– Ей-то уж всё теперь, отъела свое. Тяжело, тяжело как. В церковь теперь надо будет…
Наконец чайник закипает, и Софья Павловна наливает воду в стакан. Ложкой она мнет там хлеб и размешивает. Подцепляет размокшие хлопья и, дуя на ложку, отправляет их в морщинистый рот. Языком размазывает теплую кашицу и осторожно глотает. Когда глотает – закрывает глаза. Доев, Софья Павловна некоторое время сидит неподвижно, потом порывисто встает, откидывает с трупа одеяло и торопливо обыскивает карманы пальто. Карманы пусты. Тогда Софья Павловна мелко крестится и натягивает одеяло обратно.
Когда в комнату входит с мороза – снег искрится на плечах – Света, Софья Павловна сидит, покачиваясь, на стуле, заложив ладони под мышки. Света распахивает пальто и из-под него достает большой – шестьсот граммов – кусок хлеба. Лицо у нее радостное, говорит звонким шепотом:
– Принесла. Чуть не задавили, представляете? По головам ходят! Буквально, то есть по плечам пробираются. Девочка передо мной стояла, на семью брала, целую буханку. А рубля не хватает. Она просит, говорит, я вам рубль потом принесу, а та ей, бери хлеба на сколько есть. Она в слезы, я вам карточки оставлю, дайте только, принесу рубль. А не останется ведь, понимаете? И карточки ей сует, на месяц, можете себе такое представить? Хорошо отдать не успела, я ей – прячь карточки, и рубль ей даю. Где вы живете? Я вам принесу! И ведь принесла бы, обязательно принесла, по глазам видно! – Света взволнованно взглядывает в сторону Надежды Петровны. – Ну, я ей, конечно, – не нужен мне твой рубль, прячь, говорю, хлеб получше, под пальто. Ведь вырывают, прямо на выходе, у магазина, и даже у детей.
Софья Павловна слушает. Голова ее трясется, руки ее переместились на колени и разглаживают пальто.
– А что Надежда Петровна? Спит, что ли? Ее разбудить надо и чайник ставить, хлеб есть.
Софья Павловна наклоняет голову в сторону и с хрипом вырывает из непослушного рта слова:
– Померла вот.
Откинув одеяло, Света видит коричневое, как глина, лицо, отвалившуюся челюсть, пухлые фиолетовые руки на груди.
В тишине Софья Павловна трет ладони о лежащее на коленях пальто, сглатывает тягучую слюну и чуть слышно говорит:
– Ее бы на Смоленское надо. Холодно хоть, а всё равно…
– Да-да, вы правы, конечно, мы ее на санки положим. Спустить надо. Вот Ефим Григорьевич придет, он мне поможет. Надо же, а я ей хлеб несла. – Света качает головой, накрывает труп одеялом и идет к столу. – Давайте хлеб есть. Надо сначала поесть, а потом уже…
Рука ее попадает на чайник и отдергивается.
– Вы уже и воду согрели.
Руки, вспорхнувшие с коленей, мечутся, ища, за что схватиться.
– Я, Светочка, тебя ждала, согрела вот, чтобы сразу.
Они едят клейкую массу, обсасывают ее с ложек. Ложки глухо стучат о стаканы, и по мере того как стаканы пустеют, стук всё звонче.
Труп на кровати притягивает взгляд Софьи Павловны, иногда она замирает.
– До войны толстая была, еле в дверь пролезала, куда там! Высохла, как стручок. А теперь вот раздуло, как утопленницу. Воды много пила. Ты, Светочка, вон какая красивая была. Нет-нет, Светочка, ты и сейчас… Что же будет, что будет?..
Света отставляет стакан, обнимает его тонкими пальцами – он еще теплый – и отвечает:
– Я сейчас в очереди стояла, говорят, под Петрозаводском эшелоны стоят, комплектуют их. Ну, а доукомплектуют, отправят к нам, немца бить. Сталину лично каждый день докладывают. Так что нам немного потерпеть надо. – Софья Павловна тоже отставляет стакан. Света не сдается: – Но они сейчас не могут отправиться. Не укомплектованы пока.
Слова гаснут, в комнате стало темнее, и от темноты тишина жиреет. Софья Павловна вдруг вскидывает голову и каркает в темноту:
– А карточки? Карточки-то Надины у тебя?
Света отнимает пальцы от похолодевшего стакана и убирает их в карманы пальто.
– У меня.
– На месяц карточки-то.
Света молчит, смотрит на руки Софьи Павловны. Но отвечать уже не нужно: в комнату широко входит Роза Семеновна. С порога она говорит весело, ее голос разбивает сгустившуюся тишину, как тонкий лед на поверхности воды:
– Хлебаете? Хорошо. Холод такой, плюнешь – до земли не долетит, замерзнет. А что Надежда Петровна не с вами? Чего она спит, не будите?
– Она не спит, она умерла, – отвечает Света.
– Умерла? – Роза Семеновна смотрит издалека на труп и садится на стул. Голос ее редеет. – Ну вот, еще одна. Плохо, плохо, все тут перемрем. – Она ударяет ладонями в колени. – Плакать я, конечно, не буду, но по-человечески мне ее жалко. А карточки ее у кого?
Две пары глаз нацеливаются на Свету.
– Карточки остались, они у меня, – голос ее извиняется, – но…
– И думать нечего! – облегченно выдыхает Роза Семеновна. – Светочка! Все так делают, и не стройте из себя черт знает кого. Это же подарок настоящий. Считайте, что это нам ее последний подарок. Правда, Софья Павловна?
