Я подхожу к ней: ноги ледяные, лоб горячий.
У тебя не может быть первый день месячных?
– Хм, вообще рановато.
Проверь.
– Ладно.
Через минуту она возвращается из ванной и кивает:
– Кажется, все-таки не умираю. В смысле умираю, но в нормальном темпе и истекая кровью. Какое облегчение.
Воистину. Надень шерстяные носки, я наполню грелку и согрею воду для чего-нибудь тепленького.
Пока кипит чайник, натираю имбирь на мелкой терке, добавляю его к меду и листьям мяты, перемешиваю все ложкой с длинным ушком. Заливаю горячей водой и несу в комнату:
Держи.
– Ты же знаешь, что Папа говорит. Нельзя мед кипятком заливать.
Окей, в следующий раз сама будешь делать. Зальешь что угодно чем угодно и куда угодно.
– Ты злая. С родителями было прикольнее болеть.
«Нахалка какая», – думаю я.
Сначала пей, потом спи.
– Да не хочу я спать, поболтай со мной.
Ты сама отлично справляешься с болтовней.
– Это намек, что я слишком много разговариваю?
Да какой там намек – прямая констатация.
– Это ты вечно экономишь слова.
Все, проехали. Когда болтаешь, сложнее засыпать.
– Вот противная. Папа и Мама всегда сидели рядышком и болтали.
Аля, – говорю, – прекрати. Пожалуйста.
– Ладно, прости.
Мы делаем по метафорическому шагу навстречу друг дружке: Аля берет двумя руками кружку и отхлебывает имбирное варево, я сажусь на угол кровати. Интересно, что для этого метафорического шага мне нужно сделать шаг реальный. Аля снова начинает говорить, но тон у нее теперь другой: чуткий, ласковый и немного неуклюжий, как плюшево-теплая лапа котенка, которая касается моей руки чуть выше сгиба локтя.
– Ну правда, раньше во всяких болячках было что-то уютное. Мама читала вслух, Папа рассказывал истории. Болеть, конечно, все равно было мерзко, но это как-то компенсировалось людьми и словами. Не спорь, я знаю, ты тоже тащилась по этому.
Я улыбаюсь и киваю. Еще у нас был кот, нежный и наглый. Любил обниматься, а в моменты болезни – особенно.
– Сказки, конечно, были просто отпадные, – продолжает Аля, – из настоящих, первородных. Слова будто терлись друг о друга, электризовывались в воздухе. Пару раз мне даже мерещилось северное сияние.
Да хватит тебе. Это как в Деда Мороза верить. Слова уже давно отвязались от первородных значений, больше такого нельзя увидеть. Ну или можно, но это редчайшая штука.
– Ну нет, я правда видела. Не Аврору, конечно, но такое, бледно-зеленые вертикальные полоски света. – По лицу Али видно, как в голове крутится мельница воспоминаний. – И вообще, почему сказки не могут породить сияние, если во время ссор молнии проскакивают. Помнишь, как Мама с Папой ругались? Прям шторм был. Удивительно, почему они такие добрые были со всеми, кроме друг дружки. Слава сиянию: оно в какой-то момент изменилось, и стало хорошо.
Ага. Не ныряй только туда сильно. Долго выплывать будешь.
– Вот я иногда думаю…
Да?
– …а что, если все эти проблемы с ловлей слов в детстве…
Нет.
– …из-за тех ссор? Когда страшные слова летали вихрями и подходить к ним не хотелось?
Аля, нет.
– Почему? Ты-то откуда знаешь?
От верблюда.
– Чего ты злая такая?
Ну честное слово, мы тысячу раз проговаривали. Проблема с ловлей слов – это твоя дислексия. В детстве такого слова не знали, теперь исследуют-изучают-помогают. Тем более сейчас ты не жалуешься: вон, и болтаешь, и пишешь, и читаешь прекрасно.
– Но никто ведь не знает, почему так получается?
Знают. Строение мозга.
– Но…
Все, закончили разговор.
Мы молчим. Я забираю у Али пустую кружку.
Ладно, попробуй поспать.
Я иду к входной двери, стараясь оставлять после себя как можно меньше звука.
Мята в чае, кстати, с родительской дачи, – говорю я перед тем, как выйти. Успокаиваю себя: если Але хватает сил препираться со мной, значит, ей уже намного лучше.
#
– Пока тебя не было, Д. приходил, – заявляет Аля, запрыгивая ко мне.
Мы поменялись: теперь я сплю, чтобы справиться со спазмами в теле, а Аля, довольная жизнью (относительно) и пышущая здоровьем (очень даже), бодрствует. Замечаю, что она забралась на кровать в джинсах. Зря.
И что Д. говорит?
Д. – это наш друг.
Ну да, чем это слово хуже любого другого.
Важная (может быть) ремарка: с Алей они дружат заметно плотнее.
– Да ничего, переживает. Спрашивает, как самочувствие, и все такое. – Аля начинает хихикать. – Принес апельсины, яблоки, бананы, имбирь и укроп. Говорит, витамины нужны.
Господи, какой чудесный. А почему укроп?
– Я решила не спрашивать, чтобы его не смущать.
И правильно. Будем считать, набор проявления любви непременно требует укропа.
