Если бы я уже отдышался и мог отвечать, то сказал бы, что у меня нет ответа, поскольку еще не отдышался, промолчал. Мисс Гриффин и незнакомец поставили меня между собой и отвели назад во дворец в каком-то новом качестве, хотя и (как я с изумлением осознал) не в качестве преступника.
Мы вошли в комнату, и мисс Гриффин тут же вызвала к себе своего неизменного помощника, Месрура, предводителя чернокожих стражей гарема. Пошептавшись с ней о чем-то, Месрур принялся утирать слезы.
— Благослови вас Бог, миленький мой! — сказал сей офицер, поворотившись ко мне. — С вашим папочкой очень плохо!
— Он болен? — спросил я с замирающим сердцем.
— Да смилуется над вами Господь, мой ягненочек! — произнес славный Месрур, опускаясь на колени, чтобы я мог припасть головой к дружескому плечу. — Ваш папа умер!
При этих словах Гарун аль-Рашид обратился в бегство, сераль исчез, и с того мгновения я никогда более не видел ни одной из восьми прекраснейших дочерей земли.
Меня забрали домой, где царила не только смерть, но и долги, и все пошло на распродажу. Некая неведомая мне сила под названием «скупка» облила мою кроватку таким презрением, что пришлось положить туда еще и медную лопаточку для угля, вертел и птичью клетку, чтобы все вместе это создало лот, а потом он пошел с молотка за ломаный грош и старую песню. Я слышал, как об этом говорили, и все гадал, что же это за песня такая и до чего же, должно быть, грустно ее петь!
А потом меня послали в громадную холодную неласковую школу для взрослых мальчиков, где и еда, и одежды были тяжелые и скудные и ни того ни другого не хватало вдоволь; где все ученики — и большие, и маленькие — были грубы и жестоки; где мальчишки знали про распродажу абсолютно все задолго до того, как я туда поступил, и постоянно распрашивали меня, во сколько меня оценили и кто меня купил, и вопили мне: «Раз… два… три… продано!» Я никогда и никому даже шепотом не сообщал в этом гнусном месте, что некогда был Гаруном и владел сералем: ведь я знал, что если хотя бы упомяну об этом, то мне придется так худо, что уж лучше будет сразу броситься в грязный пруд возле площадки для игр, вода в котором напоминала на вид тухлое пиво.
Увы мне, увы! С тех пор как я поселился в детской, друзья мои, ее не посещал никакой призрак, кроме призрака моего же собственного детства, призрака моей невинности, моей наивности. Много раз преследовал я этого призрака, но никогда мои широкие взрослые шаги не могли догнать его, мои большие взрослые руки — его коснуться, а взрослое сердце — вновь ощутить всю былую его чистоту. И вот теперь вы сами видите, как я стараюсь идти по жизни бодро и радостно, насколько это удается мне, обреченному брить в зеркале постоянно меняющихся клиентов, а также ложиться и вставать со скелетом, назначенным мне в пожизненные спутники на этой земле.
Призрак садовой комнаты
Мой друг и поверенный задумчиво потер свое лысое чело — надо сказать, удивительно похожее на шекспировское, — точь-в-точь как потирает его в тех случаях, когда я обращаюсь к нему за профессиональным советом, и, ухватив солидную щепотку табака, сообщил:
— Мою спальню посещал призрак судьи.
— Судьи? — воскликнули мы все хором.
— Именно. В парике и мантии он сидит на судейской скамье во время сессии. Когда мы расходимся по комнатам на ночь и я присаживаюсь перед сном в удобное белое кресло у камелька, порой вижу и слышу его. Я никогда не забуду рассказ, что поведал он мне, как ни на миг не забывал с тех пор, как впервые услышал.
— Значит, вы уже видели и слышали этого судью раньше, мистер Андери? — спросила моя сестра.
— Частенько.
— То есть он никак не связан с этим домом?
— Нет-нет. Он то и дело возвращается ко мне в часы праздности и досуга, и история его преследует меня неотступно.
