асть из них была из школьной комедии «Принц с ледяным сердцем» — когда он не захотел целовать ее.
Она надела джинсы и парку, подбитую овчиной. Том мерз в своей куртке на подкладке из простого ватина. Правда, погода стояла мягкая, хотя уже приближался сочельник. После исчезновения Вильхельма мальчик не хотел просить у матери ничего, что стоило денег. Она ни в чем ему не отказывала, но он боялся, что они обеднеют. Иначе зачем переезжать в квартиру поменьше? В ней не найдется места отцу, если тот вернется. И что насчет Курта? Он расхаживал по дому со сберегательной книжкой Вильхельма и купюрами в сто крон, которые отыскал между страниц учебников, безнадежно устаревших; Том считал забавным, что отец так и не собрался с силами, чтобы забрать свой университетский диплом. Не было никаких доказательств, что Курт — тот, за кого себя выдает. То же и с его документами о наполовину законченном юридическом образовании: если бы они существовали, он поднялся бы за своим чемоданом. Том ни разу не заговаривал с матерью о Курте. Никак не решался злоупотребить его доверием.
Мальчик с девочкой очутились у кафе «Равелин» на Амагере, и так как Тому не мешало немного согреться, зашли внутрь и заказали чай и булки.
— Мне бы очень хотелось познакомиться с твоей матерью, — призналась Лене. — Ты так на нее похож.
— Она тоже милая, — Том пытался обойти тему. Сейчас ему не хотелось приглашать девочку домой, хотя проводить с ней время нравилось. Ему уже давно не бывало так хорошо. Не найдя слов, он набрался смелости и положил руку поверх ее ладони, покоившейся на скатерти в клеточку. Казалось, птаха угомонилась, немного похлопав крыльями. Она неуверенно улыбнулась ему. Он засмеялся:
— Мой отец вечно твердил: если хочешь спасти девушку из горящего дома с риском для собственной жизни — поскорее удирай.
— И тебе этого хочется?
— Да, спасти тебя. А не удрать.
Милле выбрала в кафе укромный уголок, чтобы можно было спокойно поговорить. Она бы предпочла встретиться где-нибудь еще, но Лизе хотелось посмотреть на место преступления. Именно здесь Милле часто бывала с Вильхельмом, и в последний раз он так напился, что ему с трудом удалось подписать чек. «Больше всего я люблю тебя, Милле, — сказал он. — Но крепче всего привязан к своей женушке». Лизе что, нарочно нарядилась в серое платье с белоснежным воротником и такими же манжетами? В тот самый день она тоже была в нем. Милле надела длинные зеленые брюки и в тон им — туфли на высоком каблуке. Она всегда отлично выглядела, почти не тратя на это денег, — то, о чем Вильхельм говорил: «Держать всё в своих руках». Они молчали, пока любопытный старый официант, которого они давно недолюбливали, разливал по бокалам белое вино и принимал заказ у Милле. Для удобства Лизе заказала то же самое. Она избегала смотреть Милле в глаза — приходилось заглядывать за прозрачные стекла очков. Взгляд Милле был внимательным и беспощадным — этим она походила на Вильхельма. Всё из-за их близорукости. Милле сказала:
— Письмо от меня диктовал Вильхельм. Он тебя так ненавидел, что ему нужно было как-то дать волю эмоциям.
— Он меня всё еще ненавидит? — по сути, Лизе было всё равно.
— Нет. Он только и говорит, что о вашей великой любви. Я себе не так это представляла.
— Письма от меня диктовала Грета, соседка по палате. И это она придумала текст объявления.
— Сколько это еще будет продолжаться — я о твоих статьях?
— Недолго. Это Вильхельм поручил тебе выяснить?
— Нет. Он не знает, что мы сейчас встречаемся. Считает, что ты меня ненавидишь.
— Так и было, но теперь я не способна ни любить, ни ненавидеть.
Официант без надобности крутился вокруг них, и они молчали. Лизе взяла себя в руки и спросила:
— Зачем он пошел на ужин с издателем?
— Из-за тебя. Он думал, что тебе будет неловко оправдываться, почему ты без мужа. Тебе хорошо известно, как он мечется между нами обоими. Ему казалось, что он может сделать выбор, но он не смог. И когда он вернулся ко мне, с жалким видом, глубоко несчастный, я уже собирала вещи, чтобы ехать к родителям. Еще десять минут — и он бы меня не застал. Не могла бы ты рассказать, что случилось за ужином?
— Нет. Этого мне не объяснить.
— Расскажи так, как представляешь. Он и словом не обмолвился о том дне.
Голос звучал нежно, и Милле, приготовясь слушать, сложила крепкие руки под подбородком. «В этом она неотразима, — подумала Лизе. — Ее талант слушателя так редок в мире, где все только и желают, что говорить, и лишь немногие хотят слушать». Так или иначе, надо было разобраться до Рождества. И стало бы намного легче, понимай она, что именно делать.
Рассказывая, она разглядывала улицу сквозь пыльные жалюзи и до того позабыла о Милле, что вряд ли бы заметила, если бы слушательницу подменили.
