Плохой знак, – бормочу я. Не свалиться бы опять в это.
Когда свои слова не идут, надо попытаться впустить в себя чужие. Я предлагаю Але полистать учебник шведского. Она соглашается. Вижу, что не хочет, но соглашается. Умница девочка. Мы начинаем рыбалку: из текстовой глади выуживаем незнакомое, посылаем в переводчик, возвращаем в предложение – плыть и исполнять предназначение.
Я спрашиваю:
Какие шведские слова тебе нравятся?
Она говорит:
– Ну, SAMBO прикольное – не нужно всяких вот этих гражданский муж / жена и генеалогических деревьев; еще DUKTIG классное: вот как ты скажешь по-русски «талантливый», «способный», «умница», «умелый» одним словом? И чтобы было не för mycket? И KISSNÖDIG: удобно, когда для концепта «хочу писать» есть что-то специальное и простое.
Это самая длинная – оформленная в слова – мысль, которую она породила за последние несколько дней. Спасибо тебе, шведский язык.
Любовь к шведскому открылась у нас в университетские годы. После поездки в Стокгольм Аля, как водится, полная энтузиазма, нахватала было случайных слов, а после быстро потеряла интерес к рутине. За это время я тоже полистала правила фонетики и грамматики, историю Скандинавии, книжки с художественными текстами – и влюбилась. Заказала сказки про Пеппи Длинныйчулок (которую в оригинале, оказывается, звали Пиппи), про Нильса со сложно произносимой фамилией, который летал с гусями, и какое-то из непереведенных на русский произведений Пера Лагерквиста.
Я смотрю на Алю и вспоминаю, как она открыла Лагерквиста и, обнаружив, что текст неподъемный, отказалась читать дальше третьей страницы. Мне пришлось накупить черных гелевых ручек с квадратными колпачками (ее любимых) и линованную тетрадь с толстой матовой бумагой (не хочу вспоминать, сколько она стоила), чтобы по сорок минут сидеть над каждой страницей и выписывать незнакомые слова.
Я улыбаюсь и заправляю ей прядь за ухо: кто бы мог подумать, что наступит в нашей жизни момент, когда шведский будет самым естественным языком для общения друг с другом.
Аля спрашивает вдруг:
– А у тебя?
Я отвечаю:
TRÖSTEN.
Это мое любимое слово на всех языках, которые я знаю.
– А как оно переводится?
Я улыбаюсь.
Утешение.
Вечером Аля просит рассказать ей что-нибудь. Я знаю, что ей просто нужно слышать долгую монотонную речь. Можно открыть инструкцию по чистке канализационных труб – вряд ли она заметит. Я сажусь на пол рядом с кроватью, по-турецки скрещиваю ноги, кладу руки на колени. Закрываю глаза. Я не могу отделаться от тревожно-навязчивого ощущения потери слов. Терять слова как терять жизнь. Я набираю побольше воздуха и говорю:
Майра идет дальше
Во вторник Майра в полной мере имеет жизнь. В значении HAVE, конечно.
Откидывает одеяло, ставит правую, а после и левую ногу на пол, освобождает оконный квадрат от ткани штор. Всматривается в утренние звезды. Говорит то ли долгой ночи, то ли минутному дню: «Ты сегодня подольше длись». Механическое приветствие, которое рождается на губах каждого из их деревни после пробуждения, Майра честно пропускает через косточки и внутренности. Она слишком стара, чтобы тратить слова попусту.
Майра берет из холодильного шкафа самодельный йогурт и варенье из морошки. Столовая ложка прыгает в правую ладонь и дважды ныряет в морошку. Майра прикрывает глаза и с наслаждением облизывает вареньевые остатки с металлической поверхности, оголяя длинный шершавый, как у кошки, язык. Левый глаз у Майры слезится. Майра ест на месте, некрасиво и не присаживаясь: нет нужды в театре лицемерия, когда живешь одна. Не мешая, она поочередно отправляет в рот то белую молочную часть завтрака, то оранжевую ягодную до тех пор, пока порция не закончится. Запивает кофе: набирает полный рот кипяточной жидкости и проглатывает. Мыть тарелку и чашку Майра ленится, но заливает водой – компромисс.
После завтрака Майра шаркает к станку и садится за работу. Для таких, как она, занятие выбирать не особенно приходится: старухи ткут сукно, или ковры, или что еще. Майра ткет одеяло. Берет заготовленную из оленьей шерсти пряжу, наматывает ее на станок. Говорят, деревенские старухи могут на один только вкус определить цвет и тип шерсти, поэтому их узоры считаются самыми искусными и работают как обереги. Может, это и правда, но Майра предпочитает пользоваться глазами, хотя бы правым – тот видит получше. Майра натягивает нити, поддевает, выравнивает; полотно ширится, богатеет, дольше длится. Приходит темнота, от усталости левый глаз слезится. Пора кончать.
Майра выгоняет себя на улицу. Бредет, шатаясь, до деревенского магазина. Замирает перед продуктовой полкой в нерешительности: прозрачная сорокаградусная вода послаще или погорче? Берет погорче. Или даже погорше.
