Сливочный человек готовил яичницу. Большой волосатый человек варил кофе и хлопал дверью. В Доме становилось чище и просторнее.
Сливочный человек уносил вещи из Дома и знал секрет.
Большой волосатый человек уносил вещи из Дома и знал секрет.
Дом цвел от удовольствия, потому что никакого секрета не знал.
сегодня стало так:
Сливочный человек ушел и не вернулся.
Большой волосатый человек ушел и не вернулся.
Дом не понял, (за) что его бросили, и остался.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
Диктор говорит с экрана:
– Human civilisation is fucked,
так что спешим перейти к обсуждению заплат,
которые мы непременно должны наложить на рану,
нанесенную человечеством.
– Я чувствую себя бесполезным куском дерьма.
Ну ты чего. Ты полезный кусок дерьма.
– Спасибо.
Мне кажется, трюк в том, чтобы не относиться к жизни слишком серьезно.
– Ты, похоже, так себе трюкачка.
Валяемся на кровати среди крошек и фантиков. Аля выделила на это полчаса в своем плотном графике: медленный завтрак, читка новостей, наблюдение за прохожими из окна, подготовка к экзамену по шведскому, скулеж от бессилия. Полчаса растянулись на день. На два. На неделю.
Общаемся друг с другом как с хрустальными вазами. Не обсуждаем то, на что не можем найти общих слов. По большей части молчим, короче. И включаем музыку-аудиокниги-передачи – что угодно, чтобы играло на фоне. Вся наша жизнь состоит из фоновых событий в статичных декорациях.
Раз в пару-тройку дней в квартиру заходит Д.: загружает стиральную машинку, моет кружки, заказывает еду, подметает пыль, выгоняет мух (Аля не ругается – даже в шутку, – что из-за него мы теряем домашних питомцев). Д. пытается говорить: то ли делает вид, что все в порядке, то ли на самом деле опустил планку ожидания до фактической. Аля по большей части ограничивается киванием и угуканьем, я сплю в закрытой комнате. Иногда мы меняемся. В индексальном поисковике книжки, которую Аля сто лет как просрочила в библиотеке (таких книг дома миллион, они на всех возможных языках, даже на тех, которыми Аля не владеет; та, которая попадается мне, – на английском), нахожу фамилию Бах, мифологию народа хинди и даже Платона – его имя я узнаю на трех языках. На букву L всего одно-единственное слово; я ожидаю увидеть love, но там стоит всего-навсего loss[6]. Быть может, это одно и то же?
Перед глазами дрожит картинка почти годовой давности: Аля скачет на июльском концерте в Зеленом театре и кричит: «На танцполе нет боли, мы танцуем как боги». Вся толпа прыгает, и даже я – тоже – прыгаю, хотя и не так активно. Переминается на месте, наверное, один только Д. Он, должно быть, впервые видит Алю такой, и это – я понимаю его и не могу осуждать – тот еще шок-контент: Аля не умеет танцевать и знает об этом, и ей абсолютно плевать. Д. смотрит на нас (мне хочется сказать ему на ухо: «Ты еще успеешь спастись, глупец, беги»), пока Аля не замечает на себе взгляд и не хватает Д. за руку, утягивая в свою незамысловатую хореографию.
Мне странно оттого, что когда-то были танцы, и песни, и много людей вокруг. Что время шло, что мы могли считать дни и говорить: «да, увидимся через две недели» или «давай запланируем совместное путешествие в следующем августе?».
Этот момент, в котором мы застряли сейчас, – петля бесконечного повторения – кажется безосновательно неправильным и поломанным еще до первого поворота. Время остановилось, и предметы, лица, ткани стали восковыми, пугающе ненастоящими в своем предсмертном (или смертельном? смертоносном? предвечном?) великолепии. Как на натюрморте, само название которого говорит за себя: мертвая природа, замершая, остановившаяся жизнь. Надоедливое ВСЕГДА превращается в СЛИШКОМ РАНО и СЛИШКОМ ПОЗДНО в один и тот же момент. Быть может, поэтому у нас есть время что-то сделать. Быть может, поэтому мы заводим будильник каждый вечер и поднимаем руку каждое утро (как бы ни хотелось оставить ее лежащей),
выглядываем в окно,
глотаем непрожеванные слова,
пальцами придерживаем губы, чтобы оставить при себе своих монстров,
ловим буквы, чтобы сложить их в доброе-ласковое,
если не получается, стараемся не отчаиваться,
хотя кому я вру, мы уже в полном отчаянии,
мы говорим (кто-то из нас говорит):
я пыталась очень много раз,
я пыталась очень много два,
но ничего не получилось.
Пока ничего не происходит,
мы ждем темных ночей, чтобы увидеть Небесное сияние,
которое расскажет нам наконец, как дальше быть.
Небо станет крошить cлова, и мы будем стоять без зонта, ловить их на язык,
как снежинки, как крошку медовика, как поцелуи перед разлукой.
Аля, – говорю я, – расскажи мне что-нибудь. Ч-т-о у-г-о-д-н-о.
