жинать. Ему пришлось назвать свое издание, чтобы она поняла, кто ей звонит. Свое прозвище он получил благодаря Вильхельму. И когда всё стало по своим дьявольским и одновременно счастливым местам, она знала, хотя и не отдавая себе отчета, что переговорщики уже в пути; начало беспощадному разрушению комнаты Вильхельма уже положено.
11
На лестничной площадке стояла старая ведьма, вцепившись в хрупкую беззащитную лапу мраморного льва, которая всё еще хранила следы карандашей Тома и его единомышленника, — они раскрасили конечность в фиолетовый цвет. Лизе хотела проскользнуть мимо, но шипящие остатки голоса прорвались сквозь шаткие зубы, и попытка к бегству провалилась.
— Я вчера разговаривала с вашим мужем. Рассказала, что невинный мальчик попал в когти подлого парня с панели, слишком старого и ленивого, чтобы ходить к благородным господам — из тех, что так и рыщут в метро на Ратушной площади в поисках кое-чего за свои деньги. И если он не поторопится спасти сына, то не за горами день, когда на пороге дома окажется полиция.
— И что он на это ответил? — тихо перебила Лизе. Вот уж четыре месяца она только и думала, что о последних часах, которые провела наверху в арендованном доме так, словно ее поймали и затолкали в «тигриную клетку», где ни лежа, ни стоя нельзя было распрямиться во весь рост. Прорываться через эту клетку удавалось только с помощью слов — правда, их приходилось искать в мире, потому что сами они отказывались возвращаться к ней. Ее взгляд завис на рыхлом, затхлом лице старухи: Лизе не сомневалась, что та умирает с голоду. Как и многое другое, она подметила это лишь краем сознания, которое прокладывало своеобразный канал для новых впечатлений, переживаний и опыта с того дня, когда она рухнула без сознания в объятия Милле.
— Что он еще вернется.
Слова брызнули с губ старухи непроизвольно, точно капельки слюны. Лизе выдавила из нее эти слова, потому что нуждалась в них. Она улыбнулась и хотела было сказать что-нибудь неимоверно милое, но вместо этого между ними повисло молчание, как это бывает между сестрами, которые выросли вместе и в словах не нуждаются. «Это любовь», — подумала Лизе с изумлением, когда женщина выпустила лапу льва из рук и с удивительным проворством удалилась по лестнице. На ум Лизе пришла собственная мать. «Ты уродлива», — твердила она тринадцатилетней Лизе, собираясь пойти на танцы с сыном. Теперь все они мертвы, и в этом заключалось подлинное одиночество: говорить о детстве больше было не с кем. Только она одна могла вспоминать островок гостиной, который, казалось, плыл где-то между небом и землей, вмещая в себя трех людей, определивших ее судьбу. Любила бы она Вильхельма так же сильно, если бы он не напоминал ей мать? («Сама виновата, — говорил он нежным и опаснейшим тоном, — что твоему языку не хватает смелости. Как и этой строке». Бумаги с детским почерком: она до сих пор не научилась прятать их до его прихода, они застывали и умирали в его руках, пока он расправлялся со стихотворением — холодным трупом, запеленатым в белые кружева, «разломанным напополам на слове „сердце“». Она смотрела на него, завороженная его чистой злобой, горящим желанием вогнать кол в самую мягкую и беззащитную ее часть. В мерцающем тумане стыда она разорвала бумаги на мелкие кусочки, еще больше привязавшись к нему, неспособная на гнев.) В одно мгновение все эти мысли пронеслись в ней. Их вызвало выражение во взгляде старухи: та напоминала ведьму, которая сочла запертого в сарае Ханса достаточно упитанным, чтобы его зарезать.
Лизе шагнула навстречу реальности, смело — так бросаешься в холодные и бездонные воды, где сразу же надо плыть. И там, между воротами и такси, стояли два переговорщика и пялились на нее с неприкрытой наглостью, которую не нужно скрывать перед брошенной женщиной, хотя и решившейся в совершенно непозволительном возрасте стоять за себя.
