ки переизобретают жесты одобрения, которые так много значат в мире, где слова совсем потеряли ценность. Блюда пустеют, мы доходим до последнего кусочка свинины, которая действительно на вкус совсем как дорада или сибас; я складываю ладони и изображаю маневрирующую посреди морской жизни рыбку, но Виталис только улыбается и качает головой.
– Теперь, когда вы готовы приступать ко второй части, – говорит Джепетто, – позвольте добавить в наш вечер немного огня.
Старик быстро расставляет новые блюда по столам, берет со стены нечто, что я назвала бы факелом, и проходит по залу, позволяя пламени поцеловать мясную поверхность. Когда Джепетто доходит до нас, мое туловище – копчик, лопатки, шейные позвонки – плотно прижимается к деревянной спинке стула, ладони сжимают его переднюю перекладину, а сознание пытается сконцентрироваться на успокаивающем счете, но у меня выходит только «раз, раз, раз». Чья-то ладонь ложится на мое плечо. Я открываю глаза и вижу обеспокоенного Виталиса; мне хочется сказать ему, что все в порядке, но я способна только накрыть его пальцы своими.
Мне хочется сказать ему, что мне необходимо говорить, что все в порядке, чтобы однажды оно на самом деле стало так. Хочется сказать, что старик не мог знать о том, что сцены большого пожара бегут за мной от одного временного жилища в другое и что я готова иметь дело с любым дерьмом, которое ни при каком раскладе не загорится, – даже работа, которую мне удалось отыскать, выбрана по принципу воды, земли и воздуха. Хочется сказать, что то ли усталость, то ли голод, то ли это странное место заставляет меня вспоминать о том, о чем нельзя. Я, конечно, ничего не говорю, только убираю ладонь и протягиваю обе руки к центру стола, чтобы продолжить трапезу.
Тощий мужчина, идущий в наборе с барочной женщиной и напоминающий мне живого мертвеца, чавкает – зычно и в полный голос. Где-то в районе моего затылка звучит мой же голос, который с чувством потревоженной трепетной нежности произносит: «Дорогой, чавкать не подобает в приличном обществе», – и декорации меняются: вместо темной таверны, обставленной тяжелым деревом и густым запахом, я вдруг снова оказываюсь в бежево-голубой комнате с обеденным столом, за которым сидит тот самый четырехлетний мальчуган. Я подношу к губам фарфоровую чашку на блюдце с цветочным узором и делаю притворный глоток чая, который нужен для того, чтобы скрыть непедагогичную (а оттого недопустимую) улыбку. Мальчик смотрит на меня и капризно заявляет, что больше не собирается это есть, что на его языке значит, что он немедленно требует шоколада, который вообще-то строго-настрого запрещен, пока он не доест суп, или жаркое, или что там на этот раз лежит в его тарелке, и я неохотно ставлю чайное блюдце на стол, складываю руки на юбке служебного платья и склоняю голову вбок в надежде выглядеть хоть на одну сотую долю строже, прежде чем сказать ему: «Только одно окошко», – прекрасно осознавая при этом, что он съест и два, и три, ведь, несмотря на юный возраст, он точно знает, за какие ниточки дергать этих марионеток-взрослых. Я вздрагиваю: кто-то стучит в дверь.
Кто-то стучит в дверь, как кажется мне в первый миг, но на самом деле это Джепетто несколько раз ударяет тупой стороной ножа по столешнице, чтобы привлечь внимание.
– Пока я буду убирать со столов и подготавливать вас к заключительному кругу гастрономического путешествия, – говорит старик, – мне хотелось бы рассказать вам историю. Вы можете верить мне или считать все это выдумкой, но весь этот бесхитростный набор действий каким-то образом влияет на человеческую память. Быть может, кто-то из вас уже частично ощутил этот эффект на себе. Есть здесь тот, кто вспомнил что-то из своего детства?
Три-четыре неуверенных руки поднялись над неоднородным полем голов.
– Вспомнил что-то, что, как он думал, вылетело из колеи памяти в кювет – небытие?
Рук стало больше.
– Или – такое тоже случается – кому-то показалось, что он не вспомнил, а узнал что-то новое?
На этой фразе лицо Виталиса идет судорожной волной, и – я могу поклясться – он будто бы по-настоящему вслушивается в то, что говорит старик.
– Если вам кажется, что вы, например, вдруг заговорили на языке, который никогда не учили, не переживайте. Предлагаю считать, что это нечто вроде песка на дне стакана: мы перемешали воду – вашу память, – и теперь вам чудится, что повсюду появляются новые и новые песчинки, хотя они всегда были здесь.
«Я буду здесь, прямо за стенкой, – говорю я, укладывая мальчика в постель. – Ты же знаешь, что всегда можешь позвать меня, и я в любой момент – правда-правда – приду к тебе. Почему тебе стало страшно спать по ночам? Что-то случилось?» Он мнет ладошками край одеяла и мотает головой из стороны в сторону. «Ты точно ничего не хочешь мне рассказать? Я могу позвать маму или папу, если тебе хочется». Он снова мотает головой и просит меня остаться еще на чуть-чуть. Я открываю книгу и читаю вслух до тех пор, пока его дыхание не становится ровным. Моя комната действительно находится по соседству, но спать еще не хочется; я спускаюсь на первый этаж и спрашиваю кухарку, что можно по-быстрому перехватить. На прошлой неделе хозяева наняли нового лакея, и я интересуюсь у наших, как он справляется с обязанностями. Я задаю еще несколько вопросов – мне приятно быть внутри незначительного круговорота новостей – и поднимаюсь обратно к себе с намерением почитать на ночь. Когда я прохожу мимо детской, мне вдруг кажется, что я слышу стук. Я открываю дверь, и я вижу – мне чудится, что я вижу. Я хочу крикнуть, но все мое существо парализовано. Нет, этого не может быть. Я закрываю лицо руками. Не может быть.