Аля молчит.
Я чувствую, как слова, державшие нас клеем, подходят к критической точке истечения срока годности. Время распада условной словесной единицы невозможно сосчитать: слишком много побочных переменных. Люди условились, что сами по себе слова вечны, но даже дошкольнику понятно, что если конструктор собирается, то каждую из деталей можно (и – часто – нужно) отсоединить.
Аля молчит.
Я думаю, она уснула.
Я боюсь повернуть голову и увидеть, что она просто не хочет говорить со мной.
Я продолжаю молчать.
Аля продолжает молчать.
Что бы ни случилось потом, мы сделаем вид, что ничего не произошло.
Список покупок на мятом листке, завалившийся за тумбочку и найденный при попытке убраться
1. Ряженка.
2. Фрукты (яблоки, груши, ягоды заморож.?) ОБЛЕПИХА!
3. Овощи (огурцы, перец, лук, помидоры) + трава (укроп/рук(к)ола).
4. Пшенка.
5. Кленовый сироп.
6. ЛИМОН!!!
7. Хумус.
8. Пряники.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
Сказки не складываются.
Буквам тяжело идти.
Мы сидим на кровати.
– Давай поиграем? – говорит Аля.
Поворачиваю голову: у источника звука лицо отличницы, решившей задачку.
– Я буду начинать, а ты – продолжать. Сказки без серединки, только с началом и концом.
Резкий выдох, улыбка на правую сторону, кивок.
– Если бы сон забыли поставить на ночь в холодильник…
…он бы протух, потек, и его бы пришлось выбросить.
– Оке-ей. Если эмоцию сообщают как факт, то…
…она гибнет.
– Если постоянно снятся кошмары, нужно…
…подружиться с ними, пожалеть их, проснуться со слезами в обнимку.
– Если у тебя есть ожидание ответа, то…
…лучше не спрашивать.
– Если все изменится и никогда не будет как раньше…
…это значит, что все вернется и будет как было.
– В этом мире все должно быть по любви. А не по…
…«в следующий раз постараешься лучше, ничтожество».
– А если раз и навсегда разобраться, что зря, а что – нет?
Не придется вечно доказывать, что ты существуешь.
Мы ходим по кромке, не говорим ничего конкретного, прячемся за описаниями и сравнениями, и каждая из нас то ли в самом деле понимает, что другая имеет в виду, то ли умело делает вид. Возможно, все, что мы безуспешно пытаемся донести друг до друга, – это простое и страшное Я БОЮСЬ, ЧТО ОДНАЖДЫ ТЫ УВИДИШЬ МЕНЯ ЦЕЛИКОМ И ТОГДА ОТКАЖЕШЬСЯ ОТ МЕНЯ. Возможно, это то, что пытаюсь донести до Али я, то, что я никогда не призна́ю и не открою: из нас двоих я – чудовище, и если есть кто-либо в этом мире, ради кого я готова становиться лучше, – это Аля. Об этом не хочется думать в хорошие дни, об этом не получается не думать в плохие. Я сочиняю ответы на ее вопросы, загораживая течением игры свои:
Могу ли я смело говорить про утро, если не знаю, наступит ли оно для меня?
Могу ли я читать твои письма, если не знаю, для кого они были написаны?
Могу ли я не говорить «не хочу, чтобы ты поскорее ушла», потому что это очевидно?
Аля уходит с головой в перебрасывание половинами фраз – все глубже и дальше. Теперь она говорит быстрее и громче, жестикулирует и корчит рожицы, перестает подталкивать взаимодействие с пространством комнаты – становится ее естественной и неотъемлемой частью. Это длится всего каких-то несколько минут (пока у нее не заканчиваются силы), однако здесь-тут-сейчас, в ускользающей ткани времени – настолько тонкой, что мне не приходится коснуться ее, – Аля по-настоящему становится собой: увлеченной до ужаса, азартной и безразличной к мнению внешнего мира, теплой и до неприличия живой.
Я просто не могу позволить тебе разочароваться во мне.
Мне хочется, чтобы она была такой всегда: пожалуй, это единственное, что способно примирить меня с несправедливостью существующей реальности. Единственное, что способно меня утешить.
Мы играем до тех пор, пока кто-то из нас не говорит «меня укачало».
А после – засыпаем.
Колыбельная
А что, если —
ну вдруг —
если мы живем жили бы в таком мире, где, чтобы мечты сбывались, нужно было бы не посылать их в небо стрелами,
а прятать в складках гор,
шептать деревьям,
позволять им тонуть на дне моря.
Чтобы мечты не становились устремлениями, выброшенными из пустых надменных голов,
а хоронились сокровищами,
расщеплялись песчинками,
забывались нами (пожелавшими) и возвращались к ним (имущим-исполняющим).
Чтобы любопытные странники и сердитые великаны искали их годами,
гадали на ромашках и камушках,
кормили птиц зернами правды-истины,
пока все тайны оставались с рыбами, растерявшими (или никогда не знавшими) слова человеческих языков.