а после я свяжу первое слово с последним.
Нет.
✳
(Количество слов в минуту: 176+)
До переезда и поступления в университет Аля молчала почти все время, оставаясь на отметке ноль-слов-в-минуту: перестала чувствовать и растить слова изнутри, отказывалась ловить их в воздухе. Больше читала сказки сама или слушала, как их читают Мама или Папа. На первом курсе обнаружилось, что слова, которые должны были быть своими, настоящими, рожденными страстью мысли, телом человекоидеи и воздухом, – изменили форму и текстуру, превратились в чужие, царапали трахею, кололи щеки и язык. Аля тогда много плакала, мол, разучилась быть со словами, совсем потеряла с ними связь; просила меня – еле-еле собирая незамысловатые предложения из трех-четырех слов – рассказывать ей какие-нибудь истории.
Первые недели студенческой жизни были невыносимыми; казалось, никогда не станет лучше. А потом Аля придумала копировать. Подбирать уже сказанное, анализировать, насколько оно опасно, и только после этого повторять – точь-в-точь, следуя интонациям с безусловной отдачей на грани одержимости, возвращая чужие слова и идеи так, чтобы никому навредить. Слова стали налипать снаружи, количество слов в минуту увеличилось до небывалого, и Аля подбирала синонимы и жонглировала формулировками так, чтобы никто не заметил, что все это понарошку. Тогда жизнь – сломанный велосипед – кое-как потащилась дальше.
Зимой первого курса случайно организовалась общая поездка: через Калининград до Вильнюса, после – в Ригу, дальше – в Таллин, и вот подошвы зондируют брусчатку Старого города в равнодушном и прекрасном Стокгольме. Кто-то – может, Н., может, А. – сказал тогда: вот это да, вот бы здесь жить. С тех пор Аля тоже ходила и вздыхала периодически: вот да, вот бы там жить. Что – ДА? Где – ТАМ? Одно только ВОТ. Начала учить шведский, забросила, потом снова начала; вступила в кругово-колесные отношения с не-своей (или все-таки своей?) мечтой.
Студенчество кончилось, но сказать о нем нечего, потому что честных слов там было всего ничего. Думаю, если бы Аля была здесь, она бы поспорила.
✳
(Количество слов в минуту падает в неизвестность)
Аля встает с кровати,
бредет босиком до ванной, чистит зубы, принимает душ,
шагает на кухню, наливает стакан воды.
Сегодня четверг, но Аля решает начать день по-новому: нарядно одеться, вкусно позавтракать, не смотреть в телефон. На завтрак – фисташковый тортик и овсяное капучино в кафе у дома, потом – спуститься в метро, зайти в вагон, встать в проходе, разглядывая маски хронической усталости на незнакомых лицах.
Аля впервые за день достает телефон.
Читает сообщения.
Столбенеет.
Я трясу ее за плечо и повторяю:
Аля, что случилось?
Пока мы выходим из вагона, поднимаемся на поверхность, ловим такси, я держу за локти парализованное ужасом Алино тело и повторяю:
Что случилось?
Мы занимаем задние сиденья и молчим всю поездку, разглядываем высокую подошву – желтая строчка на черном – зимних ботинок, не решаясь поднять подбородок и посмотреть в окно. Аля снова достает телефон, поочередно заходит в новостные каналы, пытается найти объяснение происходящему, но вместо этого каждый раз гасит экран телефона, кладет его на колени и спрашивает без слов (или это я спрашиваю без слов?):
Как это возможно?
Мы заходим в подъезд, проходим половину лестничного пролета до входной двери, я попадаю ключом в замок с какого-то раза. Впускаю Алю первой, после вхожу сама, захлопываю дверь изнутри. Среди роящихся вопросов сильней всех зудит:
Что же нам теперь делать?
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
И что теперь?
А теперь я сижу здесь.
Час, день, три? Неважно.
Перестают работать доказательства, паровозиком цепляющиеся к здравому смыслу: Аля могла бы позвонить, кто же уходит совсем без вещей, как же она со всем справится – совсем одна! – и к кому пойдет. Я жду. Вылезаю из квартиры разве что на балкон: поискать глазами ее лицо среди редких прохожих. С каждым днем ощущение, что она не вернется, становится более глубоким и гладким, обретает логику и отшлифованную, полуискусственную правильность.
Но я все равно жду.
Кожа не справляется с солнечным светом: обжигающее столичное солнце (вперемежку с дождем, градом и снегом) в плюс тринадцать оказалось сильнее, теперь у меня облезает нос. Дурацкое ТЕПЕРЬ лезет ко мне, как ВСЕГДА. Может, они захотят стать парой, ТЕПЕРЬ и НАВСЕГДА?
Кожа не справляется с солнечным светом, поэтому я жду ночи. Кутаюсь в толстый шерстяной плед, чтобы выиграть несколько минут на воздухе; задираю голову и стою до тех пор, пока могу беспрепятственно двигать пальцами рук и ног. Когда мы смотрим на небо, мы на самом деле смотрим в прошлое: непонятно, как давно свет оторвался от каждой конкретной звезды, чтобы долететь до нас, лечь на плечи-щеки-ладони и разделить с нами это хрупкое мгновение, разрушенное ударом ресниц друг о дружку.