В очереди перед Майрой и после нее застыли в ожидании стайки испуганных девочек и мальчиков. Подходя к такому же испуганному подростку за кассой, каждый из них ставит выбранный товар на столешницу и непременно получает вопросительное требование:
– Паспорт?
Мальчик за кассой не сверяет лица в жизни и на фотографии, утыкается взглядом только в год, напечатанный шрифтом Arial, поэтому каждый птенец вылетает из дверей довольный и с желаемым напитком в руках.
Майра ставит бутылку перед мальчиком и тоже получает вопрос-требование: «Паспорт?»
Майра смотрит на бутылку и на свою морщинистую руку и вдруг принимается хохотать, откинув голову и плача левым глазом. К ней присоединяется мальчик за кассой. Сперва он смеется смущенно и скованно, но скоро смех наполняет щуплое треугольно-квадратное тело, со свистом проветривая его, как застоявшийся погреб.
В какой-то из часов бесконечной ночи Майра с бесстыдством выпивает пару глотков новоприобретенной водицы, ставит рюмку к грязной посуде и благодарит день за то, что был таким добрым и долгим.
В среду Майра начинает терять жизнь.
В четверг руки дрожат и шторы не слушаются.
В пятницу у Майры не выходит пожелать дню дольше длиться.
К субботе Майра принимает решение:
она
раздвигает шторы,
доедает морошковое варенье прямо из банки,
накидывает сотканное полотно на плечи,
бросает взгляд на гору немытой посуды
и присаживается отдышаться.
Майра покидает дом, оставляя его незапертым, и бредет прочь.
Майра оглядывается по сторонам на
дома, в которых умирают другие старухи;
дома, в которых живут дети из очередей;
дом, в котором расположен продуктовый магазин.
Из-за кассы машет мальчик, и Майра машет ему в ответ. Теперь у нее слезится не только левый глаз, но и правый.
Майра отворачивается и идет дальше.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
– Помнишь, когда мы были маленькие? – спрашивает Аля.
Я пожимаю плечами: в зависимости от того, что она имеет в виду.
Я не сильна в детских воспоминаниях и помню только то, что помнит Аля. И только так, как помнит Аля. Короче говоря, к достоверности у меня много вопросов, но выбирать не приходится. Я знаю только то, что в эту игру «а помнишь?» из всех родственников и знакомых со мной играет одна Аля, и остальные предпочитают обсуждать минувшее именно с ней. Я знаю только то, что ни Мама, ни Папа никогда не звонят нам с намерением услышать мой голос, и если вдруг я поднимаю по ошибке трубку, они чаще всего просят передать телефон Але. Я знаю только то, что по какой-то причине я всегда чувствовала себя ребенком от первого неудавшегося брака, хотя это, разумеется, не так и никогда не могло быть так. И все же я не могу отделаться от ощущения, что, когда все смотрят на меня, видят не мое лицо, и когда все спрашивают меня, называют не мое имя, а стараются перекрыть шум и разруху того времени, которое состояло лишь из скандалов и неудач. Я знаю только то, что Аля – другая, и это вышло каким-то чудесным образом (другими словами, я знаю все, кроме того, как так вышло; может быть, это значит, что я как раз таки не знаю самого важного, но для меня это не имеет никакого значения). Я рада, что Аля другая. Лучше меня.
Я поворачиваю голову и склоняю ее набок. Мол, что ты имеешь в виду, объясни получше.
– Ну, – Аля поворачивает голову и смотрит в потолок, – как, например, Деда помогал ловить слова. Когда они не слушались. Или когда он не мог отказать.
Он никогда не мог тебе отказать, – улыбаюсь я.
Во мне плещется столько нежности.
Нерастраченной и никому не нужной нежности.
✳
(Количество слов в минуту: 4)
Дачная Аля прыгает по цепочке квадратных плиток. Надо наступать в серединку – чем серединнее, тем лучше.
Деда сидит на коленях в земле – опять, наверное, Бабушка велела копаться в цветах. Когда Аля так вымазывается, Бабушка начинает прикладывать руки к туловищу, животу, щекам и охает что-то про девочек и стирку. У Деды, по всей видимости, какая-то волшебная одежда, которая с легкостью очищается от любой грязи и запаха.
Аля прыгает к кусту малины, набирает ягод в ладонь (сейчас Аля относится к малине умеренно доброжелательно, но через несколько лет съест ягоду с половиной белого червяка внутри и разлюбит малину насовсем) – столько, сколько умещается, и несет угощать Деду. Идет осторожно, больше не прыгает. Путь долгий – десять шагов, и еще десять, и еще четыре, – поэтому остается только две ягодки. Аля протягивает Деде одну из них, а последнюю слизывает сама прямо с ладони.
– Спасибо большое, Алька. Очень вкусно.
Аля приносит цветные мелки, выбирает плитку поближе к Деде, садится на корточки и рисует. Желтым ведет долгую линию в центре, а потом – много коротких по бокам. Голубым водит круги, пока те не закручиваются в единое тело. Зеленым чертит линии вниз и вбок, вверх и вбок. Тоже зеленым из той же точки – вверх наискосок, вниз наискосок. Готово.
Деда переполз к цветам, которые поближе: теперь они могут коснуться друг друга. Аля кладет покрашенные матовые пальцы на его растянутую футболку – серую в темно-синюю полоску: