овторяла себе это «ладно» тогда и повторяю сейчас – это моя мантра, мой слоган, мое заклинание… Хотя, в общем, наверное, неважно, что именно я себе повторяю. Ведь в конечном счете я смогла сделать так, чтобы денег хватало, гречка была съедобной, а Аля относительно хорошо себя чувствовала.
Я смотрю, как Аля молчит, стоя с прижатым к уху телефоном у окна, упираясь правой рукой в подоконник, хмурится и тут же, отняв руку от белой пластиковой (и, надо признаться, немного пыльной) пластины начинает разглаживать брови. Могу поспорить, в ее голове тоже звучит голос Мамы, которая в таких случаях всегда говорит: «Ты чего хмуришься, птичка, не надо, морщины раньше времени пойдут».
Я думаю, что Аля сейчас очень похожа на Маму в молодости, до того как все полетело в тартарары. Вообще-то они – Аля и Мама – всегда похожи, внешне и поведенчески, но сейчас это заметно особенно хорошо. Я думаю, может быть, все-таки дело во мне. Может быть, было там, на самом темном дне, что-то, в чем я могла поступить по-другому, – но что именно, это большой вопрос – темная точка под разомкнутой петлей, похожей на рукоять трости, – перевернутый рыболовный крючок – сломанный карабин троса-страховки, спрятанный в тени этого самого дна, и никакого проблеска света там нет. Будь что-нибудь по-другому возможно – и, возможно, Маме не пришлось бы брать все в свои руки, становиться такой невыносимо контролирующей, справляться об Алином самочувствии, изобретая новые поводы и формулировки. Может быть, тогда Мама иногда – хоть изредка – спрашивала бы и меня о том, как идут мои дела, как мое самочувствие, придумывала бы новые слова и поводы, искала пути, чтобы одни и те же вопросы звучали по-разному, но весили и имели вкус одного и того же смысла, – а мне не пришлось бы примерять, пересказывать или придумывать сказки, выслушивать Алины жалобы или просьбы, следить, чтобы она не смотрела в окно дольше, чем того требует плотность стекла или позвонков, и чтобы она вовремя ела, пила, спала и хоть как-нибудь училась заботиться о себе. Но, так или иначе, есть вещи, о которых я не хочу не то что говорить – просто вспоминать.
Я замечаю, что Аля положила трубку, подошла ко мне и хочет сказать что-то, только в тот момент, когда она щелкает пальцами перед моими глазами.
Я вздрагиваю.
– Эй. Ты чего?
Я ничего не отвечаю.
– Залипла?
Я мотаю головой даже скорее не с целью выразить отрицание, а чтобы не вовлекаться в непрошеные мысли, от которых неприятно пахнет исповедальным самокопанием и ностальгической жестокостью. Вопросительный тон Али иногда любознательный, иногда требовательный, иногда она в такие моменты опять становится похожа на Маму с ее заботой, свернутой в папиросную бумагу вопросительных знаков и зажатой между губами и голосовыми связками под определенным давлением. Я похожу на Маму лишь в том, что умело ухожу от вопросов вопросами, оставляя ответы в ящике для белья с пятнами, которые нельзя отстирать.
Что там Д., – спрашиваю я, – решили что-нибудь?
Я спрашиваю это не с целью сменить тему, а потому что сейчас мне правда интересно.
– Ну так, – говорит Аля, сменив тон на деловитый и открывая дверцу холодильника. – Он все еще страшно обижен, но свет в конце тоннеля есть.
А в чем проблема-то?
– Он лезет не в свое дело. – Дверца холодильника захлопывается. – Есть вещи, о которых я не хочу не то что говорить – просто вспоминать.
В такие моменты Аля гораздо сильнее похожа на Маму, чем Мама похожа на Алю, и тогда можно видеть разницу между ними, которую каждая из них все время пытается сохранить и преодолеть.
Сделал ли Д. что-то не так?
Совершил ли ошибку?
Неправильно сварил гречку?
Я ни о чем не спрашиваю.
✳
(Количество слов в минуту: 9–88–162–0 – 176–176+ – неизвестно)
(Количество слов в минуту: 9)
Аля – юбка до колена, вязаная жилетка в крупную клетку, две потрепанные несколькими переменами косички – прыгает по цепочке плиток школьного коридора. Чешки умеют звучать по-разному. –
В прошлый раз в общем было так.
Я не знаю, хочу ли помнить, хочу ли говорить об этом. Я думаю, мне нужно рассказать эту историю – это важно и для меня, и для Али; это важно для нас вместе и по отдельности. Мне кажется – нет, я уверена, – нам нужно поговорить об этом, чтобы мы смогли двигаться дальше. Поэтому я буду пытаться рассказывать до тех пор, пока не получится.
Аля – юбка до колена, вязаная жилетка в крупную клетку, две потрепанные несколькими переменами косички —.
Нет, я – пока? – сейчас? – не могу.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
Лучше?
– Лучше.
Аля сидит за кухонным столом и смотрит в окно. Я стою в проеме двери.
Сегодня она в первый раз за N/A вышла на улицу. Купила сигарет, покурила на детской площадке у дома. Зожники скажут – какой кошмар. Я говорю «если помогает, то ладно». По правде сказать, курение на детской площадке должно быть отдельным грехом. Как профессиональная грешница, я знаю, о чем говорю.