Мы все, как один, тут же потребовали рассказать эту историю, чтобы в дальнейшем она могла преследовать также и нас.
— Он почерпнул ее из своего судебного опыта, — предупредил мой друг и поверенный, — и она выдержана в судейском духе.
Слова эти относились, разумеется, не к новой понюшке табака, которая их сопровождала, а к истории, которая за ними воспоследовала.
В самом начале нашего века на маленькой ферме в северном округе Йоркшира поселилась некая достойная чета по фамилии Хантройд. Они поженились уже на склоне лет, хотя и начали водить дружбу на заре юности. Натан Хантроид был батраком на ферме у отца Хестер Роуз и сделал ей предложение, однако родители ее в ту пору придерживались мнения, что она может сделать партию и получше, поэтому, даже не посоветовавшись с дочерью, с высокомерием отвергли Натана. С горя молодой человек покинул родные края, порвав со всеми своими былыми связями, и вот когда ему уже перевалило за сорок, его дядя оставил ему небольшое наследство, которого хватило бы на то, чтобы обзавестись маленькой фермой да еще и положить остаток в банк на черный день. Одним из последствий этого завещания стало то, что Натан начал подыскивать себе жену и хозяйку, но занимался этим спустя рукава, покуда в один прекрасный день не услышал, что его старая любовь, Хестер, отнюдь не процветает в богатом замужестве, как он всегда полагал, а напротив, служит прислугой в городке Рипон. Отец ее обанкротился и попал на старости лет в работный дом, мать умерла, единственный брат в поте лица трудился, чтобы прокормить большую семью, а сама Хестер стала простой служанкой, к тому же не слишком привлекательной (ей уже исполнилось тридцать семь). Услышав о таком повороте колеса Фортуны, Натан испытал что-то вроде угрюмой радости (которая, к его чести, длилась не больше пары минут). Впрочем, знакомому, который сообщил ему об этом, он не сказал ничего вразумительного, как не обмолвился об этом и никому другому, но через несколько дней он, одетый в свой лучший воскресный костюм, постучался в дверь черного хода миссис Томпсон в Рипоне.
В ответ на добрый стук, какой только могла издать его добрая дубовая палка, на пороге появилась Хестер. На мгновение воцарилась тишина. Натан изучал лицо и фигуру своей первой любви, которую не видел более двадцати лет. Былая миловидность юности совершенно покинула Хестер, и она стала, как я уже упомянул, не слишком привлекательной и простоватой на вид, зато по-прежнему обладала чистой кожей и ясными милыми глазами. Фигурка ее не была уже такой пухленькой, как раньше, но ее аккуратно обтягивала бело-голубая сорочка, стянутая вокруг талии завязками премилого белого фартука, а короткая красная шерстяная юбка демонстрировала аккуратные ножки. Бывший ее возлюбленный не стал впадать в восторженный экстаз, а просто сказал себе: «Подойдет», — и приступил прямиком к делу.
— Хестер, ты, кажись, меня не узнала. Я Натан. Твой отец вытурил меня, когда я посватался к тебе: на Михайлов день как раз двадцать лет тому минет. С тех пор я как-то и не задумывался о браке. Но дядя Бен умер и оставил мне кое-какие сбережения в банке, вот я и купил ферму Наб-Энд и чуточку скота, а теперь мне нужна хозяйка, чтоб за всем этим приглядывать. Хочешь? Я не хочу тебя обманывать. Земли все больше пастбищные, можно было бы и пахать, но пока мне не хватает деньжат на лошадей. Вот и все. Если согласна выйти за меня, я приеду за тобой, едва уберу сено.
— Проходи, садись, — только и молвила Хестер в ответ.
Он вошел и сел. Некоторое время Хестер хлопотала вокруг: готовила обед для хозяев и обращала на Натана не больше внимания, чем на его палку. Он же наблюдал за ее быстрыми ловкими движениями, повторяя про себя: «Подойдет», — а минут через двадцать поднялся:
— Что ж, Хестер, я пойду. Когда зайти снова?