— Можно с вами пообщаться? — спросил один из них.
— Не сейчас. Я иду на встречу, — взвешенно ответила она волшебной фразой, к которой раньше никогда не прибегала. Взглянула на часы на запястье, но без очков ничего не увидела. Ей были хорошо знакомы оба мужчины: ранее они уже пытались склонить их к переезду, после того как профсоюз выкупил здание. Вильхельму всегда удавалось быстро выпроводить их за дверь — стоило только упомянуть тот или иной параграф жилищного законодательства.
— Может, сегодня после обеда? Например, в пять часов — вам подходит?
— Великолепно, фру Могенсен. Нам это отлично подходит.
Стоя и глядя вслед удаляющемуся автомобилю, оба неожиданно напомнили пару мальчишек, получивших выговор. Затем они обменялись взглядами и пришли в себя.
— Не за горами момент, — объяснил один, — когда она не сможет позволить себе такси.
— Вопрос в том, — ответил другой, — как долго она сможет позволять себе эту квартиру. Не думаю, что ее муж горит желанием вносить арендную плату.
— И содержание парня в придачу!
— В квартире, что мы ей предложим, места ему не будет. Если уж на то пошло, мы вообще-то делаем ей одолжение.
Оба посмотрели наверх, на окно в комнате Вильхельма: там всегда были опущены шторы. Курт наблюдал за ними через прореху, даже не догадываясь, кто это такие. Они могли быть полицейскими в штатском. Сегодня фру Андерсен поднялась забрать его чемодан, но ей заявили, что Курт сам должен прийти за ним, предварительно выплатив задолженность за полгода аренды. Фру Андерсен передала ему сообщение без всяких комментариев. А своему мужу сказала: хочется надеяться, что юноша не станет тянуть деньги из бедной доверчивой женщины, у которой и без того забот хватает. И что может быть в этом чемодане, кроме кучи грязного тряпья? Курт так рьяно пытался заполучить его обратно, будто там хранилась отпиленная голова или что-то подобное.
— Мы хотим предложить вам написать серию материалов о…
Харальд всегда запросто начинал фразы и предоставлял другим их закончить, как это делают заикающиеся люди. Лизе это уже подметила, когда они обсуждали заказ в ресторане.
— Моем неудавшемся браке? — с улыбкой предложила она.
— Так точно, — с облегчением подтвердил Харальд. Его голова напоминала яйцо с нарисованным поверх лицом. Воздух между ними мерцал от взаимопонимания. В бокалах плыли разноцветные огни, люди за соседними столиками рассматривали их с дружелюбным интересом. Лизе узнавали по газете, точнее, по невинному объявлению в ней, что могло превратить ее в добычу первого попавшегося брачного афериста. Это было забавно и грустно одновременно, и она, казалось, не замечала, что на нее таращатся.
— Это будет не очень просто, — спокойно ответила она. — Я должна думать о детях. И необходимости мстить мужу не испытываю.
Произнеся эти слова, она вспомнила, что всё еще замужем. Вспомнила, с какой легкостью были организованы оба развода, без которых они не смогли бы пожениться. В состоянии влюбленности проще, чем обычно, переносить чужие страдания. Кто сказал, что если бы люди не научились читать, то влюбиться удавалось бы совсем немногим? Она собралась с силами; волосы упали ей на глаза, когда она положила что-то в рот. Харальд, конечно, предвидел некоторые сложности, но знал, что это окаянная работа, а тут еще и его благопристойная жена, скривившая рот от слов «наши читатели»: «Как будто речь идет о младенцах в инкубаторах», — добавила она. И в этой женщине — так скромно, почти плохо одетой, совсем не накрашенной (на ее лице до сих пор остались едва заметные следы от ногтей Хелене — в ближнем кругу эту историю знали все, не говоря уже о той третьей, к которой он сбежал!) — в этой женщине тем не менее было что-то обворожительное. Хотелось защищать ее, читать ей вслух стихи, открыть ей, что на деле и сам-то не очень счастлив.