– Еще принес леденцы от горла со вкусом васаби. Прикинь?
Гадость какая.
– На самом деле там куча всего, как будто Бабушка посылку собирала.
Ты хотя бы чаю ему налила?
– Угу, он прямо расцвел. – Смотрит мимо меня и улыбается: должно быть, теплеет от слов Д. изнутри. Тут уголки ее губ теряют форму, как подтаявшее мороженое, и сползают вниз.
Что такое?
На лице Али – неестественное выражение, словно зафиксированное спреем для волос.
– Ну, ушел он, правда, расстроенный.
Что случилось?
Аля молчит.
Ты ему что-то сказала?
Ногтем обводит цветочный узор на одеяле. Я сажусь так, чтобы наши лица стали близко-близко.
Аля
что
ты
ему
сказала?
Аля молчит.
Значит, там в самом деле что-то ужасное.
Я не понимаю.
Я говорю шепотом:
Зачем? Зачем ты его обижаешь? Он же тебя-нас…
– Я не знаю зачем. – Слова жалко изрыгаются из глубока, возможно прямо из желудка. Она сейчас заплачет. – Само вырвалось.
НЕТ.
Аля смотрит, как я встаю и начинаю ходить по комнате как зверь в плохом зоопарке. Я избегаю угла, где она сидит, чтобы не навредить: мне хочется сшить ее губы толстой просмоленной навощенной нитью, которой пользуются сапожники. Дра́т-ва. Такого с зашитыми губами не скажешь. Вообще ничего не скажешь.
Слова
не вырываются.
Ты
их
выбираешь.
Не смей
сваливать
СВОЮ
вину
на них.
– Ну прости меня. Ты же знаешь, я ничего не могу с собой поделать в такие моменты.
Ты хотя бы извинилась перед Д.?
Пауза.
Боже. Ты хотя бы жалеешь о том, что ему сказала?
Молчание.
Ты просто чудовище.
Я иду в ванную, запираюсь, включаю воду. Рассказываю воде все, что у меня накопилось: она умеет бегать быстрее всех на планете. Пусть унесет меня подальше, далеко-далеко отсюда, где есть только слова и нет говорящих зверей. И похоронит в землю.
Аля стоит под дверью. Я не могу видеть и слышать ее. Просто знаю, что она должна быть там.
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
Мы не дарим друг другу слова уже несколько дней.
Кажется, если мы промолчим еще хоть минуту, с потолка пойдет снег.
Первой не выдерживает Аля:
– Я так больше не могу. Мне тяжело дается с тобой не говорить.
Мне тоже – и она об этом знает.
Разговор застает меня за мытьем зеркала: устраняю брызги, чищу разводы, оставляю ровную гладь. Идеальная картинка чистого нового мира.
Аля обнимает меня сбоку, за талию, кладет щеку мне на плечо, смотрит на нас. Мои волосы всегда чуть длиннее, морщинки – чуть глубже, тело – чуть суше. В остальном мы очень похожи. Helheten är större än bara summan av delarna[4]. Я кладу руку, свободную от тряпки, на ее ладонь:
Ты же знаешь, чего я боюсь. Что все закончится как в прошлый раз. Не знаю, сможем ли мы пройти через это снова. Если честно, сомневаюсь.
Аля кивает:
– Да, я тоже не могу перестать об этом думать. Тогда было совсем плохо. Еще хуже, чем сейчас, несмотря на… Ну, ты понимаешь. Сколько мы тогда не говорили? Месяц? Два? Полгода?
А есть разница?
– Нет, никакой разницы, конечно. Слов так долго не было. Ни у кого причем. Только Мама без конца читала сказки, чтобы мы все не онемели.
И у нее получилось.
– И у нее получилось.
Позвони Д., надо извиниться.
– Ладно. Может, лучше ты?
Сама заварила – сама развлекайся.
#
Пока Аля болтает с Д. по телефону, я думаю о Маме. Возможно, единственным сколько-нибудь светлым воспоминанием того времени, о котором мы с Алей не решаемся говорить друг с дружкой, было как раз то, что Мама читала сказки, и то, что мы – я и Мама – тогда были ближе, чем когда-либо до и после. Я пытаюсь вспомнить, когда последний раз говорила с Мамой по телефону. Кажется, мы довольно много общались при переезде в общежитие на первом курсе университета, когда ей просто необходимо было знать о каждой мелочи нашего новоформирующегося быта: хватает ли денег? разобралась ли я, как варить гречку? не связываемся ли мы со странными типами, которые – не приведи господь – курят и ложатся спать после одиннадцати вечера? приличные ли у нас соседки (а также как их зовут, кем работают их родители и насколько они успешны академически – она так и говорила: «успешны академически»)? Все промахи записывались на мой счет, вся похвала доставалась Але. Но Самым Главным Вопросом ко мне было, конечно, насколько хорошо я забочусь об Але и насколько бережный ежедневный диалог с собой мы ведем. Маму интересовало гораздо меньше (если интересовало вообще), насколько хорошо я забочусь о себе и насколько бережно Аля относится ко мне. Если она об этом и задумывалась, то мне никогда не сообщала. Ну и ладно. Я п