— Поступай как тебе нравится, да и я в обиде не останусь, — произнесла Хестер, стараясь говорить легко и непринужденно, но Натан видел, как краска залила ее лицо и тут же схлынула вновь, а сама она задрожала и отвернулась.
В следующий же миг он звучно чмокнул ее. Хестер хотела уже возмутиться и отчитать невежу-фермера, но он казался столь серьезным, что она заколебалась, а Натан сказал:
— Я поступил, как мне нравилось, да и ты, сдается мне, в обиде не осталась. Тебе платят помесячно, и ты должна предупреждать об уходе за месяц, да? Сегодня восьмое. Восьмого июля мы поженимся. Мне некогда долго ухаживать, да и свадьба много времени не займет. В нашем возрасте выбросить на ветер два дня — и то уже роскошь.
Все происшедшее показалось Хестер дивным сном, но она решила не думать об этом, покуда не покончит со всей работой на день, а вечером, когда все было вымыто и начищено, пошла к своей хозяйке и предупредила об уходе, в нескольких словах рассказав всю историю своей жизни. И ровно месяц спустя, день в день, Хестер Роуз была выдана замуж из дома миссис Томпсон.
Плодом этого союза стал единственный сын Бенджамин. Через несколько лет после его рождения брат Хестер умер в Лидсе, оставив сиротами едва ли не дюжину ребятишек. Хестер горько оплакивала эту потерю, и Натан тихо сочувствовал ей в ее горе, хотя и не мог не вспомнить, сколькими оскорблениями осыпал его Джек Роуз в былые годы. Натан проявил себя безупречным мужем: отвез жену к поезду на Лидс; успокоил ее тревоги по поводу домашних дел, мысли о которых начали осаждать ее, едва все было готово к отъезду; щедро набил ее кошелек, чтобы она могла обеспечить все самые насущные нужды осиротевшей семьи, а когда поезд уже тронулся, бежал за вагоном и кричал:
— Стой! Стой! Хетти, если захочешь… если это не будет тебе в тягость… привози с собой какую-нибудь из Джековых девочек. У нас ведь на всех хватит и еще останется, а всякий скажет, что с девочкой в доме как-то веселее.
Поезд катил все дальше, а сердце Хестер переполняли молчаливая признательность мужу и безграничная благодарность Господу.
Вот так и вышло, что малютка Бесси Роуз поселилась на ферме Наб-Энд.
Известно, что добродетель находит награду в себе самой, а в данном случае награда эта была поразительно видимой и реальной, однако не стоит обманываться, полагая, будто награда добродетели всегда только такой и бывает. Бесси выросла милой, ласковой и живой девочкой, ежедневным утешением дяде и тете. Они так сильно полюбили ее, что даже сочли достойной парой своему сыну Бенджамину, который был в их глазах самим совершенством. Чтобы у простых, заурядных отца и матери родилось дитя необычайной красоты — большая редкость, и Бенджамин Хантройд был одним из таких исключений. Жизнь в трудах и лишениях наложила неизгладимый отпечаток на фермера и его жену, которая и в лучшие годы не блистала красотой, и тем не менее они явили на свет сына, что красотой и изяществом напоминал скорее наследника графского рода. Даже соседские сквайры-охотники, когда он отворял им ворота, придерживали резвых скакунов и превозносили пригожего мальчугана на все лады, что совсем его не смущало: он с младенчества привык к всеобщему восхищению окружающих и безграничному обожанию родителей. Что же до Бесси Роуз, то с тех самых пор, как она впервые увидела его, он безраздельно царил в ее сердце. И чем старше он становился, тем сильнее она любила его, убеждая себя, что ее святой долг — любить того, кто так дорог сердцам ее дяди и тети. И подмечая каждый невольный знак невинной любви девочки к кузену, его родители улыбались и подмигивали друг другу: все шло именно так, как им и хотелось, и нечего было далеко ходить за подходящей женой их Бенджамину. Все в доме будет идти своим чередом, Натан и Хестер проведут остаток дней своих в тепле и покое, окруженные любовью и заботой дорогих деток, а те со временем подарят им новых дорогих деток,