— Этого никто и не просит, — произнес он, подливая себе в бокал. — Вам не нужно предавать никого, кроме…
— Себя? — Лизе залилась смехом, потому что в каком-то смысле только это она и делала. Опершись локтями на стол, она кончиками пальцев убрала волосы с висков.
— Да, — осторожно подтвердил Харальд, — но не больше, чем вы сами этого желаете.
— Вы с ним знакомы?
— Конечно.
«Видимо, она понятия не имеет, кто я такой», — подумал Харальд. И задумчиво добавил:
— Говорят, он потолстел.
Но тут же испугался: Лизе словно влепили пощечину. (Вечером он рассказал об этом жене, и та воскликнула: «Какая бестактность! После стольких лет вместе пережить расставание с мужчиной и без того трудно — но услышать, что он жрет как свинья и растолстел, в то время как скорбь почти довела ее до смерти?!»)
Это было первое, что она узнала о Вильхельме Милле. Новость так ее потрясла, что утопила все остальные слова на песчаном дне сознания. Неожиданно ей стало холодно, пристальные взгляды окружающих сделались неприятны. Плюшевый медведь Милле набит опилками и пенопластом, и его волосатое брюхо вот-вот лопнет. Она с огромным трудом взяла себя в руки.
— Сколько вы готовы заплатить за эту серию статей? И на сколько выпусков газеты хотите их растянуть? Говорят, читатели быстро устают, если получается больше семи-восьми штук.
Ответа она не расслышала. Деньги теперь были ей безразличны. Ей удалось уговорить Курта разобраться с налоговой. Внезапно ее сковал страх, что старуха уведет Курта раньше времени, потому что не стоит позволять своим персонажам действовать по их собственному усмотрению. Уже достаточно плохо, что я из чистого нетерпения поскорей избавиться от этой Лизе изображаю ее хуже, чем она есть на самом деле. Она, растрепанная, с покрасневшим носом, спешит по Ратушной площади на жгучем морозе, и, кажется, ее взъерошенные кудри пытаются оторваться или, если не получится, яростной бурей поднять ее над крышами и башнями. Она не создана для улицы.
А сейчас мы покажем сцены из ее внутренней жизни с вкраплениями неких внешних событий, значительных или нет — станет ясно позже. Теперь, когда Вильхельм растолстел (что почти равно смерти), какая у нее может быть причина скрывать, что когда-то он обладал телом теплым, трепещущим, чувствительным и готовым при малейшей ласке причинить ужасный вред? Я должна одаривать эту одалиску, эту газель, которой уготована участь быть съеденной львом (так Вильхельм любовно называл ее, пока был одержим ею — до того момента, когда в злом стыде оттого, что его красивые чувства стали блекнуть и превращаться в необъяснимую ненависть, ласково обругал ее «самым взрослым подростком Дании» и плюнул в лицо). Эту женщину мне нужно наделить новым языком, дерзость которого остановит Вильхельма в поиске причин. И затем ей придется дожидаться своей гибели, как и многим в городе, где люди каждый день умирают в своих одиноких норах и никто этого не замечает, пока запах не побеспокоит соседей, — водопад жутких судеб, ни разу никем не описанных. Кроме того, нам предстоит разрушить целый ряд дурацких общепринятых представлений, банальных фраз вроде «Я живу только ради своего сына», «Уж лучше быть вдовой, чем разведенной» или «Мне этого не пережить» — они затягивают в ловушку ее острый ум. Брошенные женщины хватаются за эти слова, как за мечты о новом мужчине. Нашу героиню отличает мнение, что ее муж настолько плох, что она может быть уверенной