– Не может быть! – восклицает барочная женщина. Так она выражает удивление, что теперь перед нами расположились блюда не с мясным, а сырным набором.
Где-то на фоне Джепетто говорит, что это эксперимент, что обычно он так не делает, но сегодня ему захотелось разнообразить привычную программу. Теперь моя очередь отдавать Виталису – мне показалось или он шепнул мне что-то вроде «как же вкусно, пальчики оближешь»? – свою порцию: я чувствую, как во мне поднимается тошнота, которая, конечно, никак не связана с едой. Кажется, здесь есть все, что хоть отдаленно можно посчитать сыром: белоснежные сугробы мягкой рикотты, плотные соленые кубики феты, бугристые горы твердого пармезана с цельными крупицами морской соли. Чего только не придумают.
«Чего только не придумает! – верещит хозяйка, и ее слюна рикошетом отскакивает на мою щеку. – Бред какой! Это же отец ребенка. Он в своей жизни и мухи – и мухи! – не обидел, а вы заявляете, что он причиняет вред своему сыну. Вы, милочка, в своем уме?» От этого высокого истеричного голоса уши закладывает. Я не знаю, на что надеялась, когда пришла сюда. Мне хочется плакать, но не от обиды, а от страха за мальчика, который, кажется, не может рассчитывать ни на кого, кроме меня. Я механически приседаю, как этого требуют правила приличия, и выхожу из комнаты.
– А история, которой я хотел поделиться, вот какая, – продолжает Джепетто. – Мало кто знает, но у меня есть сын. У него выдалось тяжелое детство – слишком много горьких воспоминаний, слишком тяжкий груз для одной хрупкой ранимой души. Раз в какой-то период – может, в три или четыре месяца – он решает оставить позади свою прошлую жизнь и отправиться в путешествие. Он посылает себе письма и открытки с инструкциями, но, отходя от этой таверны, не может ничего вспомнить. Представляете?
Я захожу в спальню к спящим хозяевам, чиркаю спичкой и бросаю ее на пол. Ковер с фамильным гобеленом заходится пламенем. Я бросаюсь на первый этаж, открываю кухонные шкафы с фарфоровой посудой – настоящий фарфор неподвластен времени и сохраняет свои лучшие качества долгие годы – и опрокидываю все на пол. Это наша договоренность: мальчик должен услышать шум и сбежать ко мне по лестнице. Пока моя сытая счастливая прекрасная жизнь разлетается по мраморным плитам с отчаянным звоном, я считаю секунды, отмеряя их тревожным где-он-где-он-где-же-он. Краем глаза я замечаю торт, приготовленный поваром ко дню рождения мальчугана. Я не выдерживаю, бегу обратно в комнату, мне нужно успеть схватить его и убежать, успеть схватить его и убежать, успеть убежать. Я стою на последней ступени, когда понимаю, что что-то пошло не так, что я опоздала, что пламя везде, что мой мальчик по какой-то причине не послушал меня. Я стою на последней ступени, хотя мне пора уносить ноги, и мое сердце с грохотом обваливается.
– Но самое главное, он всегда – слышите? – всегда возвращается ко мне. Мой мальчик, – говорит Джепетто, подходя к нашему столу, и вдруг всем становится совершенно – совершенно – очевидно, что он обращается к Виталису. – С днем рождения.
Кожа на мне становится чужой и начинает гореть – выборочно, очагами. Перед глазами продолжают вставать кадры, которые я не хочу помнить. Я понимаю, что мне срочно нужно уйти. Я не хочу помнить. Я хочу забыть. Я хочу забыть. Я хочу забыть. Я поднимаюсь и пытаюсь быстро и незаметно покинуть таверну. Уже не таясь, бегу через внутренний дворик к трамвайным остановкам, и когда я на секунду притормаживаю, чтобы найти нужное направление, кто-то хватает меня за руку.
– Постой, – говорит Виталис, – пожалуйста, останься. – Он улыбается с такой теплотой, что я не могу заставить себя выдернуть ладонь. – Пожалуйста, не уходи, – продолжает Виталис. – Как тебя зовут?
Я набираю воздуха, чтобы ответить ему хоть что-нибудь, и, когда мои легкие наполняются, вдруг понимаю, что не помню ничего – даже своего имени.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
– Мне кажется, я умираю.
Аля уже пару дней ходит по квартире, потирая горло и миндалины, без конца пьет кипяток и не переставая жалуется, что мерзнет. Не понимаю, где она могла подхватить простуду, если на улице не была уже… некоторое время. Сейчас Аля лежит на кровати, как главная drama-queen. Я спрашиваю, что болит.
– Голова огромная и кружится даже лежа, живот болит, все мышцы и кости ломит. Еще горло это дурацкое.