Старуха несколько раз кивает. Втроем – девушка лет двадцати, женщина лет сорока, старуха – они сидят в квадратной комнате с квадратным одеялом вместо окна и думают о карточках, оставшихся от умершей Надежды Петровны. Эти карточки можно отоваривать до конца месяца – почти две буханки. Разделить на четверых – вместе с Ефимом Григорьевичем – это почти по полбуханки.
– Карточки у меня, – говорит Света. – Но мы не можем есть этот хлеб.
– Не можете? – вспыхивает Роза Семеновна. – А я могу. И Софья Павловна может. Это не чужой хлеб. Он ничей.
– У нас сейчас нет ничьего хлеба, Роза Семеновна.
Софья Павловна разлепляет губы, проводя по ним шершавым теплым языком:
– Светочка, может, правда?..
Света всё белеет и сжимает ладони в маленькие, но тверже льда кулачки.
– Нет, нет, нет, – ударяет она. – Я завтра отнесу карточки обратно в жакт.
– Ну, как хотите, – сдается Роза Семеновна. – Простота хуже воровства. Мне вообще-то всё равно, делайте что хотите. Я, очень может быть, через несколько дней уезжаю. – Света смотрит на нее удивленно. – В эвакуацию. Сначала в Москву, потом – в Сталинабад, в Сибирь – не знаю. Меня – как ответственного работника. Что я месяц в горком бегала? Шуба, кольца – всё. А вы – карточки. Да черт с вашими карточками.
Повисает молчание. Софья Павловна, не то спасаясь от тишины, не то отвечая своим тягучим мыслям, бормочет про эшелоны в Петрозаводске. Роза Семеновна злится.
– Чёрта лысого вам, а не эшелоны. Светочка! Послушайте, что я вам скажу, я, собственно, за этим и пришла. Я, может быть, могла бы вас в самолет устроить.
– Нет, – просто отвечает Света, – я не поеду.
– Почему?
– Не знаю. У меня тут… ответственность, – последнее слово почти пищит.
– Какая ответственность? – Роза Семеновна протягивает Свете большую распахнутую ладонь. – Перед кем? Вот она, ваша ответственность, – трясет ладонью в сторону трупа, – вы вышли на полчаса – и всё! А через час и вас не будет, понимаете? Вы заботитесь о стариках, о детях – великолепно! Но вы одна, одна на весь город, понимаете? Понесете героически Надины карточки в жакт – благородно! А знаете вы, что в смольной столовой с хлебом делают? – Хрип ее переходит в шуршание. – Там черствый хлеб вышвыривают! Мне женщина сказала, которая там уборщицей. Понимаете, вышвыривают! А вы тут карточки… – Она уже, кажется, умоляет. – Никому ваш героизм не нужен, уезжайте! Вы, по-моему, даже не понимаете: там очередь в сотни человек, люди на улице стоят, в ноги бросаются, а вы… Вы же молодая девушка, вам еще детей рожать, а вы себя здесь погубить хотите! Даже не думайте, собирайте вещи! – Глаза ее наполняются слезами. – Город возьмут со дня на день!
Пока Роза Семеновна хрипом кричит, Света сидит, спрятав взгляд между коленей. Она тихо говорит:
– Роза Семеновна, я не хочу с вами ссориться, но я не могу, я правда не могу, тут Володенька.
Роза Семеновна отворачивается и вполголоса неуверенно бросает:
– Ты думаешь, он тут будет тебя до бесконечности тушенкой американской кормить. Да его самого не сегодня завтра… Вы, Светочка, все-таки подумайте. Я вас оформлю как ответственного работника. Вы ведь ответственный работник? Ответственный. – Она еще несколько раз повторяет «ответственный, ответственный», неуверенно, и бубнить продолжает под нос, но слышно: тихие слова мерцают вместе с половицами в буржуйке. – Светочка, вас ведь на самом деле Светлена зовут, Свет Ленинизма, да? Посмотрите вокруг, какой ленинизм? Если есть нечего, люди друг друга начинают есть – безо всякого ленинизма. Не придумывайте, здесь хлеба не будет. А там – есть. Мало, но есть хлеб.
Света улыбается и открытым лицом подается к Розе Семеновне:
– У нас тоже мало. Но у нас есть.
Роза Семеновна устало через плечо отговаривается:
– Нету у вас ничего.
Света встает, разрезает лежащую на столе буханку и торжествующе подвигает кусок вперед.
– Вот, это ваш хлеб.
Роза Семеновна поворачивается. Голод и тени вырезали ее пухлое лицо до кости. Она еще не так стара, но выглядит почти как старуха. Спор утомил ее, опустошил. Она садится на стул – и складывается, как опущенная кукла.
– Не понимаю, – выдыхает она и берет хлеб.
Скоро в буржуйке гаснет последний уголек, и в комнате становится по-настоящему темно. В темноте острее ощущается холод. Света нащупывает на столе спички и, бормоча «сейчас, сейчас», щелкает спичкой о коробок. Зажигает коптилку. Мутный желтый свет силится заполнить комнату, струйка вонючего черного дыма устремляется к потолку. Слышно, как по улице проезжает машина, и потом только ветер чуть слышно посвистывает – то ли за окном, то ли во входной двери. Тишина становится всё ненавистней, но порвать ее страшно; Света взглядывает на Розу Семеновну и кусает губы. В коридоре шуршат торопливые шаги, открывается дверь, и на пороге комнаты появляется Ефим Григорьевич. Руки в варежках проходят по плечам и рукавам пальто, стряхивая остатки снега. Лицо из глубины накрученного вокруг головы платка (поверх платка – шапка) – острое, стариковское, с неаккуратной бородой и спутавшимися усами – обеспокоено, взбудоражено.