие в веселых играх и забавах, какие водятся на Святки. Мы все обедали вместе на Рождество, причем я преловко управлялся с супом и умело разрезал индейку, а назавтра, в «день подарков», удостоился от дядюшкиного адвоката похвал за дивный почерк, который продемонстрировал подписью на необходимом документе. И 27 декабря 1846 года я женился на моей обожаемой Тилли, и собирался счастливо прожить всю оставшуюся жизнь, как вдруг… я снова проснулся — на сей раз по-настоящему, в своей кровати в доме с привидениями — и обнаружил, что меня просто-напросто слишком порастрясло в поезде по дороге сюда, и что не было ни свадьбы, ни Тилли, ни Мэри Ситон, ни миссис Ван Планк — никого, кроме меня и призрака малярии да двух внутренних окон в двойной комнате, которые дребезжали, точно призраки двух часовых, желавших таким призрачным образом способствовать моей безвременной кончине и нести надо мной призрачный караул.
Призрак комнаты с картинами
Белинда, со свойственным ей скромным спокойствием, тотчас же откликнулась за нового призванного духа и тихим, отчетливым голосом начала:
Погасли свечи; я вошла в покой,
Томима непонятною тоской.
Там тени трепетали на стене,
Все ближе, ближе крадучись ко мне.
Сгущалась тьма, и лишь камина свет
Один старинный озарял портрет,
Монахини. Не знаю, что виной:
Мой детский страх иль полумрак ночной, —
Но был портрет тот полон тайных сил —
Такие Рембрандт рисовать любил.
Скорбь мировая тенью пролегла
Вокруг ее склоненного чела,
Прозрачны были кисти тонких рук,
Сливался с темнотой ее клобук.
Мерцали угли, и в ночной тиши
Вдруг поднялась из недр моей души
Навеянная сменою теней
Старинная легенда прошлых дней.
О, юг! О, неземная колыбель,
Откуда вышел первый менестрель!
О, виноградный край, что в мир принес
Романтику — дитя волшебных грез.
Я там была. Чудесным летним днем
Сияло солнце золотым огнем,
Был сонный воздух зноем напоен,
Безоблачен и ясен небосклон.
И лишь негромко шелестел прибой,
Играла рябь на глади голубой,
И волны в упоенье тихих нег
Ласкали средиземный жаркий брег.
Все было тихо; вдруг церковный звон
Рассеял полуденный мирный сон.
Дробясь в холмах, затих протяжный звук
В спокойствии, объявшем все вокруг.
Невдалеке, отчетливо видна,
Белела монастырская стена,
И спутник мой, что жизнь провел свою
В том полном песен и легенд краю,
Знал все долины и леса окрест,
Знал каждое преданье этих мест,
Поведал мне в тот безмятежный час
Старинный и причудливый рассказ.
Сей монастырь стоит здесь с давних пор
В лощине тихой меж холмов и гор.
Боярышник, как верный часовой,
Благочестивых дев хранит покой,
И с давних пор сей колокольный глас
Селянам возвещал молитвы час.
Здесь рыцарь, прежде чем уйти в поход,
Ночь у церковных проводил ворот,
Сюда сходился в праздник местный люд,
Свои дела отдать на Божий суд,
И каждый знал, что здесь всегда найдет
Он утешенье от земных невзгод.
Усталый путник, бредший средь холмов,
Там обретал приют, и стол, и кров.
Монахинь осеняла благодать —
Чудесное искусство исцелять,
Всегда хранить им завещал устав
Запас целебных снадобий и трав.
Но кто своей красой пленяла взор
Превыше всех послушниц и сестер?
Чей шаг был легок, песня так звонка,
А веки — точно крылья мотылька?
Кто та, чья жизнь недолгая была
Доселе лишена невзгод и зла