Что там на улице, расскажи?
Але приходится возвращаться в магазин дважды: скоро тридцатка, а без паспорта все еще не продают. Выбор товаров – дерьмище. Где вы, джарум – собрание – или хотябыпарламент? Аля зависает с поднятым пальцем: мальборо – к разговорам о прошлом, кэмел – к пересдаче; в итоге останавливается на винстоне – дефолтно-бомжатское, без-особых-примет. Сегодня вставляет с половины сигареты, и Аля улыбается временам, когда получалось одолеть целиковый столбик табака в три тяжки – как в армии.
Мы смеемся – выходит неловко и грустно.
Смотрение в окна учит не наблюдать, как многие думают, а отпускать. Не-отпускание тоже должно быть отдельным грехом. И чего было больше в нашей жизни?
Первое окно, которое я хорошо помню, выходило на детский городок. Не сказочно-деревянный, как у современных детей, а железный-бетонный-песочный. Боишься лезть на трубы – трусиха, падаешь с них – неповоротливое чучело. Кровь, мозоли и выбитый из-под ребер воздух. После того, первого, окна часто менялись. Второе выходило на дорогу к школе, третье – на сосны. Еще были проезжая часть, пешеходная часть, Третье транспортное кольцо, набережная, Дворец молодежи, речка, соседский участок, соседский курятник, другие дома с другими людьми, которые живут другие жизни и не знают, что за ними подглядывают. В «предпочтительном способе связи» я бы с удовольствием оставила контакты нашего окна: чтобы не пришлось прочно связывать себя словами с кем-то до ужаса небезопасным, до блеска новым.
А если что-то пойдет не так, будем вместе курить в форточку.
Д. что-нибудь пишет?
– Дуется.
Могу его понять.
– Я тоже.
Мы живем на первом этаже в тихом районе. В основном смотрим на гуляющих кошек, которых периодически дразнят птицы, на соседние дома, мимо которых периодически ходят люди, на дрожащие ветки деревьев, где скоро должны появиться листья. В окне-иллюминаторе проезжает автобус.
Ты же знаешь, что не сможешь сидеть тут вечно?
– О чем ты? У нас два стула, садись рядышком. Будем вместе залипать.
Я принимаю приглашение. Молчу немного, потом повторно озвучиваю очевидное (раз ей так хочется):
Я не об окне.
Тебе придется выйти на улицу и вернуться к нормальной жизни.
Ты же знаешь об этом?
Аля хмурится. Мама бы сейчас сказала, расслабь лобик, птичка: морщины раньше времени пойдут.
– Чего ради?
В мае экзамен по шведскому. Хотя бы поэтому.
Но дело тут даже не в экзамене.
Ковыряет охровую тканевую подставку под тарелку.
Один.
Два.
Три.
Дюжина.
Сотня.
Все овцы убежали, я осталась неуснувшей.
– Мне так… страшно, – наконец шепчет она.
Не смей смотреть на меня, я не выдержу твой взгляд.
Аля смотрит мне в глаза.
– Ты ведь видишь, что они там делают. Я знаю, ты все смотришь и читаешь, хотя мы не говорим об этом.
Я моргаю один-два-три-дюжину-сотню раз и отвожу взгляд. Колени – моя любимая часть этого тела.
– Они используют слова как —
Не смей говорить это вслух.
– Но это же правда. Слова у них грязные, густо смазанные кровью, жестокостью, на любой варварский вкус: ракеты и рапиры.
Помни, что проблема не в словах, а в людях. Слова отлично существуют сами по себе.
– Но они их ИСПОЛЬЗУЮТ. – В четыре слова Аля реализует вилку крещендо целиком: от шепота до крика. – СЛОВА ДОВЕРЯЛИ ЛЮДЯМ, А ТЕПЕРЬ ЛЮДИ ИХ ИСПОЛЬЗУЮТ. ДУМАЮТ, ЧТО ИМЕЮТ ПРАВО. ДУМАЮТ, ЧТО ТЕПЕРЬ ОНИ – ХОЗЯЕВА.
Мы ничего не можем с этим сделать. – Я говорю эту ерунду, потому что на самом деле мне нечего сказать.
Я поднимаю взгляд с коленей,
переношу ладонь с мякоти бедра
на ее локоть.
Мы смотрим друг в дружку.
Мои ресницы всегда мокнут чуть быстрее, чем ее.
Слезы – текут чуть стремительнее.
В какой бы точке мы ни находились, мои слова проще. Ее – честнее.
Я обещаю тебе что когда ты вернешься
будет светить солнце
будут петь птицы
веснушки упадут на щеки и плечи
осыпятся на ладошки и останутся на них родинками
больше не нужно будет прятать ранки под свитером
звезды будут махать тебе с небосвода и петь тебе песни
о нежности
о том что не бывает любви сильнее чем на земле
слова будут мерцать в воздухе и обнимать тебя
до тех пор пока ты не поймешь
что можешь это вынести
что войны закончатся
что снег растает
и весна поцелует тебя в щеку
напоминая что жизнь все это время не прекращалась