— Чудесный дом, но слишком маленький. Телефон стоял в комнате Тома, и я злилась, когда он каждый раз просыпался оттого, что Вильхельм звонил тебе. Из-за Кармен, из-за Бизе, из-за хабанеры — из-за чего угодно, что приходило ему на ум. Я даже предложила пригласить тебя к нам, но он чего только ни делал, чтобы не допустить контакта между нами. Ты наверняка знаешь: мы тогда взяли к себе девушку по имени Кирстен — готовить и всё такое прочее. Но еще и потому, что мы с Вильхельмом, как ни крути, уже не могли оставаться наедине, не затевая безумных ссор, которые едва не заканчивались убийством. Кирстен была двадцатилетней студенткой, очень приятной, но Вильхельм обращался с ней как старый сбрендивший козел — поглаживал по заду и вытворял прочие глупости. Стоило Тому исчезнуть, как Вильхельм залился слезами: «единственный сын сбежал, как только отец объявился» и так далее. Кирстен бросилась на кухню, чтобы накрыть на стол. Он вскользь поприветствовал издателя и его жену, выпил несколько больших рюмок шнапса и схватил лучшую книгу из тех, до которых мог дотянуться не вставая. Карен Бликсен и ее «Тени на траве» — ему никак не удавалось найти отрывок, который подошел бы к ситуации. Всхлипывая, он зачитал вслух: «Я всегда предпочитала юношей, и мне казалось, что обычно создания божьи процветают в любви от тринадцати до шестнадцати лет…»
И остановился. Мне же хотелось поговорить с моим издателем и его женой — она выглядела очень напуганной, но остаться с ними наедине не удавалось, и они были не из тех, кто напивается до такого состояния, как Вильхельм и многие другие… Кирстен обслуживала нас и не притрагивалась к алкоголю, ей как-то удалось поставить пластинку, и тогда мы с Хенриком (так звали издателя) принялись танцевать. Вильхельм танцевал с его женой, издатель — со мной. Вильхельм и я не прикасались друг к другу и не промолвили ни слова. Ты знаешь, как это может быть неприятно, и я всё время думала, что пока гости рядом, ничего плохого не произойдет, но как их удержишь — а я не была знакома с ними так близко, чтобы попросить их побыть еще. Кажется, уже ходили ужасные слухи о том, что происходит в нашем браке. Внезапно мы остались одни: он, я и Кирстен. Вильхельм едва держался на ногах и протянул руки, чтобы схватить Кирстен — та испугалась и убежала в свою комнату, но дверь в ней не запиралась. Вильхельм — за ней. Казалось бы, какое мне до этого дело. В конце концов она была взрослым человеком. Но я всё равно туда кинулась. Кирстен кричала и вырывалась, он же лежал на ней сверху и держал за запястье. Тогда я разъярилась: рвала, царапала, кусала его, пока он не схватил чемодан, бросив в него что-то, и не ушел из дома. «Чертовы буржуазные суки!» Он поймал такси и с тех пор больше мне не попадался.
Лизе рассказывала ровным, монотонным голосом. Она с удивлением смотрела на Милле, словно не понимая, почему та сидит напротив. Затем принялась за свой коктейль из креветок. Милле подняла бокал.
— Сколь, — серьезно произнесла она.
— Сколь.
Обе выпили до дна. Милле тряхнула гладкими черными волосами и произнесла:
— Всему виной Джон и Джетте — именно они надоумили его.
— Конечно. Джон меня ненавидит, потому что я списала с него героя одной из своих книг.
— Они ему все уши прожужжали: мол, ты погубила его карьеру. Они свели его с Хелене. И с этого момента ваши отношения были разрушены окончательно.
— Но от нее-то он вернулся, дорогая Милле. Тебе просто нужен был кто-то, чтобы сдувать с него пылинки и тереть спину.
— Он не твоя собственность, Лизе. И лучше всего тебе было, когда ты лежала в больнице. Ни один мужчина не выдержал бы всех этих попыток самоубийства, к тому же ты никогда не совершала их всерьез.
Лизе улыбнулась в складку бархатных занавесок, отделявших их уголок от остального заведения.
— Нет, никогда, — почти с радостью в голосе ответила она. — А теперь ты не знаешь, Милле, что тебе делать с твоим плюшевым медвежонком?
— Он всегда любил только одну тебя. Никогда не говорил ни о ком другом. В действительности меня для него не существовало.
Их разговор казался Милле сплошным безумием; она недавно окончательно порвала со своим папочкой-главврачом. Они были в гостях у ее родителей. Вильхельм еще до этого успел хорошо набраться и за столом совсем не сдерживался. Ее мать отважно пыталась несколько раз направить разговор, но Вильхельм постоянно перебивал. Когда он в какой-то момент вышел, отец сказал: «Типичный случай синдрома Корсакова. Алкогольное слабоумие. Пошли его туда, откуда он заявился, девочка моя».
— Дело в том, — сказала Милле, — что я была безнадежно влюблена в него. Тебе хорошо известно, каким очаровательным и смешным он бывает, когда не слишком пьян.
— А теперь?
Лизе намазала маслом белый хлеб на закваске и потянулась за камамбером.
— Теперь я за ним ухаживаю, как за пациентом. Он и есть пациент. Я рада, когда ему лучше и он набирает вес и прочее — ведь он мне нравится. Но теперь я не влюблена. Втроем — так нам было лучше.
— Меня сейчас всё устраивает, и мне хорошо, — сказала Лизе с полным ртом хлеба и сыра. — Я даже полюбила Хелене. Она ненавидела меня всем сердцем и хотела, чтобы он принадлежал одной ей. Это можно было понять. Но ты всегда отличалась свободным нравом, тебе нужен был коллектив и всякое такое. Может, ты и сама в это веришь. Но наша с ним любовь такова, что кому-то одному сейчас придется умереть…