Подражая звездному свету, из прошлого за мной гонятся отложенные новости. Я понимаю – это точно конец, но обещаю себе протянуть хотя бы до вечера, отговариваясь уважительными причинами: кирпичом с неба свалился срочный проект, нагрянули гости (значатся друзьями и родственниками, отказать никак не представляется возможным), позвонил старый приятель попросить о помощи. Метафорический загадочный «вечер» непременно наступает, только позже (может, утром?); бьет обухом, делает тело мягким и безразличным; дает корни, чувствует себя как дома. Плавучий летающий дом, который нужно растить внутри и носить с собой, делается черной дырой – улитка наоборот. У всех же такое бывает, да?
Я боюсь двинуться и разорвать кристаллическую сетку здесь-и-сейчас: вдруг за ее пределами мира больше не существует? Вдруг все это время я подозревала вселенную в обмане не просто так, а оно кончилось, пропало, исчезло, вдруг это и в самом деле конец? Я бы хотела, чтобы трехмерное измерение, в котором мы живем, было завязано не на пространственно-количественных, а на словесно-временных единицах. Тогда бы я – по крупицам – могла бы создавать, пересобирать и останавливать время, отсиживаясь в пещерах отчаяния или умирая от любви и трепета в хрупкие перерывы между ударами сердца. Я бы могла водить бегунок по шкале от «я знаю, что мне сейчас чувствовать и как быть» до «помоги мне, Господи, и я сделаю все что угодно». Я бы заморозила этот миг, отменив любую иерархию и сравняв его с вечностью.
Я жду.
Тишина вокруг меня еле колышется от пения звезд.
Я не произношу ни слова в минуту.
Мне снился сон.
Мне чудилась бессонница.
Я проснулась в деревне под Великим Устюгом,
где вырос Деда,
а я никогда не бывала.
Я вылезла из-под одеяла,
переступила сколько-то на пальцах-подушечках к оконной раме,
откинула тюль-кружево: протащила ткань в сторону (она заскрипела несогласно),
отворила прозрачный квадрат, чтобы выпустить лихорадочный жар.
Я заметила на снегу зверька. Увидеть белую ласку, кажется, к несчастью.
Прислонилась к оконному ребру левой стороной тела.
Стала крутить прядь на палец: занять себя делом.
Волосы мои – седые до последнего – ледяные иглы.
Это все Север, это все близость Полярного круга, это все Необъятная зима.
(Вот бы кто-нибудь додумался ее обнять!)
Ласка испугалась чего-то и спряталась, я подняла глаза:
быть может, Небесное сияние будет добро ко мне сегодня?
Вместо Полярного сияния,
вместо Авроры,
вместо Зеленых дуг и Полос,
вместо Цветных колец,
вместо Прекрасных целительных слов
в небе загорелось грибовидное облако.
«Как жаль», – успела прошептать я.
И все смело́.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
Аля не вернулась вчера.
И позавчера.
И за день до позавчера.
Может, она заблудилась в столичных зебрах и кличет меня, пока ток обезьяньими прыжками скачет по проводам? Хотя – кого я пытаюсь обмануть? – скорее всего, Аля – птичка – летит, куда захочет, и одной ей известно, где это, как и в каком виде.
Я всегда думала, что меня можно сократить, как нолик в дроби, и ничего не изменится.
Я всегда думала, меня без нее – нет.
И вот оно, злое сегодня: мне скучно одной, мне зябко без нее, но я все же есть; и я – свитер, джинсы, кроссовки – выхожу проветриться.
Прошу фильтр в кофейне через дорогу: нет, сироп не добавлять и молока тоже не надо.
– Как вас зовут? – говорит бариста, лица которого (или даже которой?) я не запомню.
Какой простой и глупый вопрос, а я растерялась. Отвечаю скованно, будто украла имя у случайного незнакомца из очереди. Сонорные заполняют рот и оставляют горькое послевкусие. Первая и последняя буквы одинаковые, пространство норовит схлопнуться, но что-то – моя пустая оболочка, фантик, инородное тело? – ему мешает.
Этот кофе в белом картонном стаканчике такая гадость, что пить невозможно; зачем-то еще взяла большой объем – из жадности. С каждым глотком морщусь в надежде, что вот-вот – и Аля влетит в двери маленьким юрким торнадо, удостоит меня секундного взгляда (смесь несовместимых специй из нежности и наглости), подхватит стаканчик и пойдет колдовать к стойке с корицей и сахаром. Испортит пойло окончательно, сдастся, кончит выпендриваться и возьмет уже капучино на овсяном. Мы станем вспоминать эту историю, а еще миллион похожих, и я буду вздыхать перед взрывом хохота: «И вдруг ты такая влетаешь… Это было точь-в-точь как в кино!» (Или, возвращаясь к истокам: «Это было как во сне!»)
Только где же ты?
Я так тебя жду.
Прости меня за все.
Возвращайся.
Я научусь любить тебя правильно.
Я стану любить тебя так сильно, чтобы тепла моего сердца хватило на нас обеих.